- На имя господина де Нерваля? - Я прибавлю имя своей сестры. - Но это будет фальшивка? - Очень невинная. Неужели вы хотите, чтобы я написал в Париж о присылке другого паспорта? - Нет, нет! Это заставит нас потерять много времени. Откуда мы отправимся? - Из Гавра. - Каким образом? - На пакетботе, если вам угодно. - Когда же? - Это в вашей воле. - Можем ли мы ехать теперь же? - Но не слабы ли вы еще для дороги? - Вы ошибаетесь: я здорова. Как только вы соберетесь отправиться, найдете меня готовой. - Через два часа. - Хорошо. Прощайте, брат. - Прощайте, сударыня! - А! - возразила графиня, улыбаясь. - Вот вы уж и изменяете нашим условиям. - Позвольте мне со временем привыкнуть к этому приятному имени. - Разве для меня оно не так же приятно? - О! Вы… - воскликнул я, но понял, что хотел сказать слишком много. - В два часа, - повторил я, - все будет готово по вашему желанию. Потом поклонился и вышел. Не прошло и четверти часа, как я представил себя в роли брата и почувствовал всю ее трудность. Быть названым братом молодой и прекрасной женщины - уже трудно; но когда вы любите эту женщину, когда, потеряв ее, опять находите - одинокую и оставленную, не имеющую, кроме вас, другой опоры, когда счастье, которому вы не смели верить, потому что смотрели на него, как на сон, подле вас во всей реальности и, протягивая руку, вы до него дотрагиваетесь, тогда, несмотря на принятое решение, несмотря на данное слово, невозможно скрыть в душе своей то, чему изменяют и глаза, и язык. Найдя моих гребцов за ужином и чаркой вина, я сказал им, что хочу сейчас же отправиться в Гавр, чтобы приехать туда ночью и поспеть ко времени отъезда пакетбота. Но они отказались пуститься в море на том же самом судне, а на приготовление другого, более надежного требовался час времени; мы сразу условились о плате, или лучше сказать, они положились на мое великодушие. Я прибавил к двадцати пяти луидорам, полученным ими, еще пять, а за эту сумму они взялись бы доставить меня и в Америку. Потом я осмотрел шкафы моей хозяйки, потому что у графини было только одно платье. Я боялся за нее, еще слабую и больную, боялся ветра и ночного тумана. Заметив на одной полке большой шерстяной платок, я взял его и попросил госпожу Озере внести его в мой счет. Я надеялся, что благодаря этой шали и моему плащу спутнице моей будет тепло во время переезда. Она не заставила ожидать себя и, узнав, что судно готово, в ту же минуту вышла. Я рассчитался в гостинице, и нам оставалось только дойти до пристани и отправиться. Как я и предвидел, ночь была холодна, однако тиха и прекрасна. Я укутал графиню шалью и хотел ввести в палатку, раскинутую нашими матросами, но чистота неба и неподвижность моря удержали ее на палубе. Мы сели на скамейку друг подле друга. Сердца наши были так полны чувствами, что мы сидели, не произнося ни одного слова. Голова моя склонилась на грудь, и я с удивлением думал о тех странных приключениях, которые начались для меня и цепь которых будет, вероятно, все более и более растягиваться в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, богатая, по-видимому любимая мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства, чтобы встретить там смерть, от которой я избавил ее. С каким намерением и для чего муж распустил слух о ее кончине и положил на смертное ложе вместо нее другую? Не от ревности ли?.. Эта мысль с самого начала возникла в моем уме: она была ужасна… Полина любит кого-нибудь!.. Эта мысль развеяла все мои мечты, потому что для этого человека, любимого ею, она возвращалась к жизни и в какой бы стороне ни была, он найдет ее. Я спас ее для другого; она поблагодарит меня как брата - и только; этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне больше, чем жизнью. Потом они будут счастливы и, вероятно, - останутся в неизвестности… А я! Я возвращусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал и в тысячу раз сильнее, потому что блаженство, которое я видел издали, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть. Тогда наступит минута, когда я прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею, что, мертвая для целого света, она жива для меня - вдали и для другого - вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте я не оставил бы ее умереть, но, наверное… убил бы ее и человека, которого она любит! Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О! Эта мысль грызла мое сердце… Я медленно поднял глаза. Полина, запрокинув голову, смотрела на небо, и слезы текли по ее щекам. - Что с вами? Боже мой! - воскликнул я. - Неужели вы думаете, - сказала она, не меняя положения, - что можно оставить навсегда отечество, семью, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти если не от счастья, то, по крайней мере, от спокойствия к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои годы переплывают океан, чтобы влачить остаток жизни в чужой земле, и не смешивают слез с волнами, которые уносят вас от всего, что вы любили? - Но разве это навсегда? - Навсегда, - сказала она, качая головой. - И тех, о которых вы жалеете, не увидите никого? - Никого? - И все без исключения и навсегда не должны знать, что та, которую считают умершей, живет и плачет? - Все… навсегда… без исключения… - О! - вскричал я. - Как я счастлив, какая тяжесть свалилась с моего сердца!.. - Я не понимаю вас, - сказала Полина. - Вы не знаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне! Но неужели вы не хотите услышать, волей какого случая я пришел к вам, чтобы, благодаря Небо за спасение свое, знать, какие средства оно для этого употребило? - Да, вы правы, брат не должен иметь никаких тайн от сестры… Вы расскажете мне все, и в свою очередь я не скрою от вас ничего… - Ничего… О, поклянитесь мне! Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге? - Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Притом я так близка ко всем этим страшным событиям, что еще нет сил рассказывать о них. - О, когда хотите - я буду ждать. Она встала: - Я хочу успокоиться. Вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке? Я проводил ее туда, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр, На другой день вечером мы сели на корабль "Бригтон" и через шесть часов были в Лондоне. Глава VI
Первым моим делом по приезде было отыскать помещение для себя и сестры. В тот же день я отправился к банкиру, у которого был аккредитован; он показал мне небольшой домик с мебелью, очень удобный для двоих. Я поручил ему снять его, и на другой день получил ответ, что дом в моем распоряжении. Графиня еще спала, когда я отправился в магазин. Там мне набрали полный комплект белья, довольно простого, но сделанного с большим вкусом; через два часа оно было помечено именем Полины де Нерваль и перенесено в спальню той, для которой оно предназначалось. Потом я зашел к француженке-модистке, которая так же быстро снабдила меня всем необходимым. Что же касается платьев, то я взял несколько кусков материи, самой лучшей, какую только мог найти, и попросил модистку прислать ко мне в тот, же вечер швею. Возвратясь домой в двенадцать часов, я узнал, что моя сестра проснулась и ждет меня к чаю. Я нашел ее одетой в очень простое платье, которое успели сделать ей за те двенадцать часов, что мы провели в Гавре. В нем она была прелестна! - Не правда ли, - сказала она, увидев меня, - мой костюм соответствует моему новому положению, и вы теперь не затруднитесь представить меня в качестве гувернантки. - Я сделаю все, что вы прикажете, - сказал я. - Но вам не так надо говорить, и если я верно исполняю свою роль, то вы, кажется, забываете вашу. Братья не должны слепо повиноваться желаниям своих сестер, в особенности старшие братья. Вы изменяете себе: берегитесь. - Удивляюсь вашему присутствию духа, - сказал я, глядя на нее, - печаль в глубине сердца, потому что страдаете душой, бледность на лице, потому что испытываете физические страдания; ушли навсегда от всего, что любили, как сами мне сказали, - и у вас есть силы улыбаться? Нет, плачьте, плачьте, мне это больше по душе и не так печалит. - Да, вы правы, - сказала она, - я самая дурная комедиантка. Слезы видны сквозь мою улыбку, не правда ли? Но я плакала все время, когда вас не было, и мне стало легче, так что на взгляд менее проницательный и менее внимательный я все уже забыла. - О, будьте спокойны, сударыня! - сказал я с горечью, потому что все мои подозрения вернулись. - Будьте спокойны, я не поверю этому никогда. - Можно ли забыть свою мать, когда знаешь, что она считает тебя мертвой и оплакивает твою кончину?.. О мать моя, бедная мать! - вскричала графиня, утопая в слезах и падая на диван. - Посмотрите, какой я эгоист, - сказал я, приближаясь к ней, - я предпочитаю слезы вашей улыбке: слезы доверчивы, улыбка скрытна. Улыбка - это покрывало, которым закрывается сердце, чтобы лгать… Когда вы плачете, мне кажется, я вам нужен, чтобы осушить ваши слезы, и надеюсь, что когда-нибудь заботами, вниманием, почтением утешу вас. А если вы уже утешены, то какая надежда мне остается? - Альфред! - сказала графиня с глубоким чувством признательности, в первый раз называя меня по имени. - Перестанем обмениваться пустыми словами, между нами произошло столько странных вещей, что нам не нужны ни хитрости, ни извороты. Будьте откровенны, спросите меня, что вам хочется узнать, и я отвечу вам. - О, вы ангел! - вскричал я. - А я сумасшедший: я не имею права ничего знать, ни о чем спрашивать. Разве я не был счастлив настолько, насколько может быть счастлив человек, когда нашел вас в подземелье; когда, сходя с горы, нес вас на руках; когда вы опирались на мое плечо в лодке? Мне бы хотелось, чтобы вечная опасность угрожала вам, чтобы сердце ваше дрожало подле моего. Это существование, полное таких ощущений, было бы непродолжительно… Не более года прошло бы - и сердце разорвалось бы на части. Но какой долгой жизни не променяешь на подобный год? Тогда вы были бы отданы вашему страху, и я один был бы всей вашей надеждой. Воспоминания о Париже не стали бы мучить вас. Вы не прибегнули бы к улыбке, чтобы скрыть от меня ваши слезы, я был бы счастлив!.. Я не ревновал бы. - Альфред, - сказала с важностью графиня, - вы сделали для меня столько, что я могу сделать что-нибудь для вас. Впрочем, надо много страдать, чтобы говорить со мной таким образом, потому что вы забыли о том, что я нахожусь в полной зависимости от вас; вы заставляете меня краснеть за себя и страдать за вас. - Простите, простите! - воскликнул я, падая на колени. - Вы знаете, что я любил вас молодой девушкой, хотя никогда не говорил вам этого; знаете, что только недостаток состояния препятствовал мне искать вашей руки; знаете, что с того времени, как я нашел вас, эта любовь, уснувшая, но не погасшая, вспыхнула сильнее и ярче, чем когда-то. Вы это знаете, потому что нет надобности говорить о таких чувствах. И что же? Я страдаю, когда вижу вашу улыбку, как и ваши слезы. Когда смеетесь, вы что-то скрываете от меня; когда плачете - сознаетесь мне во всем. Ах! Вы любите, вы сожалеете о ком-нибудь? - Вы ошибаетесь, - отвечала графиня, - если я любила, то не люблю больше; если жалею - то только о матери. - Ах, Полина! Полина! - вскричал я. - Правду ли вы говорите? Не обманываете ли меня? Боже мой! Боже мой!.. - Неужели вы думаете, что я способна купить ваше покровительство ложью? - О! Боже меня сохрани!.. Но откуда же взялась ревность вашего мужа, потому что одна она может дойти до подобного злодейства? - Послушайте, Альфред, я открою вам эту страшную тайну: вы имеете право знать ее. Сегодня вечером вы ее узнаете; сегодня вечером вы прочуете в душе моей; сегодня вечером вы будете располагать больше, чем моей жизнью, - вы будете располагать и моей честью, и моей семьи, но с условием… - Каким? Говорите: я принимаю его заранее. - Вы никогда не будете говорить мне о своей любви. А я обещаю вам не забывать, что вы меня любите. - Она протянула мне руку, и я почтительно поцеловал ее. - Садитесь, - сказала она, - не станем говорить об этом до вечера. Но что вы сегодня делали? - Я искал небольшой домик, простой и уединенный, в котором вы были бы полной хозяйкой, потому что вам нельзя оставаться в гостинице. - И вы нашли его? - Да! В Пиккадилли. Если хотите, мы поедем посмотреть его после завтрака. - Берите же вашу чашку. Мы напились чаю, сели в карету и поехали к нанятому домику. Он был невелик, с зелеными жалюзи, с садиком, полным цветов, - настоящий английский домик. Нижнее жилье было общее. Первый этаж предназначался для Полины, а второй - для меня. Мы вошли в ее покои; они состояли из передней, - гостиной, спальни, будуара и кабинета, в котором было все, что нужно для музыки и рисования. Я открыл шкафы - в них уже лежало белье. - Что это? - спросила Полина. - Когда вы поступите в пансион, - отвечал я, - вам понадобится это белье. Оно помечено вашими инициалами "П" и "Н": Полина де Нерваль. - Благодарю, брат, - сказала она, пожимая мне руку. В первый раз она назвала меня этим именем после нашего объяснения, но на этот раз оно не показалось мне неприятным. Мы вошли в спальню; на постели лежали две шляпки, сделанные по последней парижской моде, и простая кашемировая шаль. - Альфред, - сказала графиня, заметив их. - Я должна была одна войти сюда, чтобы найти все эти вещи. Мне стыдно, что я заставила вас столько хлопотать о себе. Притом не знаю, будет ли прилично… - Вы возвратите мне все это, когда получите плату за свои уроки, - прервал я. - Брат может помогать своей сестре. - Он может даже дарить ей, когда богаче, чем она, и в этом случае, тот, кто дарит, - счастлив. - О! Вы правы! - вскричал я. - И ни одна нежность сердца от вас не ускользнет… Благодарю… благодарю. Потом мы прошли в кабинет. На фортепьяно лежали новейшие романсы Дюшанжа, Лабарра и Плантада, самые модные отрывки из опер Беллини, Мейербера и Россини. Полина раскрыла одну тетрадь и впала в глубокую задумчивость. - Что с вами? - спросил я, увидев, что глаза ее остановились на одной странице, и что она как будто забыла о моем присутствии. - Странная вещь, - бормотала она, отвечая вместе и на свою мысль и на мой вопрос, - не более недели прошло, как я пела этот самый романс у графини М., тогда у меня была семья, имя, положение. Прошло восемь дней, и ничего этого уже нет… - Она побледнела и скорее упала, чем села, в кресло. Можно было сказать, что она умирает. Я подошел к ней, она закрыла глаза; я понял, что она предалась своим воспоминаниям. Я сел подле нее и, положив ее голову на свое плечо, сказал: - Бедная сестра!.. Тогда она начала плакать, но на этот раз без конвульсий, без рыданий; это были слезы грустные и молчаливые, слезы, которые не лишены известной приятности, которым присутствующие умеют дать полную свободу. Через минуту она открыла глаза и улыбнулась. - Благодарю вас, - сказала она, - что вы дали мне поплакать. - Я не ревную более, - отвечал я. Встав, она спросила меня, есть ли здесь второй этаж. - Да, и расположен так же, как и этот. - Будет ли он занят? - Это вы решите. - Надо принять со всею ответственностью положение, в которое поставила нас судьба. В глазах света вы брат мой и, естественно, должны жить в одном доме со мной, ведь все нашли бы странным, если бы вы стали жить в другом месте. Эти покои будут ваши. Пойдемте в сад. Это был зеленый ковер с корзинкой из цветов. Мы обошли его два или три раза по песчаной аллее, потом Полина набрала цветов. - Посмотрите на эти бедные розы, - сказала она, возвратившись, - как они бледны и почти без запаха. Не правда ли, они имеют вид изгнанников, которые томятся по своей родине? Мне кажется, они тоже имеют понятие о том, что называется отечеством, и страдают. - Вы ошибаетесь, - сказал я, - эти цветы здесь родились; здешний воздух им привычен; это дети туманов, а не росы, и более пламенное солнце сожгло бы их. Впрочем, они созданы для украшения белокурых волос и будут гармонировать с матовым челом дочерей севера. Для вас, для ваших черных волос, нужны те пламенные розы, которые цветут в Испании. Мы поедем туда искать их, когда захотите. Полина печально улыбнулась: - Да, - сказала она, - в Испанию, в Швейцарию, в Италию… куда угодно… исключая Францию… - Потом она продолжала идти, не говоря ни слова, машинально обрывая лепестки роз по дороге. - Неужели вы навсегда потеряли надежду туда возвратиться? - спросил я. - Разве я не умерла? - Но переменив имя… - Надо переменить и лицо. - Итак, это ужасная тайна? - Это медаль с двумя сторонами, у которой с одной стороны яд, а с другой - эшафот. Я должна открыть вам все, и чем скорее, тем лучше. Но расскажите мне прежде, каким чудом вы явились ко мне? |
