Александр Дюма - Волонтер девяносто второго года

    - Я знаю; вот план тысяча семьсот семьдесят второго года, который мне любезно подарил господин Каре де Мальберг.

    - Перед нами стояла церковь святого Жангульфа; перед ней было кладбище; позади церкви была арка - если смотреть от нас, то она шла влево, от апсиды до самой площади; под ней проезжали экипажи, но не могла проследовать слишком высокая карета короля. Форейтор был вынужден остановиться, иначе двое телохранителей, сидевших на козлах, расшибли бы себе лбы.

    - Вы объясняете все то, в чем запутал меня господин Тьер.

    Я раскрыл свои альбом, куда переписал, не желая таскать с собой полусотню томов, отрывки из исторических трудов, имеющие отношение к Варенну.

    - Послушайте, что пишет Тьер в своей "Истории революции", - продолжал я. - "Варенн построен на берегу узкой, но глубокой реки".

    - Вы видели реку? - с улыбкой спросил г-н Бессон.

    - Да, но все совсем наоборот: она широкая, но глубиной не больше фута.

    - Господин Тьер спутал канал с рекой. Господин де Буйе не мог перебраться через канал; реку, даже в половодье, перейдет ребенок.

    - Подождите, мы еще не дочитали до конца; здесь в каждой строчке ошибка. "На площади должен был стоять в карауле отряд гусар, но офицер, видя, что казна, о которой ему сообщили, не прибывает, оставил своих солдат в казарме. Наконец появляется карета и переезжает мост".

    - Карета не переезжала моста, - объяснил мне полковник, - но обогнула церковь, поскольку форейторы поняли, что экипаж слишком высок и не пройдет под аркой, и в тот момент, когда она въехала на улицу Басс-Кур, вон туда, напротив дома триста сорок три, - там сейчас бакалейная торговля, а тогда находилась гостиница "Золотая рука", которую держали братья Леблан, - ее остановили.

    - Очень хорошо, вас я прекрасно понимаю. Но каким образом, скажите на милость, я могу это понять у господина Тьера, пишущего: "Едва карета въехала под арку…"

    - По ту сторону моста никакой арки не было. Историк перепутал площадь Латри и площадь Великого Монарха, спутал верхний город с нижним.

    - А где же дом прокурора коммуны, господина Coca?

    - Пройдите на улицу Басс-Кур, и примерно в метре от вас будет дом двести восемьдесят семь, это он и есть; старого фасада больше не существует; нынешний фасад новый, ему пятнадцать лет.

    Пройдя несколько шагов, я оказался посредине улицы Басс-Кур.

    - Дом отсюда виден прекрасно, - согласился я. - Ну, а где вы жили тогда?

    - На другой стороне улочки находилась столярная мастерская, сегодня это дом двести восемьдесят четыре; там я провел несколько счастливейших и печальнейших часов в моей жизни.

    Я вернулся и сел рядом с ним.

    - Хорошо, - сказал я, - теперь я более чем когда-либо уверен, что, если хочешь узнать историю, не надо обращаться к историкам.

    - Конечно! Все историки списывают друг у друга. Когда один совершает ошибку, другие уже не стараются ее исправить. Они подобны баранам Панурга: когда один решается на что-то, все остальные бросаются вслед за ним. Вот, к примеру, господин Тьер утверждает, будто мы потратили неделю, чтобы добраться до Парижа, тогда как нам понадобилось на это всего три дня.

    - Неужели вы сопровождали короля в Париж?

    - Бесспорно!

    - Значит, вы были свидетелем гибели господина де Дампьера? Заметьте, я говорю гибели, а не убийства.

    - Я помогал нести его тело.

    - Ему ведь отрезали голову и поднесли ее на пике к дверце кареты королевы?

    - Ничего подобного!

    - Однако так пишет Мишле.

    - Я читал Мишле; он один точно рассказывает об аресте короля. Но здесь он ошибается: голова была изуродована выстрелом из ружья, раздробившим челюсть, но от тела отделена не была. Я присутствовал при эксгумации трупа, состоявшейся шестого октября тысяча восемьсот двадцать первого года - голова еще держалась на шейных позвонках.

    - И вы дошли до Парижа?

    - Я не только дошел до Парижа, но по причинам, о каких нет необходимости вам рассказывать, оставался в Париже до того дня, пока, став волонтёром, не прибыл в армию Дюмурье.

    - Вы участвовали в битве при Вальми?

    - В полк я явился за десять дней до сражения.

    - Следовательно, второго сентября вы еще находились в Париже.

    - Да, и едва не сложил свои кости в Ла Форс.

    - Почему?

    - Пытаясь спасти одну женщину, или, вернее, принцессу, но, должен вам признаться, не потому, что она была принцессой, а потому, что была женщиной.

    - Принцессу де Ламбаль?

    - Вы угадали.

    - Ну и ну! Да ведь вы сама история, живая история.

    - Вы удивитесь еще больше, - улыбнулся в ответ полковник, - если я вам скажу, где я жил.

    - Где же?

    - На улице Сент-Оноре… Угадайте, у кого.

    - У столяра Дюпле, наверное?

    - Правильно.

    - Значит, вы видели Робеспьера?

    - Как вас сейчас.

    - В домашней обстановке?

    - Признаться, это я смастерил ему стол, за которым он написал большую часть своих речей.

    - А видели вы Дантона?

    - Дантона? Это он завербовал меня в волонтёры, и он же второго сентября… Одним словом…

    - Что?

    - Так, ничего… Я видел их всех: и Дантона, и Камилла Демулена, и Сен-Жюста - всех, начиная с несчастного Барнава, кого мы встретили в Пора-Бенсоне вместе с Петионом и Латур-Мобуром, и кончая калекой Кутоном. Видел, уже позднее, герцога Энгиенского и маршала Нея.

    - Вы видели герцога Энгиенского?

    - Я был секретарем военного совета, когда его там судили.

    - И встречались с маршалом Неем?

    - Он произвел меня в подполковники во время отступления из России, и, вероятно, я был последним его знакомым, кому он кивнул, отправляясь на мученическую смерть.

    - Знайте, полковник, что я больше от вас не отстану! Я буду вашим секретарем, и мы начнем писать ваши воспоминания.

    - Вы опоздали, - рассмеялся полковник. - Мои воспоминания уже на три четверти закончены.

    - Вы действительно написали мемуары?

    - Почему бы нет?

    - Вы правы, я веду себя глупо. Должно быть, полковник, они крайне любопытны.

    - Что вы! Я просто-напросто занялся этим делом для собственного развлечения… а вот и мой секретарь, посмотрите.

    В это мгновение дверь распахнулась и к нам подошла очаровательная девушка лет семнадцати-восемнадцати.

    - Мадемуазель… - повернулся я к ней.

    - Это мадемуазель Мари, моя внучка. Сделайте сударю реверанс, мадемуазель Мари, вы должны поблагодарить его за те бессонные ночи, что он заставил вас проводить.

    - Меня? - покраснев, спросила девушка.

    - Ну да, вас.

    - Но мы не знакомы.

    - Напротив, никого другого вы и знать не желаете: читаете то "Монте-Кристо", то "Мушкетеров".

    - Господин Дюма! - воскликнула девушка.

    - Да, это господин Дюма! Теперь вы убедились, Перретт, что знакомы с ним.

    - Ой! - вскрикнула девушка. - О господин Дюма; как я рада видеть вас!

    - Неужели вы говорите правду?

    - Уверяю вас. Вы заставили меня пролить столько слез!

    - Надеюсь, вы прощаете мне ваши слезы?

    - Не только прощаю, но и благодарю вас за них.

    - Прекрасно, значит, вы будете моей соучастницей.

    - В чем?

    - В заговоре.

    - Против кого?

    - Против полковника.

    - Дедушки?! Вы хотите устроить заговор против дедушки? Что же такого он натворил?

    - Написал мемуары.

    - Знаю, ведь я сама писала их под его диктовку.

    - Чудесно, вот эти мемуары я и хочу прочесть.

    - Вы слышите, дедушка? Господин Дюма желает прочитать ваши воспоминания.

    - А кто мешает? - спросил полковник. - Не я же.

    - Вы согласны, полковник? - вскричал я.

    - Отказав вам, я выглядел бы человеком, придающим им значительность, какой в них нет.

    - Полковник, я, как парижский гамен господина Вандербюрша, хочу вас расцеловать.

    - Расцелуйте лучше моего секретаря, вам обоим это доставит больше удовольствия.

    Я повернулся к девушке: она покраснела как мак.

    - Что вы на это скажете, мадемуазель? - спросил я.

    - Извольте, - ответила она, - для меня это большая честь…

    - Дедушка говорил не о чести, мадемуазель, а об удовольствии, - вздохнув, перебил ее я.

    - … и удовольствие тоже, ибо с дедушкой я спорить не стану.

    Она подставила мне щечки. Несколько секунд я смотрел на нее, держа ее руки в своих ладонях.

    - Ну, а в ваших мемуарах посвящены ли страницы мадемуазель? - спросил я полковника.

    - Последняя, чистая страница, хотя в них много говорится о ее бабушке и ее матери.

    - И я об этом прочту?

    - Вы прочтете все. Но мадемуазель Мари что-то мне говорит. Что вы подсказываете мне, мадемуазель Мари?

    - Ужин готов, дедушка.

    - Вы слышали? Не угодно ли вам отужинать с нами?

    - К сожалению, мы недавно из-за стола.

    - Ах да! Вы же обедали в "Великом Монархе", у госпожи Готье, а там отменно кормят. Жаль, мне было бы приятно выпить с вами в память вашего отца.

    - Давайте поступим лучше. Не угодно ли вам, полковник, пригласить меня на завтрак? Видите, я пользуюсь случаем. Послушайте, сегодня вечером мадемуазель Мари даст мне ваши мемуары, я за ночь их прочту и утром верну.

    - Вы прочтете их за ночь? Сколько там страниц, Мари?

    - Примерно семьсот-восемьсот, дедушка.

    - Семьсот-восемьсот страниц, это не так много! Если вы мне разрешите переписать их, я перепишу.

    - Тогда меня больше не удивляет, - рассмеялся старик, - что вы написали так много томов. Ладно, Мари, дай-ка мне руку.

    Девушка подошла к деду, но я деликатно ее отстранил.

    - Надеюсь, сегодня вы позволите мне сделать это? - попросил я. - Я должен предложить руку вашему дедушке, чтобы проводить его в дом.

    Она улыбнулась и отошла в сторону. Я предложил свою руку старику, и он оперся на нее.

    - Кто бы мог мне предсказать пятьдесят восемь лет назад, - прошептал он, - когда я видел, как ваш отец ведет огонь, стоя в каре генерала Ренье, а будучи совершенно голым, рубит саблей бедуинов на улицах Каира; кто мог бы мне предсказать, что я буду входить в свой дом, опираясь на руку его сына, в восемьдесят два года, в день годовщины ареста короля в Варение?

    Сняв шляпу и подняв глаза к небу, он произнес:

    - Боже, Господь мой, ты велик и добр!..

    И слезы благодарности сверкнули на его ресницах.

    Теперь, дорогие читатели, вы, я полагаю, угадываете все остальное. Полковник разрешил мне скопировать из его рукописи все те места, что касались ареста короля в Варение, и обещал после смерти отдать мне в собственность свои мемуары. Три месяца тому назад полковник Рене Бессон скончался в возрасте восьмидесяти семи лет. Его кончина была подобна закату прекрасного дня поздней осени. Через неделю после смерти полковника я получил рукопись вместе с письмом его секретаря, Мари; она стала прелестной женщиной, и я почтительно желаю ей всяческого благополучия, коего она и заслуживает. Я надеюсь, что, достигнув возраста своего деда, она, опираясь на руку мужа, окруженная детьми и внуками, подняв глаза к небесам, подобно полковнику, тоже скажет в вечер чудесного дня: - Боже, Господь мой, ты велик и добр!

    Рукопись полковника Рене Бессона мы и публикуем, сохранив заголовок, что он дал ей:

    "Волонтёр девяносто второго года".

    Я родился 14 июля 1775 года в деревне Илет, расположенной на берегах маленькой реки Бьесм, в гуще Аргоннского леса, между Сент-Мену и Клермоном.

    Мне не выпало счастья знать мать: она умерла через несколько дней после родов. Мой отец, бедный столяр, пережил ее всего на пять лет.

    Поэтому пяти лет я остался сиротой, без опоры в этом мире.

    Я ошибаюсь и одновременно оказываюсь неблагодарным: у меня ведь оставался брат матери, сторож в Аргоннском лесу. После смерти моей матери его жена кормила меня своим молоком; после смерти отца дядя делился со мной своим хлебом. Его отношение ко мне было тем более милосердно, что он жил вдовцом, два года назад потеряв жену, а я, не оказывая ему никакой помощи, являлся для него большой обузой.

    Отец мой умер в такой нищете, что после его смерти, чтобы расплатиться с отдельными мелкими долгами, продали все, кроме верстака и столярного инструмента; их перевезли к папаше Дешарму - такова была фамилия моего дяди - и сложили в чулане, ставшем моей комнатой.

    Аргоннский лес принадлежал правительству и был отведен для охоты особам королевского двора, как говорили в то время. Это не мешало молодым людям из ближайших окрестностей - Сент-Мену, Клермона, Варенна - тайком, вместе с лесными сторожами (те даже в разговорах между собой хранили на сей счет самое непроницаемое молчание) устраивать незаконные охоты и убивать дикого кролика, зайца, изредка косулю. В последнем случае принимались строжайшие меры предосторожности, потому что косуля предназначалась для королевской охоты.

    На этих охотах я и познакомился с Жаном Батистом Друэ, сыном содержателя почты из Сент-Мену, с его другом Гийомом и с Бийо, который, прибавив позднее к своей фамилии название родного города, стал зваться Бийо-Варенном. Всем троим суждено было приобрести определенную известность в треволнениях революции, которые еще таило будущее.

    Молодые дворяне, пользуясь высоким покровительством, добивались разрешений на охоту, без чего обходились уже упомянутые молодые буржуа. Им разрешалось охотиться только на диких кроликов, зайцев, перелетных птиц, убивать в год одну-две косули; в числе этих дворян были г-н де Дампьер, граф де Ан, и виконт де Мальми. Первый был уже сорокапятилетний мужчина, второй - двадцатилетний юноша.

    Я их выделяю из остальных, ибо им предстоит сыграть некоторую роль в нашем повествовании.

    Будучи еще совсем ребенком, я, однако, был способен оценить разницу в манерах аристократов и буржуа. Во время охоты молодые буржуа, как называл их мой дядя, держались весело, приветливо, непринужденно; они помогали дяде готовить обед, состоявший из того, что было под рукой: яиц, домашней птицы, убитой за день дичи; потом все вместе усаживались за стол, радостно опустошали несколько бутылок розового или белого шампанского, привезенных вместо пистолетов в седельных кобурах. После этого застолья лесные сторожа и охотники дружески пожимали друг другу руки и прощались, обещая вскоре встретиться снова.

    О деньгах даже разговора не возникало; мой дядя не взял бы ни су с молодых буржуа: они были друзья.

    Картина менялась, когда на охоту приезжали молодые дворяне. Об их приезде заранее извещал курьер; накануне вечером появлялся повар в крытой повозке, везшей припасы, столовое серебро и фарфоровую посуду; утром они прибывали с охотничьей челядью в изящных экипажах, разговаривая с моим дядей вежливо, как хорошо воспитанные люди, они все-таки обращались с ним как хозяева.

    Завтрак подавала их прислуга; во время десерта они вызывали моего дядю и поручали ему накормить собак, приехавших, как и хозяева, в карете. Наполнив шампанским бокал, они предлагали ему выпить за здоровье короля. Мой Дядя залпом опорожнял бокал, вытирал рот тыльной стороной ладони, отвешивал господам поклон и ставил бокал на стол. После этого один из сотрапезников неизменно спрашивал:

    - Будет ли удачной охота, папаша Дешарм? И дядя неизменно отвечал:

    - Будем стараться, господа.

    После завтрака отправлялись на охоту. Охота бывала хорошей, бывала и плохой. В пять часов - обед уже был сервирован - господа возвращались, просиживали за столом до семи-восьми часов и предлагали моему дяде второй бокал вина. На этот раз дядя пил за их здоровье. Охотники вставали, бросали на стол два луидора, рассаживались по каретам и уезжали.

    Дядя брал два луидора, складывал в кожаный мешочек, где уже лежали их "друзья", и с лукавой усмешкой крестьянина цедил сквозь зубы:

    - С врага, как с паршивой овцы, хоть шерсти клок.

    Самым ясным для меня из всего того, о чем я рассказываю, было одно: молодые буржуа, не дававшие ничего, были друзья, а дворяне, раздававшие луидоры, - враги.

    Время от времени, но нечасто, когда в Париж сообщали, что в лесу видели стадо кабанов или что по выпавшему глубокому снегу пришли в лес волки, из столицы приезжал курьер, объявлявший: "Едут особы королевского двор а!" Каждый раз это было большое событие.

    Летом шатер, где останавливались и обедали эти особы, ставили в лесу. Зимой они приезжали в Сент-Мену, размещались в гостинице "Мец" и приводили себя в порядок, чтобы на рассвете прибыть в парадной форме к месту сбора охотников; там их поджидали все сторожа и указывали, где находятся волки или кабаны; затем устраивались загоны, спускались собаки - и начиналась охота.