Александр Дюма - Людовик XV и его эпоха

    Понятно, что возвращение ко двору Фрежюса послужило началом борьбы между ним, Фрежюсом, и герцогом Бурбонским. Хотя герцог и выказывал епископу глубокое почтение и уважение и как он ни старался скрывать от всех, что против него что-нибудь имеет (маркиза При действовала, конечно, так же, как герцог), однако удаление от дел первого министра непременно должно было воспоследовать. Герцог и маркиза, видя, что им угрожает опасность, не думали, однако, чтобы падение их так скоро совершилось: Фрежюс продолжал, как и всегда, оказывать герцогу почести, свойственные его званию; что касается маркизы При, то епископ встречался с нею, как и прежде, редко, всем своим видом показывая, что не обращает на нее никакого внимания.

    11 июня король должен был ехать в Рамбуйе, и герцог Бурбонский был назначен сопровождать его в этой поездке. Король уехал первым, сказав герцогу, чтобы он не заставлял себя долго ждать.

    Людовик XV, как видно, не худо умел сыграть свою маленькую роль, как говорит в своих записках Вильер.

    Герцог собрался было уже ехать, когда капитан телохранителей вошел к нему в комнату и от имени короля объявил ему, чтобы он удалился в Шантильи и оставался там до тех пор, пока королю не угодно будет отдать приказ о его возвращении.

    Что касается маркизы При, то, вследствие королевского приказа, она ссылалась в свое поместье Курб-Эпинь.

    Маркиза думала сперва, что эта королевская немилость продлится недолго, что на ее счастье нашла туча, что эта туча пройдет, рассеется и что для нее снова засветит солнце. Она уехала с улыбкой на губах, пообещав всем своим друзьям скоро возвратиться к ним, ибо не думала, что ссылка ее продолжится долгое время. Но все надежды ее рухнули, когда, приехав в поместье, она узнала, что госпожа д'Аленкур назначена уже на ее место статс-дамой королевы. Маркиза ясно тогда поняла, что она изгнана из Версаля навсегда. Дабы скрыть от всех свое неудовольствие, а может быть и для того, чтобы рассеять свое горе, она стала давать в поместье праздники, устроила в своем доме театр, играла сама, выучивала превосходно роли и, как говорит маркиз д'Аржансон, "продекламировала однажды триста стихов так, как будто бы с ней ничего неприятного и не случалось".

    Однако, невзирая на все это, печаль и тоска в ее сердце не могли остаться незамеченными. Маркиза через некоторое время после своего изгнания совершенно переменилась в своем характере: сделалась задумчивой, печальной, стала видимым образом худеть. Тогда она уже ясно видела, что все для нее кончено, что ей не воротить прежних дней счастья, потому что, лишившись королевской милости, она заметила, что и красота ее с каждым днем увядает. Вследствие сего маркиза решилась отравиться и заранее назначила день и час своей смерти. Понятно, что никто не хотел верить словам этой новой Кассандры.

    В то время у нее был любовник, красивый и весьма умный молодой человек по имени д'Амфревиль. Маркиза предуведомила о своей смерти также и его, предсказав, как мы выше заметили, день и число своей кончины.

    За два дня до своей смерти она подарила этому д'Амфревилю от себя на память бриллиант, стоивший сто луидоров, и в то же время поручила ему отвезти в Руан, на адрес одной особы, имя которой просила его никому при жизни своей не говорить, бриллианты на сумму более 50 000 экю.

    Когда д'Амфревиль, исполнив данное ему поручение, возвратился к маркизе, он не застал ее уже в живых: она умерла в назначенный день и час.

    Портрет маркизы, рисованный талантливым Валором и гравированный Шеродом-младшим, сохранился и до сих пор. Художник представил ее держащей на указательном пальце левой руки чижика, которого она учит говорить.

    Что касается маркиза При, то он всегда старался делать вид, будто не знает о связях своей жены с герцогом Бурбонским – связях, от которых он не видел никакой пользы. Когда маркиза была удалена от двора в одно время с герцогом, он – с кем бы ни встречался из своих друзей – всем говорил:

    – Как вы думаете!.. Жена моя так же в немилости, как и герцог!.. Что же общего, скажите, могло быть между нею и герцогом?..

    Маркиз, как видит читатель, твердо решил умалчивать о поведении своей жены.

    Маркиз При происходил из хорошей фамилии и был, как мы уже знаем, крестным отцом герцога Анжуйского. Несмотря на свое знатное дворянство, он был, однако, небогат, служил сначала в военной службе, потом по дипломатической части, женился на Агнессе де Пленеф, дочери богатого откупщика, получил за нею большое состояние и по ходатайству своей молодой и хорошенькой жены, сумевшей пленить игрой своего кокетства короля, был назначен посланником в Турин. В этой должности он оставался недолго: в 1719 году он возвратился со своей женой в Париж. Здесь-то увидел ее во всем блеске красоты и богатства герцог Бурбонский и влюбился в нее. Маркиза, понимая всю важность такой победы, решилась, как мы уже знаем, вступить в связь с герцогом.

    Кардинал Мазарин, умирая, дал Людовику XIV совет никого не назначать более первым министром Франции. Флери, без сомнения, разделял мнение Мазарина, ибо хотя ему очень было легко занять место герцога Орлеанского, умершего, как нам уже известно, в 1723 году, но он от этого отказался и довольствовался правом присутствовать в королевском Совете и титулом государственного министра.

    Со времени вступления Флери в должность государственного министра для Франции и даже для всей Европы начинается период мира и спокойствия. Историки и летописцы, за недостатком других, более интересных фактов, начинают тогда вносить в свои записки ряд событий, не имеющих особенной важности, каковы, например, землетрясение в Палермо, пожар в Фонтенблоском лесу, северное сияние в Париже, моровая язва в Константинополе. Затем следует перечень умерших: герцогиня Орлеанская, урожденная принцесса Баден-Баденская, умирает от родов на двадцать первом году жизни;

    София-Доротея, единственная дочь Георгия-Вильгельма, герцога Брауншвейг-Цельского, королева английская, умирает в Ахенском замке;

    Франциск Фарнез, герцог Пармский, умирает бездетным, имея от роду сорок девять лет; ему наследует его родной брат;

    Людовик-Арман Бурбонский, принц Конти, о котором мы не раз говорили, умирает во цвете лет, на тридцать первом году жизни; наконец, герцог Вандомский, великий приор Франции, умирает семидесяти одного года.

    Скажем несколько слов об этом герцоге, в лице которого прекращался род Цесаря Вандомского, побочного сына Генриха IV и Габриели д'Естре.

    Великий приор был братом того известного в свое время герцога Вандомского, который имел обыкновение обращаться к своим врагам всегда лицом, а к своим друзьям – спиною. Первую свою кампанию он сделал в Кандию против турок под начальством своего дяди – того героя регентства Анны Австрийской, того базарного короля времен Фронды, который бежал из Венсеннской тюрьмы только для того, чтобы предпринять бесполезную экспедицию в Жигелли и умереть потом столь таинственным образом в Кандии.

    Великому приору было только семнадцать лет, когда он возвратился из этого похода. Впоследствии он отличился в войне против голландцев, был ранен в Массальском сражении и в 1693 году произведен в генерал-лейтенанты. Он служил вместе со своим братом, иногда и под его начальством, но только до 1705 года, был храбрее его на поле брани и усерднее его исполнял все обязанности по службе. По милости одной дамы он не мог участвовать в сражении при Кассано, за что и лишился благорасположения к себе короля. Тогда он уехал в Рим и провел несколько лет в путешествиях. Король, рассердившись на такую беспечность своего подданного, угрожал ему лишением права получать доходы с церковных имуществ, но приор сам отказался от них и довольствовался только пенсионом. Взятый австрийцами в плен во время проезда через Гризон, он не ранее как в 1712 году возвратился во Францию, то есть в тот самый год, когда брат его умер в Виньяросе, в Испании. После этой кончины великий приор остался последним в роде Вандомов, ибо брат его, известнейший в то время человек, никогда не хотел заботиться о продолжении своего рода. Что же касается приора, то он еще с детства своего вступил в Мальтийский орден и, следовательно, не мог иметь детей. В 1715 году он был сделан генералиссимусом своего ордена, с тем чтобы идти на защиту Мальты, которую турки намеревались осадить. Великий приор отправился в путь, но напрасно: Мальта не была осаждена. Он возвратился во Францию, где тихо и мирно оканчивал дни свои в уединении. Он жил в кругу ученых и литераторов. Шолье и Лафар были ежедневными его гостями, Вольтер и другие литературные знаменитости того времени также часто посещали его.

    Великий приор умер среди своих друзей 24 января 1727 года.

    Так как мы упомянули сейчас о Вольтере, то скажем, почему он выехал из Франции и отправился путешествовать по Англии.

    Вольтер был в весьма дружеских отношениях с великим приором, с герцогом Сюлли и с принцем Конти.

    Обедая однажды у герцога Сюлли, он имел с де Роганом-Шабо ссору, которая вынудила его уехать из Франции.

    Де Роган в разговоре между прочим выразил о чем-то свое мнение, которое Вольтер, по свойственной ему вольности во всем, опровергнул. Удивившись такому противоречию со стороны человека, которого он вовсе не знал и который казался ему не принадлежащим к его кругу, де Роган спросил с видом гордости и презрения:

    – Кто был этот молодой человек, который говорит так громко?

    – Молодой человек, про которого вы спрашиваете, – отвечал поэт, – считается первым по своему имени, между тем как вы по вашему – последним.

    Тем дело и кончилось.

    Но спустя восемь дней, когда Вольтер опять был на обеде у герцога, ему пришли сказать, что кто-то желает поговорить с ним внизу об одном весьма важном деле. Вольтер спустился вниз и вышел на крыльцо. У крыльца действительно он увидел карету, портьера и подножки которой были открыты. В то время как он садился в карету, сидевший в ней человек схватил его за ворот и не выпускал его из своих рук, между тем как другой стал бить его палкой по спине.

    Де Роган-Шабо, находившийся в четырех шагах от кареты, закричал своим людям:

    – Эй вы, не забывайте, что это Вольтер!.. Не бейте его по голове… Из нее может еще выйти кое-что хорошее!..

    Оскорбление, наносимое Вольтеру, продолжалось до тех пор, пока де Роган не сказал:

    – Довольно!

    Поэт вне себя от гнева возвратился к Сюлли и стал просить его помочь ему отомстить за оскорбление, которое относилось также и к самому герцогу, так как Вольтер был его гостем в то время, как был позван вниз, но Сюлли отказался исполнить просьбу оскорбленного стихотворца. Вольтер за это отомстил ему тем, что вычеркнул в своей "Генриаде" имя его деда.

    Принц Конти, узнав об этом происшествии, случившемся в 1725 году, выразился так:

    – Эти палочные удары даны были худо, а получены хорошо! Однако Вольтер решил во что бы то ни стало отомстить за себя. Он заперся в своем кабинете, не выходил из дома три месяца и в продолжение этого времени учился постоянно фехтованию и английскому языку: фехтованию – для того, чтобы драться на дуэли с де Роганом, а английскому языку – чтобы жить после дуэли в Англии. Вольтер, без всякого сомнения, надеялся победить своего врага.

    По прошествии трех месяцев поэт послал де Рогану-Шабо письмо, в котором вызывал его на дуэль, и притом в таких выражениях, которые не позволяли последнему от нее отказаться. Поединок был назначен, и секунданты назначили уже день, в который он должен был произойти: в этот промежуток времени родственники де Рогана прибегали несколько раз к герцогу Бурбонскому, бывшему тогда регентом, с просьбой об аресте Вольтера, на что герцог сначала не соглашался, но когда они показали ему четверостишие, написанное собственной рукой Вольтера, в котором он нападал на герцога и объяснялся в любви к маркизе При, то герцог приказал его арестовать. Вольтер вторично был отправлен в Венсенн, где пробыл шесть месяцев.

    В день своего освобождения он получил приказание выехать из Франции.

    По выезде Вольтера из Франции в театре сделалось такое же затишье, как и в политике, – такой же недостаток, как и в событиях.

    Поэтому парижское общество, за неимением других, более интересных событий, было весьма заинтересовано двумя случаями, происшедшими один в Париже, другой в Вильер-Котере.

    Начнем с Парижа – старшему в семье и почету больше.

    Доктор Изец, ректор медицинского факультета, получил записку, в которой его приглашали приехать к шести часам вечера на улицу По де Фер, близ Люксембурга. Приехав на эту улицу, он увидел посреди нее человека, который сделал ему знак, что это он именно его ожидает. Доктор вышел из кареты и последовал за незнакомцем, который прошел с ним не более десяти шагов от того места, где остановилась карета, и постучался в дверь дома, которую тотчас же отворили. Незнакомец сделал доктору знак войти первым. Доктор послушался, но лишь только он переступил порог, как дверь вслед за ним затворилась. Доктор искал своего проводника, но его проводник остался за дверью. Такой странный прием несколько удивил Изеца. Почти тотчас же, как дверь затворилась, вышел швейцар и сказал ему:

    – Войдите, сударь, вас ожидают в первом этаже.

    Изец поднялся по лестнице. Взойдя в первый этаж, он увидел перед собой дверь, отворил ее и вошел в переднюю, всю обтянутую какой-то белой материей. Не успел он еще опомниться после удивления, причиненного ему такой странной драпировкой, как находившийся в этой комнате лакей, одетый также в белое, с белой напудренной головой, с белым мешком и двумя салфетками в руке, подошел к нему и сказал, чтобы он позволил почистить себе сапоги. Изец отвечал, что это совершенно бесполезно, потому что он только что вышел из экипажа и не имел времени запачкать себе ноги. Однако слуга, не принимая во внимание такой отговорки и отвечая, что в доме, в который он вошел, вообще любят чистоту и опрятность, стал на одно колено перед доктором и принялся чистить его сапоги, после чего отворил дверь и ввел доктора в комнату, так же, как и передняя, обтянутую чем-то белым. Другой лакей, одетый и напудренный так же, как и первый, уже ожидал его здесь. Он повел его в третью комнату, такую же белую, как и две первые, и в которой, как и во всех прочих, стены, пол, потолок, стулья, кресла, столы – словом, все комнатные принадлежности были белого цвета. У камина в больших и широких креслах сидела какая-то большая белая фигура, в белом халате, с белой повязкой на голове и с закрытым белой маской лицом. Белая фигура при входе доктора сделала лакею знак удалиться. Лакей вышел из комнаты и запер за собой дверь.

    – Доктор, – сказала тогда белая фигура Изецу, – предупреждаю вас, что я одержима нечистым духом.

    Сказав это, она замолчала. Изец стал тогда расспрашивать ее, каким образом дьявол мог в нее вселиться, но на все вопросы доктора высокая белая фигура ничего не отвечала и, как бы ничего не слыша, по причине своей глухоты, занималась тем, что беспрерывно надевала и снимала – одну за другой – шесть пар белых перчаток, положенных возле нее на столе. Странная обстановка всех видимых доктором предметов невольно начала на него действовать: если он что и думал, то разве только то, что был заперт в одной комнате с сумасшедшим. Поэтому им начал овладевать некоторый страх. Этот страх еще более увеличился, когда, бросив взгляд вокруг себя, он увидел развешенные по стенам ружья и пистолеты, которые по своему белому цвету хотя и казались нарисованными на стене, но тем не менее были настоящим оружием.

    Впечатление, произведенное на Изеца этим оружием, было так сильно, что он вынужден был сесть, дабы не упасть от страха.

    Но наконец он пересилил себя и обратился к белой фигуре со следующими словами:

    – Я жду от вас приказаний и прошу вас дать мне их как можно скорее, потому что у меня мало свободного времени!

    – Что мне до этого, – отвечала белая фигура, – если я знаю, что за визит вам будет хорошая плата!

    На такие слова ничего нельзя было ответить. Поэтому доктор ничего не отвечал и ожидал, что угодно будет белой фигуре приказать ему сделать.

    Прошло еще четверть часа и – как прежде – в молчании.

    Белая фигура, не перестававшая снимать и надевать себе на руки белые перчатки, сделала наконец новое движение: она дернула за белый шнурок. Раздался звук колокольчика, и два лакея, одетые в белое, тотчас вошли в комнату.

    – Подать бинты, – сказала белая фигура вошедшим лакеям.

    – Вы хотите пустить себе кровь? – спросил доктор.

    – Да. Вы мне выпустите пять фунтов крови. Подобного рода приказание еще более удивило Изеца.

    – Кто же вам посоветовал сделать такое кровопускание? – спросил он у белой фигуры.

    – Я!.. Исполняйте то, что вам приказывают. Оба лакея находились тут же в комнате: сопротивляться было бесполезно. Изец вынул из кармана футляр с хирургическими инструментами и достал из него ланцет. Так как рука у него очень тряслась, то он нашел лучшим пустить кровь не из руки, а из ноги, ибо отворять кровь из ноги всегда легче.

    Лакеи, выйдя из комнаты, почти тотчас же возвратились и принесли все нужные для этой операции препараты. Белая фигура сняла со своей ноги чулок, вязанный из удивительно тонкой белой материи, потом другой, потом третий, и так – до шестого. Когда был снят последний чулок, глазам доктора представилась весьма хорошенькая, маленькая ножка, и он стал догадываться, что имеет дело с женщиной. Он хотел что-то сказать, но белая фигура, грубо протянув ему свою ногу, сказала:

    – Начинайте!

    Изец сделал кровопускание; однако когда один таз наполнился уже кровью и был подставлен другой, с больным (или с больной – неизвестно) сделался обморок.

    Изец хотел было этим воспользоваться, чтобы снять со своего пациента маску и тем самым дать ему возможность свободнее дышать, но находившиеся тут лакеи не позволили этого.