Гасконец покачал головой. Слезы королевы, казалось, жгли ему сердце.
– Ваше величество, – сказал он, становясь на колени, – взгляните на несчастного, который у ваших ног; он умоляет вас верить, что одного знака вашей руки достаточно, чтобы сделать для него возможным все. Он верит в себя, верит в своих друзей; он хочет также верить и в свою королеву, и в доказательство того, что он ничего не боится и не хочет пользоваться случаем, он готов возвратить Мазарини вашему величеству без всяких условий. Возьмите назад, ваше величество, бумаги с вашей подписью; если вы сочтете своим долгом отдать их мне, вы это сделаете. Но с этой минуты они ни к чему вас не обязывают.
И д’Артаньян, не вставая с колен, со взглядом, сверкающим гордой смелостью, протянул Анне Австрийской все бумаги, которые добыл у нее с таким трудом.
Бывают минуты (так как на свете не все плохое, а есть и хорошее), когда в самых черствых и холодных сердцах пробуждается, орошенное слезами только что пережитого глубокого волнения, благородное великодушие, которого уже не могут заглушить расчет и оскорбленная гордость, если его с самого начала не одолеет другое, враждебное, чувство. Анна переживала подобную минуту. Д’Артаньян, уступив собственному волнению, совпадавшему с тем, что происходило в душе королевы, совершил, сам того не сознавая, искуснейший дипломатический ход. И он тотчас же был вознагражден за свою ловкость и за свое бескорыстие – смотря по тому, что читателю угодно больше в нем оценить: ум или доброту сердца.
– Вы правы, – сказала Анна, – я вас не знала. Вот бумаги, подписанные мною, я даю их вам добровольно. Ступайте и привезите ко мне скорее кардинала.
– Ваше величество, – сказал д’Артаньян, – двадцать лет тому назад (у меня хорошая память) за такой же портьерой в ратуше я имел честь поцеловать одну из этих прекрасных рук.
– Вот другая, – сказала королева, – и чтобы левая была не менее щедра, чем правая (с этими словами она сняла с пальца кольцо с брильянтом), возьмите это кольцо и носите его на память обо мне.
– Ваше величество, – проговорил д’Артаньян, поднимаясь с колен, – у меня теперь только одно желание: чтобы первое ваше требование ко мне было требование пожертвовать жизнью.
И той легкой походкой, которая лишь ему была свойственна, д’Артаньян вышел из кабинета королевы.
"Я не понимала этих людей, – сказала про себя Анна Австрийская, провожая взором д’Артаньяна, – а теперь уже слишком поздно воспользоваться их услугами: через год король будет совершеннолетний".
Пятнадцать часов спустя д’Артаньян и Портос привезли Мазарини к королеве и получили: один – свой патент на чин капитана мушкетеров, другой – свой диплом барона.
– Довольны ли вы? – спросила Анна Австрийская.
Д’Артаньян поклонился, но Портос нерешительно вертел в руках свой диплом, поглядывая на Мазарини.
– Что еще? – спросил министр.
– Монсеньор, недостает еще ордена…
– Но, – сказал Мазарини, – вы же знаете, что для получения ордена нужны особые заслуги.
– О, – сказал Портос, – я не для себя, монсеньор, просил голубую ленту.
– А для кого же? – спросил Мазарини.
– Для моего друга, графа де Ла Фер.
– О, это другое дело, – сказала королева. – Он достаточно отличился.
– Так он получит его?
– Он его уже получил.
В тот же день был подписан договор с парижанами; рассказывали, что кардинал безвыходно просидел у себя три дня, чтобы хорошенько его обсудить.
Вот что получил каждый:
Конти получил Данвилье и, доказав на деле свои военные способности, добился возможности остаться военным и не становиться кардиналом. Кроме того, пущен был слух о его женитьбе на одной из племянниц Мазарини; слух этот был благосклонно принят принцем, которому было все равно, на ком жениться, лишь бы жениться.
Герцог Бофор вернулся ко двору, получив при этом все возмещения за нанесенные ему обиды и все почести, подобающие его рангу. Конечно, дали полное прощение всем, кто помогал его бегству. Кроме того, он получил чин адмирала, по наследству от своего отца, герцога Вандомского, и денежное вознаграждение за свои дома и замки, разрушенные по приказу Бретонского парламента.
Герцог Бульонский получил имения, равные по ценности его Седанскому княжеству, возмещение доходов за восемь лет и титул принца для себя и своего рода.
Герцогу де Лонгвилю было предложено губернаторство Пон-де-л’Арша, пятьсот тысяч ливров – его жене, а также было обещано, что его сына крестить будут юный король и молодая Генриетта Английская.
Арамис выговорил при этом, что на церемонии будет служить Базен, а конфеты поставит Планше.
Герцог д’Эльбеф добился выплаты сумм, которые должны были его жене, ста тысяч ливров для старшего сына и по двадцати пяти тысяч каждому из остальных.
Один только коадъютор не получил ничего; ему, правда, было обещано похлопотать перед папой о предоставлении ему кардинальской шляпы, но он знал цену обещаниям королевы и Мазарини. В противоположность г-ну де Конти, он, не имея возможности стать кардиналом, принужден был оставаться военным.
Поэтому, в то время как весь Париж ликовал по поводу возвращения короля, которое было назначено на послезавтра, один Гонди среди общего веселья был в таком дурном расположении духа, что послал за двумя людьми, которых он призывал обыкновенно, когда на него нападала мрачность. Это были: граф де Рошфор и нищий с паперти Святого Евстафия.
Они явились к нему со своею обычной точностью, и коадъютор провел с ними часть ночи.
Глава L
Иногда королям бывает труднее въехать в столицу, чем выехать из нее
Пока д’Артаньян и Портос отвозили кардинала в Сен-Жермен, Атос и Арамис, расставшись с ними в Сен-Дени, вернулись в Париж.
Каждый из них должен был сделать по визиту.
Едва скинув дорожные сапоги, Арамис полетел в ратушу к госпоже де Лонгвиль. Услышав о том, что мир заключен, прекрасная герцогиня раскричалась: война делала ее королевой, мир лишал ее этого сана. Она заявила, что никогда не подпишет договора и что она желает вечной войны. Но когда Арамис представил ей этот мир в его настоящем свете, со всеми его выгодами, когда он предложил ей, взамен спорного и непрочного королевства в Париже, подлинное вице-королевство в Пон-де-л’Арше, то есть власть над всей Нормандией, когда герцогиня услышала о пятистах тысячах, обещанных ей кардиналом, и о чести, которая ей будет оказана молодым королем, обещавшим быть крестным отцом ее сына, – г-жа де Лонгвиль уже только для виду, по привычке всех хорошеньких женщин, продолжала возражать, чтобы затем весьма охотно сдаться.
Арамис делал вид, что верит в искренность ее гнева, и продолжал убеждать, чтобы не отказать себе в приятном сознании, будто убедил ее.
– Герцогиня, – сказал он ей, – вы желали одержать победу над принцем, вашим братом, – величайшим полководцем наших дней, а когда выдающаяся женщина захочет чего-либо, то всегда достигнет цели. Вы победили принца Конде: он вынужден прекратить войну. Теперь привлеките его в нашу партию. Восстановите его понемногу против королевы, которую он не любит, и Мазарини, которого он презирает. Фронда – комедия, в которой мы сыграли только первый акт. Посмотрим, какой будет Мазарини при развязке, то есть тогда, когда принц благодаря вам отвернется от двора.
Г-жа де Лонгвиль была побеждена. Фрондирующая герцогиня была настолько уверена в могуществе своих прекрасных глаз, что нисколько не сомневалась в их влиянии даже на принца Конде; и скандальная хроника того времени гласит, что эта задача оказалась ей вполне по силам.
Атос, расставшись с Арамисом на Королевской площади, отправился к г-же де Шеврез. Эту фрондирующую особу тоже надо было убедить; но уговорить ее было труднее, чем ее молодую соперницу. В договор ее имя внесено не было, г-н де Шеврез не назначался губернатором никакой провинции, и если бы даже королева согласилась быть крестной матерью, то разве что внука или внучки герцогини.
Поэтому при первых же словах о мире г-жа де Шеврез нахмурила брови и, несмотря на логичные доводы Атоса, доказывавшего, что дальнейшая война невозможна, она настаивала на ее продолжении.
– Прелестный друг мой, – сказал Атос, – позвольте мне сказать вам, что все устали от войны и, кроме вас и коадъютора, все, я полагаю, жаждут мира. Вы только опять добьетесь ссылки, как то было при Людовике Тринадцатом. Поверьте мне, эпоха успешных интриг для нас кончилась, и вашим прекрасным глазам не суждено потухнуть, оплакивая Париж, в котором, пока вы будете в нем, всегда будут две королевы.
– О! – воскликнула герцогиня. – Я не могу вести войну одна, но я могу отомстить этой неблагодарной королеве и ее властолюбивому фавориту, и… клянусь честью, я отомщу.
– Герцогиня, – сказал Атос, – умоляю вас, не портите будущее Бражелону. Сейчас карьера его устраивается; принц Конде благоволит к нему, он молод, – дадим утвердиться молодому королю! Увы, простите мою слабость, для каждого человека настает пора, когда он начинает жить в своих детях.
Герцогиня улыбнулась полунасмешливо-полунежно.
– Граф, – сказала она, – я опасаюсь, что вы стали приверженцем двора. Нет ли у вас уже голубой ленты в кармане?
– Да, герцогиня, у меня есть лента ордена Подвязки, пожалованная мне королем Карлом Первым за несколько дней до его смерти.
Граф говорил правду: он не знал о просьбе Портоса, и ему не было еще известно, что у него есть еще одна.
– Итак, надо становиться старухой, – сказала герцогиня задумчиво.
Атос взял ее руку и поцеловал. Она вздохнула, глядя на него.
– Граф, – сказала она, – Бражелон, должно быть, прекрасное поместье. Вы человек со вкусом; там, должно быть, лес, вода, цветы.
Она снова вздохнула и подперла свою прелестную голову кокетливо изогнутой рукой, все еще восхитительной формы и белизны.
– Герцогиня, что вы говорите? Вы еще никогда не выглядели моложе и прекраснее.
Она покачала головой.
– Виконт де Бражелон остается в Париже? – спросила она.
– Вы о нем думаете?
– Оставьте его мне.
– Ни за что. Если вы забыли историю Эдипа, то я хорошо ее помню.
– В самом деле, вы очень милы, граф, – сказала она после минутного раздумья, – и я с удовольствием погостила бы месяц в Бражелоне.
– А вы не боитесь, что у меня будет много завистников? – спросил любезно Атос.
– Нет, я поеду туда инкогнито, под именем Мари Мишон.
– Вы очаровательны.
– Но не удерживайте Рауля при себе.
– Почему?
– Потому что он влюблен.
– Он еще ребенок!
– Он и любит ребенка.
Атос задумался.
– Вы правы, герцогиня, эта странная любовь к семилетней девочке может со временем сделать его несчастным. Предстоит война во Фландрии; он поедет туда.
– А когда он вернется, вы его пришлете ко мне; я дам ему броню против любви.
– Увы, сударыня, – сказал Атос, – в любви, как и на войне, броня стала бесполезным предметом.
В эту минуту в комнату вошел Рауль. Он пришел сообщить графу и герцогине, со слов своего друга, графа де Гиша, что торжественный въезд короля, королевы и министра назначен на завтра.
На следующий день действительно двор с утра стал готовиться к переезду в Париж.
Королева еще накануне вечером призвала к себе д’Артаньяна.
– Меня уверяют, – сказала она ему, – что в Париже не совсем спокойно. Я боюсь за короля; поезжайте вы у правой дверцы моего экипажа.
– Ваше величество можете быть спокойны, – сказал д’Артаньян. – Я отвечаю за короля.
И, поклонившись королеве, он вышел. Дорогой он встретил Бернуина, который сообщил ему, что кардинал хочет его видеть по важному делу.
Он тотчас отправился к кардиналу.
– Говорят, – сказал ему тот, – что в Париже возмущение. Я буду по левую руку от короля, и так как опасность всех больше угрожает мне, то вы держитесь возле левой дверцы.
– Ваше преосвященство можете быть спокойны, – сказал д’Артаньян. – Не тронут ни одного волоса на вашей голове.
"Черт возьми, – подумал он, уходя, – как теперь выйти из положения? Не могу же я, в самом деле, быть в одно время по правую и по левую сторону кареты. Вот что: я стану охранять короля, а Портосу предоставлю охрану кардинала".
Такое решение удовлетворило всех, что не часто случается. Королева вполне доверяла мужеству д’Артаньяна, которое она хорошо знала, а кардинал – силе Портоса, которую он испытал на самом себе.
Процессия тронулась в Париж в заранее установленном порядке. Гито и Коменж ехали впереди во главе гвардии; далее следовал королевский экипаж, по правую сторону которого ехал верхом д’Артаньян, по левую Портос, а сзади мушкетеры – старые друзья д’Артаньяна, который был двадцать два года их товарищем, двадцать – лейтенантом и стал их капитаном со вчерашнего дня.
Когда кортеж приблизился к заставе, он был встречен восторженными возгласами: "Да здравствует король!", "Да здравствует королева!". Кое-кто крикнул: "Да здравствует Мазарини!", но крик этот тотчас же заглох.
Процессия направилась к собору Богоматери, где должна была быть отслужена месса.
Все население Парижа высыпало на улицу. Швейцарцы были расставлены по всему пути от Сен-Жермена до Парижа. Но путь был длинный, швейцарцы стояли шагах в шести – восьми друг от друга, так что представляли весьма недостаточную защиту, и цепь нередко разрывалась от напора толпы, после чего сомкнуться ей было не так-то легко.
Каждый раз как толпа прорывалась сквозь цепь, с самыми добрыми чувствами, из желания взглянуть поближе на короля и королеву, которых парижане не видели целый год, Анна Австрийская с тревогой поглядывала на д’Артаньяна, но тот успокаивал ее улыбкой.
Мазарини, израсходовавший тысячу луидоров на то, чтобы народ кричал: "Да здравствует Мазарини!", и слышавший этих возгласов не больше чем на двадцать пистолей, тоже с тревогой поглядывал на Портоса, но его гигантский телохранитель отвечал ему великолепным басом: "Будьте спокойны, монсеньор", и Мазарини в конце концов успокоился.
У Пале-Рояля толпа стала еще гуще. Она хлынула на площадь из всех прилегающих улиц, и весь этот народ, стремившийся к королевской карете, походил на широкую бурную реку, шумно текущую по улице Сент-Оноре. Когда кортеж показался на площади, она огласилась криками: "Да здравствуют их величества!" Мазарини высунулся из экипажа; два или три голоса крикнули: "Да здравствует кардинал!", но их тотчас же заглушили свистки и гиканье, раздававшиеся со всех сторон. Мазарини побледнел и поспешил откинуться в глубину кареты.
– Канальи! – проворчал Портос.
Д’Артаньян ничего не сказал, а только покрутил свой ус особенным жестом, означавшим, что хорошее гасконское настроение начинает покидать его.
Анна Австрийская нагнулась к молодому королю и шепнула ему на ухо:
– Скажите несколько милостивых слов господину д’Артаньяну, сын мой.
Молодой король высунулся из экипажа.
– Я сегодня еще не поздоровался с вами, господин д’Артаньян, – сказал он, – но я узнал вас. Вы стояли за пологом моей кровати, когда парижане хотели посмотреть, как я сплю.
– И если ваше величество мне разрешит, я всегда буду возле вас, когда вам будет угрожать какая-нибудь опасность.
– Барон, – сказал Мазарини Портосу, – что сделаете вы, если эта толпа ринется на вас?
– Я перебью столько людей, сколько смогу, монсеньор.
– Гм! – пробормотал Мазарини. – При всей вашей храбрости и силе, вы не сможете перебить всех.
– Это правда, – сказал Портос, привставший на стременах, чтобы лучше видеть толпу, – их слишком много.
"Тот, другой, был бы, пожалуй, лучше", – сказал про себя Мазарини. И он откинулся в глубь кареты.
Королева и ее министр, во всяком случае последний, имели основание испытывать тревогу. Толпа, хотя и обнаружила почтение к королю и регентше, все же начинала волноваться; в ней поднимался глухой ропот, который, пробегая по волнам, предвещает бурю, а зарождаясь в толпе, – возмущение.
Д’Артаньян обернулся к мушкетерам и сделал им глазами знак, неприметный для толпы, но хорошо понятный этим отборным храбрецам. Ряды лошадей сомкнулись, и легкий трепет пробежал среди людей.
У заставы Сержантов процессии пришлось остановиться. Коменж, выступавший во главе процессии, повернул назад и подъехал к королевской карете. Королева вопросительно взглянула на д’Артаньяна. Д’Артаньян ответил ей также взглядом.
– Поезжайте дальше, – сказала королева.
Коменж опять занял свое место. Войска решительно двинулись вперед, и живая преграда была прорвана.
В толпе послышался недовольный ропот, относившийся на этот раз не только к кардиналу, но и к королю.
– Вперед! – крикнул д’Артаньян во весь голос.
– Вперед! – повторил за ним Портос.
Толпа словно ждала этого вызова и забушевала; враждебные чувства сразу прорвались наружу, и со всех сторон раздались крики: "Долой Мазарини!", "Смерть кардиналу!".
Одновременно с двух смежных улиц, Гренель-Сент-Оноре и Петушиной, хлынул двойной поток народа, прорвавший слабый ряд швейцарцев и докатившийся до лошадей д’Артаньяна и Портоса.