- Посмотри, - тихо произнес Жильбер, - как она бледна; это ужасно! Ее глаза покраснели, значит, она страдает. Я сказал бы, что она плакала. - Ты же хорошо знаешь, - ответил Дюшен, - что вдова Капет никогда не плачет. Для этого она слишком горда. - Значит, она больна, - решил Жильбер. И продолжал, повысив голос: - Скажи-ка, гражданка Капет, ты больна? Королева медленно подняла глаза и устремила свой ясный и вопрошающий взгляд на охранников. - Это вы со мной говорите, господа? - спросила она голосом, полным доброты: ей показалось, что она заметила тень участия в тоне того, кто обратился к ней. - Да, гражданка, с тобой, - продолжал Жильбер. - Мы спрашиваем тебя: не больна ли ты? - Почему вы об этом спрашиваете? - Потому что у тебя очень красные глаза. - К тому же ты очень бледна, - добавил Дюшен. - Благодарю вас, господа. Нет, я не больна, но ночью мне действительно было плохо. - Ах да, твои печали… - Нет, господа, мои печали всегда одни и те же; и поскольку религия научила меня повергать их к подножию креста, то не бывает дней, когда мои печали заставляют меня страдать больше или меньше. Просто этой ночью я слишком мало спала. - Понятно: новое жилище, другая постель, - предположил Дюшен. - К тому же, жилище не из лучших, - добавил Жильбер. - Нет, господа, не из-за этого, - покачав головой, сказала королева. - Хорошее или нет, мое жилище мне безразлично. - В чем же тогда причина? - В чем? - Да. - Прошу простить меня за мои слова; но я очень непривычна к запаху табака, который и сейчас исходит от этого господина. И действительно, Жильбер курил, что, впрочем, было его обычным занятием. - А, Боже мой! - воскликнул он, взволнованный тем, с какой кротостью с ним говорила королева. - Вот в чем дело! Почему же, гражданка, ты не сказала об этом раньше? - Потому что не считала себя вправе стеснять вас своими привычками, сударь. - В таком случае у тебя больше не будет неудобств, по крайней мере с моей стороны, - сказал Жильбер, отбросив трубку, и она разбилась, ударившись о пол. - Я не стану больше курить. И он повернулся, уводя своего товарища и закрывая ширму. - Возможно, ей отрубят голову, это дело нации. Но к чему нам заставлять страдать эту женщину? Мы солдаты, а не палачи, как Симон. - Твое поведение отдает аристократством, - заметил Дюшен, покачав головой. - Что ты называешь аристократством? Объясни хоть немного. - Я называю аристократством все, что досаждает нации и доставляет удовольствие ее врагам. - По-твоему, выходит, что я досаждаю нации, поскольку прекратил окуривать вдову Капет? Да полно тебе! Видишь ли, - продолжал достойный малый, - я помню и свою клятву родине, и приказ моего командира. Приказ я знаю наизусть: "Не позволить узнице бежать, не позволять никому проникать к ней, предотвращать всякую переписку, какую она захочет завязать или поддержать, и умереть, если надо, на своем посту!" Вот что я обещал, и я это выполню. Да здравствует нация! - Да я не сержусь на тебя, наоборот, - ответил Дюшен, - но мне жаль будет, если ты себя скомпрометируешь. - Тсс! Кто-то идет. Королева не упустила ни слова из этого разговора, хотя охранники и говорили тихо. Жизнь в неволе удваивает остроту чувств. Охранники насторожились не напрасно: слышны были приближающиеся шаги нескольких человек. Дверь открылась. Вошли два муниципальных гвардейца вместе со смотрителем и несколькими тюремщиками. - Ну, что арестованная? - спросили они. - Она там, - ответили оба жандарма. - А что за помещение ей отвели? - Посмотрите сами. И Жильбер постучал в перегородку. - Что вам угодно? - спросила королева. - Представители Коммуны, гражданка Капет. "Этот человек добр, - подумала Мария Антуанетта, - и, если мои друзья захотят…" - Ладно, ладно, - прервали расспросы муниципальные гвардейцы, отстраняя Жильбера и входя к королеве, - к чему столько церемоний! Королева не подняла головы. По ее бесстрастному виду можно было подумать, что она не видит и не слышит происходящего, словно по-прежнему находится одна. Представители Коммуны тщательно осмотрели комнату, проверили деревянную обшивку стен, постель, решетки на окне, выходившем на женский двор. Потом, напомнив жандармам о чрезвычайной бдительности, вышли, не сказав ни слова Марии Антуанетте, но она, казалось, и не заметила их присутствия. IX. ЗАЛ ПОТЕРЯННЫХ ШАГОВ
К исходу того самого дня, когда муниципальные гвардейцы столь тщательно осматривали камеру королевы, какой-то человек, одетый в серую карманьолу, с густой черной шевелюрой, увенчанной одной из тех медвежьих шапок, по каким тогда в толпе отличали наиболее рьяных патриотов, прогуливался в большом зале, столь философски названном залом Потерянных Шагов. Он, казалось, с большим вниманием рассматривал расхаживающих взад и вперед людей, обычно заполнявших этот зал; число их сильно увеличилось в эпоху, когда судебные процессы приобрели исключительно важное значение и когда судились уже только ради того, чтобы отспорить свою голову у палачей и у гражданина Фукье-Тенвиля, их неутомимого поставщика. Манера поведения человека, чей портрет мы только что набросали, была выбрана с весьма большим вкусом. В то время общество разделилось на два класса: овец и волков; одни, естественно, должны были вселять страх в других, ибо одна половина общества пожирала другую. Наш свирепый наблюдатель был невысокого роста. Он держал в грязной до черноты руке одну из тех дубинок, которые называли "конституцией". Правда, его рука, игравшая этим жутким орудием, могла бы показаться слишком маленькой тому, кто решился бы сыграть по отношению к этой странной личности роль инквизитора, которую тот присвоил себе в отношении других. Но никто не осмеливался хоть как-нибудь проверить человека со столь угрожающей наружностью. Человек с дубинкой и в самом деле внушал серьезное беспокойство кое-кому из писцов, рассуждавших в своих закутках о государственных делах, которые в ту пору начинали идти или все хуже и хуже, или все лучше и лучше, в зависимости от того, с какой точки зрения ни них смотреть, - с консервативной или революционной. Доблестные писцы украдкой поглядывали на черную бороду незнакомца, на его зеленоватые глаза, спрятанные под густыми щетками бровей, и вздрагивали каждый раз, когда устрашающий патриот, прогуливаясь из конца в конец зала Потерянных Шагов, приближался к ним. Особенный страх находил на них оттого, что, всякий раз как они решались приблизиться к нему или просто слишком внимательно на него взглянуть, этот человек опускал свое увесистое оружие на плиты пола, исторгая из них то тяжелый и глухой, то звонкий и раскатистый звук. Но не только доблестные обитатели закутков, о ком мы говорим и кого называют "дворцовыми крысами", испытывали это жуткое впечатление; многие входившие в зал Потерянных Шагов через широкую дверь или через какую-нибудь маленькую боковую старались как можно быстрее пройти мимо этого человека, а он упорно повторял путь из одного конца зала в другой, поминутно находя предлог стукнуть дубинкой по плитам. Если бы писари были менее напуганы, а посетители - более проницательны, они несомненно обнаружили бы, что наш патриот, своенравный, как все эксцентричные или несдержанные натуры, казалось, отдает предпочтение определенным плиткам - например, тем, что находились вблизи правой стены или где-то в центре зала: они издавали самые чистые и громкие звуки. Он закончил тем, что сосредоточил свой гнев всего на нескольких плитках, находившихся в центре зала. В какой-то момент он, забывшись, даже остановился, будто прикидывая взглядом расстояние. Правда, задумался он лишь на мгновение; взгляд его, в котором молнией промелькнула радость, вновь принял свирепое выражение. Почти в эту же самую минуту другой патриот - в то время политические взгляды каждого легко определялись по лицу, а еще легче по одежде, - итак, повторяем, почти в ту же самую минуту другой патриот вошел через дверь, ведущую из галереи и, по-видимому, нисколько не разделяя жуткого впечатления, что внушал всем первый патриот, почти такой же походкой двинулся ему навстречу, и, следовательно, они должны были встретиться в центре зала. У вновь пришедшего были точно такие же медвежья шапка, серая карманьола, грязные руки и дубинка. Ко всему прочему, в отличие от первого, у него была большая сабля, бившая его по икрам. Внешний вид его вызывал еще больший ужас: если первый был просто страшен, то второй выглядел лживым, злобным и подлым. Хотя казалось, что оба принадлежали к одной партии, разделяли одни убеждения, присутствующие все же рискнули украдкой полюбопытствовать, чем закончится если не встреча расхаживающих патриотов - они шли не совсем по одной и той же линии, - то, во всяком случае, их сближение. При первом туре этой прогулки надежды публики не оправдались: патриоты лишь обменялись взглядами. Правда, первый, меньше ростом, слегка побледнел. И только по невольному движению его губ было видно, что бледность эта вызвана не чувством страха, а отвращением. Однако при втором туре - казалось, патриот сделал над собой огромное усилие - лицо его, до этого такое неприветливое, прояснилось, какое-то подобие ласковой улыбки пробежало по его губам, и он направил свой путь немного левее с очевидной целью остановить другого патриота. Их встреча произошла недалеко от центра зала. - Черт возьми! Так это же гражданин Симон! - воскликнул первый патриот. - Он самый! Но что тебе от него нужно, от гражданина Симона? И прежде всего, кто ты такой? - Ну да, притворяйся, что не узнаешь меня! - Вовсе не узнаю, и по той простой причине, что никогда тебя не видел. - Да полно тебе! Будто не узнаешь того, кто был удостоен чести нести голову Ламбаль? Слова эти, произнесенные с глухой яростью, вырвались из уст патриота в карманьоле подобно пламени. Симон вздрогнул. - Ты? - произнес он. - Ты? - Тебя это удивляет? Эх, гражданин, а я-то считал, что ты лучше знаешь друзей, соратников!.. Ты меня огорчаешь. - То, что ты сделал, - это здорово, - сказал Симон, - но я не знаю тебя. - Да, выгоднее стеречь маленького Капета: ты больше на виду. Поэтому я тебя знаю и уважаю. - Спасибо. - Не за что. Прогуливаешься? - Да, жду кое-кого… А ты? - Я тоже. - Как же тебя зовут? Я поговорю о тебе в клубе. - Меня зовут Теодор. - А дальше? - Это все. Тебе недостаточно? - О! Вполне… Кого же ты ждешь, гражданин Теодор? - Одного друга: хочу сделать ему хорошее сообщеньице. - Правда? Расскажи мне. - Речь о выводке аристократов. - Как их зовут? - Нет, извини, это я могу сообщить только моему другу. - Ты не прав. А вот и мой друг приближается к нам. Мне кажется, он достаточно хорошо знает, как тотчас уладить твое дело, а? - Фукье-Тенвиль! - воскликнул первый патриот. - Всего-навсего, дорогой друг. - Так, хорошо. - Да, хорошо… Здравствуй, гражданин Фукье. Фукье-Тенвиль, бледный, спокойный, по привычке смотрящий широко раскрытыми черными глазами из-под густых бровей, только что появился из боковой двери зала, держа в руке книгу протоколов, а под мышкой - пачку бумаг. - Здравствуй, Симон, - сказал он. - Что нового? - Новостей много. Прежде всего - сообщение гражданина Теодора, который нес голову Ламбаль. Представляю его тебе. Фукье обратил свой умный взгляд на патриота, которого, как ни храбро он управлял своими нервами, этот осмотр смутил. - Теодор, - сказал Фукье. - Кто этот Теодор? - Я, - сказал человек в карманьоле. - И это ты нес голову Ламбаль? - произнес с явно выраженным сомнением общественный обвинитель. - Я, по улице Сент-Антуан. - Но я уже знаю одного, кто хвастается тем же, - заметил Фукье. - А я знаю десять таких, - смело продолжал гражданин Теодор. - Но, в конце концов, поскольку они чего-то требуют, а я не требую ничего, то надеюсь, что мне окажут предпочтение. Это меткое замечание рассмешило Симона и развеселило Фукье. - Ты прав, - сказал он, - и если ты его еще не получил, то должен был получить. А теперь, прошу, оставь нас; Симон должен мне кое-то сказать. Теодор отошел, ничуть не задетый откровенностью гражданина общественного обвинителя. - Минуточку, - крикнул Симон, - не отсылай его так; послушай сначала сообщение, которое он нам принес! - Ах да, - с рассеянным видом сказал Фукье-Тенвиль, - сообщение? - Да, о целом выводке, - добавил Симон. - Ну, что же, говори. О чем идет речь? - Да так, пустяки: о гражданине Мезон-Руже и нескольких его друзьях. Фукье отпрянул назад; Симон поднял руки к небу. - Правда? - воскликнули они вместе. - Чистая правда. Хотите их взять? - Немедленно. Где они? - Я встретил Мезон-Ружа на Большой улице Нищих. - Ты ошибаешься, его нет в Париже, - возразил Фукье. - Я видел его, говорю тебе. - Невозможно. Мы бросили по следу сотню человек. Он не из тех, кто показывается на улицах. - Он, он, он, - твердил патриот, - высокий брюнет, сильный, как трое силачей, и бородатый, как медведь. Фукье пренебрежительно пожал плечами. - Еще одна глупость, - сказал он. - Мезон-Руж маленького роста, худощав, и у него нет намека на бороду. С подавленным видом патриот опустил руки. - Не важно, доброе намерение тоже поступок. Ну, а теперь, Симон, поговорим вдвоем, да поскорее: меня ждут в канцелярии суда, пора отправлять повозки. - Особенно нового ничего нет. Ребенок чувствует себя хорошо. Патриот повернулся к ним спиной так, чтобы и не показаться нескромным, и все слышать. - Если я вам мешаю, то пойду, - сказал он. - Прощай, - сказал Симон. - Привет, - бросил Фукье. - Скажи своему другу, что ты ошибся, - добавил Симон. - Да, я подожду его. Теодор немного отошел и оперся на свою дубинку. - Значит, малыш поживает хорошо, - заметил Фукье. - А как настроение? - Я леплю его по своему желанию. - Он разговаривает? - Когда я хочу этого. - Как ты думаешь, мог бы он выступить свидетелем на процессе Антуанетты? - Не только думаю, а уверен. Теодор прислонился к столбу, уставившись на дверь. Взгляд его был рассеян, тогда как уши, показавшиеся из-под огромной медвежьей шапки, были насторожены. Может быть, он ничего не видел, но наверняка кое-что слышал. - Подумай хорошенько, - настаивал Фукье. - Не соверши промаха перед комиссией. Уверен, что Капет будет говорить? - Он скажет все, что я захочу. - Он рассказал тебе то, о чем мы хотим его спросить? - Рассказал. - Это важно, гражданин Симон, то, что ты нам обещаешь. Такое признание смертельно для матери. - Я на это и рассчитываю, черт побери!.. - Такого еще не видывали со времен признаний Нерона Нарциссу, - глухо пробормотал Фукье. - Еще раз поразмысли, Симон. - Можно подумать, гражданин, что ты считаешь меня неразумной скотиной - все время повторяешь мне одно и то же. Так послушай-ка это сравнение: когда я опускаю кожу в воду, она становится мягкой? - Но… не знаю, - растерялся Фукье. - Становится. Так вот, маленький Капет становится в моих руках таким же податливым, как самая мягкая кожа. У меня для этого есть свои методы. - Ну, ладно, - пробормотал Фукье. - Это все, о чем ты хотел сказать? - Все… Впрочем, чуть не забыл: есть еще сообщение. - Как всегда! Ты что же, хочешь завалить меня работой? - Нужно служить отечеству. И Симон протянул ему кусок бумаги, такой же черный, как одна из тех кож, о которых он только что говорил, но, естественно, не такой мягкий. Фукье взял его и прочитал. - Опять твой гражданин Лорен; ты, выходит, сильно ненавидишь этого человека? - Я вижу, что он всегда враждебно настроен к закону. Вчера вечером он сказал женщине, помахавшей ему из окна: "Прощайте, сударыня"… А завтра я надеюсь передать тебе несколько слов о другом подозрительном - об этом Морисе Ленде, что был муниципальным гвардейцем в Тампле до истории с красной гвоздикой. | 
