Дюма Александр - Предводитель волков.

    Почему в течение первых двадцати лет моей литературной жизни, то есть с 1827 по 1847 год, я так редко оглядывался назад и вспоминал городок, где родился, окрестные леса, соседние деревушки? Почему весь этот мир моей юности, как мне казалось, исчез, скрылся в тумане, тогда как будущее, к которому я стремился, представлялось ясным и сияющим, словно те волшебные острова, что Колумб и его спутники приняли за плывущие по морю корзины с цветами?

    Увы! Это оттого, что в первые двадцать лет жизни нас ведет за собой надежда, а в последние двадцать - действительность.

    С того дня как усталый путник впервые, выронив посох и распустив пояс, сядет на обочине, будущее понемногу начинает заволакиваться мглой и взгляд проникает в глубины прошлого.

    Тогда, оказавшись у входа в пустыню, он с удивлением замечает, мимо каких чудесных зеленых и тенистых оазисов прошел не только не остановившись, но и едва взглянув на них.

    Он шел так быстро! Он так спешил туда, куда никто никогда не приходит, - к блаженству.

    Только теперь он понимает, каким слепым и неблагодарным был в то время, и говорит себе, что, встретив на пути зеленую рощу, он разобьет в ее тени свой шатер и останется там до конца своих дней.

    Но тело не может вернуться в прошлое, и лишь память совершает благоговейное паломничество к истокам жизни, подобно легкой лодке с белым парусом, поднимающейся вверх по реке.

    Тело продолжает свой путь, но, лишенное памяти, оно подобно ночи без звезд или же погасшему светильнику.

    Теперь тело и память расходятся в противоположные стороны.

    Тело бредет наугад к неведомому будущему.

    Память, яркий блуждающий огонек, несется по следу: лишь она одна не боится заблудиться.

    Затем, посетив все оазисы, подобрав все воспоминания, она стремительно возвращается к усталому телу и рассказывает о виденном ею.

    Слушая этот рассказ, подобный жужжанию пчелы, пению птицы, лепету ручья, путник начинает улыбаться, его лицо светлеет, взгляд загорается.

    Тогда, по милости Провидения, молодость, в которую он не может вернуться, сама возвращается к нему.

    И он вслух повторяет то, что нашептывает ему память.

    Может быть, жизнь круглая, как земля? Возможно, не замечая этого, мы совершаем полный оборот и, приближаясь к могиле, вновь оказываемся у колыбели?

    Я знаю только то, что случилось со мной самим.

    В первый раз остановившись на жизненном пути, в первый раз оглянувшись на прошлое, я рассказал историю Бернара и его дяди Бертелена, затем последовали другие истории: Анжа Питу, его невесты Катрин и тетушки Анжелики, Консьянса Простодушного и его невесты Мариэтты и, наконец, Катрин Блюм и папаши Ватрена.

    Сегодня я хочу поговорить о Тибо, предводителе волков, и о сеньоре де Везе.

    Теперь поведаю вам, каким образом я сам узнал о событиях, которые собираюсь описать.

    Прочли ли вы мои "Мемуары" и помните ли друга моего отца по имени Моке?

    Если прочли, то у вас должно было сохраниться смутное воспоминание об этом человеке.

    Если вы их не читали, то у вас нет никакого представления о нем.

    И в том и в другом случае я должен изобразить Моке.

    С тех пор как помню себя, то есть с трех лет, мы - мой отец, моя мать и я - жили в небольшом замке Фоссе, на границе департаментов Эна и Уаза, между Арамоном и Лонпре. Без сомнения, этот маленький замок получил свое название от окружавших его огромных рвов, заполненных водой.

    О сестре я не говорю: она воспитывалась в парижском пансионе и мы видели ее лишь раз в году, во время каникул.

    Кроме моего отца, моей матери и меня самого, в замке жили:

    1) большой черный пес, по кличке Трюфель, служивший мне верховым животным и имевший вследствие этого право входить куда ему захочется;

    2) садовник Пьер, ловивший для меня в саду лягушек и ужей (этими тварями я очень интересовался);

    3) неф, камердинер моего отца, по имени Ипполит, нечто вроде черного Жокрисса, невероятно простодушный (я думаю, отец держал его только для того, чтобы пополнять свою коллекцию забавных историй, которую мог с успехом противопоставить глупостям Брюне ¹);

    4) сторож Моке, которым я восхищался, потому что каждый вечер он рассказывал мне удивительные легенды о привидениях и оборотнях; эти рассказы прерывались всякий раз с появлением "генерала" (так называли моего отца);

    5) наконец, кухарка, откликавшаяся на имя Мари.

    Эта последняя совершенно теряется в смутном тумане моей памяти: ее имя вызывает в сознании нечто неопределенное и, насколько я помню, в ней не было ничего, о чем стоило бы рассказывать.

    Впрочем, сегодня мы займемся Моке.

    Попытаюсь дать вам его физический и нравственный портрет.

    В физическом отношении Моке представлял собой человека лет сорока, невысокого, коренастого, широкоплечего, твердо стоявшего на ногах.

    У него была загорелая кожа, маленькие глаза с острым взглядом, седеющие волосы, сходившиеся на шее черные бакенбарды.

    Он встает из глубин моей памяти одетым в треуголку, зеленую куртку с посеребренными пуговицами, плисовые штаны и высокие кожаные гетры, с ягдташем на плече, ружьем в руке, коротенькой трубкой в зубах.

    Поговорим немного об этой трубке.

    Она не просто принадлежала Моке - она сделалась его неотъемлемой частью.

    Никто никогда не видел Моке без нее.

    Если Моке случайно вынимал трубку изо рта, он держал ее в руке.

    Трубка, сопровождавшая Моке в самых густых чащах, должна была как можно меньше соприкасаться с твердыми телами, способными вызвать ее разрушение.

    Гибель хорошо обкуренной трубки была для Моке почти невосполнимой потерей.

    Поэтому чубук трубки Моке был не длиннее пяти или шести линий, к тому же, из этих пяти-шести линий, могу вас уверить, три приходились на стержень птичьего пера.

    Привычка не выпускать изо рта трубку привела к образованию щели между четвертым резцом и первым коренным зубом слева, почти уничтожив при этом оба клыка, и породила другую привычку - говорить не разжимая зубов, отчего все, что произносил Моке, звучало очень решительно.

    Впрочем, это становилось еще более заметным, когда Моке на минуту вынимал изо рта трубку и уже ничто не мешало челюстям соединиться, а зубам сжаться так плотно, что вместо слов выходило невнятное шипение.

    Вот вам внешность Моке.

    Следующие строки дадут описание его характера.

    Однажды утром Моке вошел в спальню к моему отцу, еще лежавшему в постели, и встал перед ним, прямой, как придорожный столб.

    - Ну что, Моке, - спросил его мой отец, - в чем дело, чему я обязан честью видеть тебя так рано?

    - Дело в том, мой генерал, - серьезно ответил Моке, - что я окошмарен.

    Сам того не подозревая, Моке обогатил французский язык новым выражением.

    - Ты окошмарен? - повторил отец, приподнявшись на локте. - Ох, парень, это опасно!

    - Вот так-то, мой генерал.

    И Моке вынул изо рта свою трубку, что проделывал крайне редко и лишь в исключительных случаях.

    - А давно ли ты окошмарен, бедный мой Моке? - поинтересовался мой отец.

    - Уже неделю, мой генерал.

    - И кем же, Моке?

    - О, это я точно знаю, - отвечал Моке, сжав зубы донельзя, так как трубка была у него в руке, а рука за спиной.

    - Ну, так могу я, наконец, тоже это узнать?

    - Это сделала мамаша Дюран из Арамона. Вам же известно, генерал, что она ведьма.

    - Да нет, Моке, клянусь, я этого не знал.

    - Но я-то знаю, я видел, как она летела на шабаш верхом на помеле.

    - Ты сам видел, Моке?

    - Вот как вас вижу, мой генерал; к тому же у нее есть старый черный козел, которому она поклоняется.

    - А за что она тебя окошмарила?

    - Она мне отомстила за то, что я застал ее в полночь отплясывающей свой дьявольский танец в вересковых зарослях у Гондревиля.

    - Моке, это серьезное обвинение, и я бы советовал тебе прежде чем повторять публично то, что ты мне сказал, собрать кое-какие доказательства.

    - Доказательства? Еще чего! Вся деревня и так знает, что в молодости она была любовницей оборотня Тибо.

    - Черт возьми, Моке, этого нельзя так оставить!

    - Я и не оставлю, а расквитаюсь со старой кротихой! Выражение "старая кротиха" Моке позаимствовал у своего друга, садовника Пьера, всей душой ненавидевшего кротов и называвшего этим именем любого своего врага.

    "Этого нельзя так оставить!", - сказал мой отец.

    Не то чтобы он поверил в кошмар Моке - даже и поверив, он все равно не мог считать, что мамаша Дюран "окошмарила" его сторожа, конечно же нет; но моему отцу известны были предрассудки наших крестьян, он знал, что в деревнях многие все еще верят в порчу. Он слышал рассказы о нескольких случаях страшной мести околдованных, считавших, что разрушат чары, убив колдуна или ведьму, а Моке говорил о мамаше Дюран с такой угрозой в голосе, так сжимал при этом ружье, что мой отец счел необходимым поддакнуть сторожу, чтобы убедить его ничего не предпринимать, не посоветовавшись прежде с ним.

    Решив, что он приобрел достаточное влияние на Моке, мой отец рискнул предложить:

    - Но, перед тем как с ней расквитаться, милый мой Моке, ты должен убедиться в том, что не можешь избавиться от своего кошмара.

    - Это невозможно, мой генерал, - уверенно ответил Моке.

    - Как невозможно?

    - Я все перепробовал.

    - И что же ты делал?

    - Для начала я выпил на ночь большую чашку горячего вина.

    - Кто тебе это посоветовал? Господин Лекосс? Господин Лекосс был известным в Виллер-Котре врачом.

    - Господин Лекосс? - повторил Моке. - Ну нет! Он не умеет снимать порчу. Нет, черт возьми, это не господин Лекосс!

    - Тогда кто же?

    - Пастух из Лонпре.

    - Выпил чашку горячего вина, скотина! Ты, наверное, был после этого мертвецки пьян?

    - Половину выпил пастух.

    - Тогда понятно, почему он тебе его прописал. И чашка горячего вина не помогла?

    - Нет, мой генерал. Ведьма всю ночь топтала мою грудь ногами, как будто я ничего не принимал.

    - Что же ты еще делал? Я думаю, ты не ограничился чашкой горячего вина?

    - Я поступил так, как поступаю, когда хочу поймать хитрого зверя.

    Моке выражался очень своеобразно; нельзя было заставить его произнести "хищный зверь"; каждый раз как мой отец говорил "хищный зверь", Моке отвечал: "Да, генерал, хитрый зверь".

    - Ты все-таки хочешь говорить "хитрые звери"? - спросил как-то мой отец.

    - Да, мой генерал, и совсем не из упрямства.

    - Тогда почему же?

    - Потому что, при всем моем уважении к вам, должен сказать: вы ошибаетесь, мой генерал.

    - Как это ошибаюсь?

    - Да; надо говорить "хитрый зверь", а не "хищный".

    - А что означает "хитрый зверь", Моке?

    - Это зверь, который выходит только по ночам; это тварь, которая пробирается в голубятни, чтобы душить голубей, как куница; в курятники, чтобы давить кур, как лиса; в овчарни, чтобы резать баранов, как волк; это лживое животное - одним словом, это хитрый зверь.

    В этом истолковании была своя логика, и мой отец ничего не смог возразить, а торжествующий Моке продолжал называть хищников хитрыми зверями, не понимая, отчего мой отец упрямится и продолжает называть хитрых зверей хищными.

    Вот почему, когда мой отец спросил Моке, что тот намерен делать дальше, Моке ответил: "Я поступил так, как поступаю, когда хочу поймать хитрого зверя".

    Нам пришлось прервать этот диалог, чтобы дать вам только что прочитанные вами разъяснения, но моему отцу Моке ничего не должен был объяснять, и они продолжали разговор.

    - Так что же ты делаешь, Моке, когда хочешь поймать хитрого зверя? - спросил мой отец.

    - Генерал, я делаю запандю.

    - Как! Ты устраиваешь западню для мамаши Дюран? Моке не любил, чтобы кто-нибудь произносил слова иначе, чем он сам. Он повторил:

    - Я сделаю запандю для мамаши Дюран, да, мой генерал.

    - А где же ты устроил свою запандю? В дверях? Как видите, мой отец уступил.

    - Как бы не так - в дверях! - сказал Моке. - Можно подумать, старая ведьма входит в двери! Не знаю, каким образом она пробирается в мою комнату.

    - Может быть, через дымоход?

    - В моей комнате нет камина. И вообще я вижу ведьму только тогда, когда почувствую ее на себе.

    - Ты ее видишь?

    - Как вас сейчас, мой генерал.

    - И что она делает?

    - Ничего хорошего - ходит по мне ногами: топ! топ! топ!

    - Где же ты устроил западню?

    - Запандю! У себя на животе, конечно!

    - И какая же у тебя запандя?

    - О, превосходная запандя!

    - Ну, какая?

    - Такая, какую ставил на серого волка, который резал баранов у господина Детурнеля.

    - Не так уж хороша эта твоя запандя, Моке: серый волк съел приманку и ушел.

    - Вы прекрасно знаете, почему он смог уйти, мой генерал.

    - Не знаю.

    - Он не попался, потому что это был черный волк башмачника Тибо.

    - Моке, это не мог быть черный волк башмачника Тибо: ты же сам сказал, что волк, который резал баранов у господина Детурнеля, был серый.

    - Теперь он серый, мой генерал, но во времена башмачника Тибо, тридцать лет назад, он был черным. Я и сам, мой генерал, тридцать лет назад был черным, словно ворон, а теперь серый, как Доктор.

    Доктором звали нашего кота, которого я попытался более или менее прославить в своих "Мемуарах"; имя это он получил за роскошный мех, коим его наделила природа.

    - Да, - сказал мой отец, - я знаю твою историю про башмачника Тибо. Но если черный волк - это дьявол, как ты говоришь, Моке, то он не должен меняться.

    - Должен, мой генерал; за сто лет он становится совсем белым, а в полночь каждого сотого года снова делается черным как уголь.

    - Ты прав, Моке; только, пожалуйста, не рассказывай эту увлекательную историю моему сыну, пока ему не исполнится, по крайней мере, пятнадцати лет.

    - Это почему, мой генерал?

    - Потому что незачем забивать ему голову такой чушью, пока он не будет в том возрасте, когда не боятся ни белых, ни серых, ни черных волков.

    - Хорошо, мой генерал, я не стану ему об этом рассказывать.

    - Продолжай…

    - О чем мы говорили, мой генерал?

    - О запанде, которую ты устроил у себя на животе. Ты говорил, что это превосходная запандя.

    - Ах да! В самом деле, генерал, - запандя была превосходная. Она весила не меньше десяти фунтов, - да что я говорю! - в ней было верных пятнадцать вместе с цепью! Цепь я намотал себе на руку.

    - И что было в ту ночь?

    - Ох, в ту ночь было еще хуже. Раньше она приходила топтать меня в кожаных башмаках, а в ту ночь явилась в сабо.

    - И теперь она приходит…

    - Каждую ночь, мой генерал. Вы же видите, какой я стал тощий и хилый. Но сегодня утром я принял решение.

    - Какое же решение ты принял, Моке?

    - Я ее застрелю из ружья - вот что я сделаю!

    - Мудрое решение. И когда ты собираешься привести приговор в исполнение?

    - Сегодня вечером или завтра, мой генерал.

    - Черт возьми, я как раз хотел послать тебя в Виллер-Эллон.

    - Ничего, мой генерал. Это срочное дело?

    - Очень срочное.

    - Ну, так я схожу в Виллер-Эллон - до него четыре льё, если идти лесом, - и к вечеру вернусь; это всего-то восемь льё, генерал, мы во время охоты и дальше забирались.

    - Договорились, Моке. Я дам тебе письмо к господину Коллару, и ты его отнесешь.

    - Отнесу, мой генерал.

    Отец поднялся с постели и написал г-ну Коллару следующее письмо:

    "Мой дорогой Кошар!

    Посылаю к Вам моего дурака-сторожа - Вы его знаете, - который вообразил, что одна старуха приходит терзать его по ночам и, чтобы избавиться от мучений, решил попросту убить ее. Но, поскольку суд может не одобрить этот способ борьбы с кошмаром, я изобрел предлог, чтобы отправить Моке к Вам. Пожалуйста, в свою очередь придумайте для него поручение к Данре, в Вути; тот пошлет Моке к Дюлолуа, а последний, если ему будет угодно, может послать его к черту под любым предлогом.