Александр Дюма - Предсказание

    В середине июня 1559 года, по-весеннему сверкающим утром, площадь Сент-Женевьев запрудила толпа примерно в тридцать-сорок тысяч человек.

    Тот, кто только сейчас прибыл из родных мест и внезапно оказался бы посреди улицы Сен-Жак, откуда можно было охватить взглядом всю эту толпу, был бы ошеломлен таким зрелищем и затруднился бы сказать, по какому случаю собралось столь много людей в этом месте столицы.

    Погода стояла великолепная - значит, не будут выносить раку святой Женевьевы, как в 1551 году, чтобы добиться прекращения дождя.

    Дождь уже прошел позавчера - значит, не будут выносить раку святой Женевьевы, как в 1556 году, чтобы молить о дожде.

    Не надо было и оплакивать губительное сражение, подобное тому, что произошло при Сен-Кантене, - значит, не будут выносить во главе процессии раку святой Женевьевы, как в 1557 году, чтобы обрести заступничество Господне.

    Тем не менее, было совершенно очевидно, что столь великое множество народа, заполнившее площадь перед старинным аббатством, собирается принять участие в каком-то знаменательном торжестве.

    Но каков же характер этого торжества?

    Не религиозный - ибо если в толпе и попадались люди в почтенных монашеских одеяниях, то число их было явно недостаточно, чтобы придать празднику религиозный характер.

    Не военный - ибо воинов в толпе было очень мало, а те, кто был, не имели при себе ни Протазанов, ни мушкетов.

    Не аристократический - ибо над головами не реяли рыцарские знамена с гербами благородных родов и пестрые султаны на шапках сеньоров.

    А преобладали в этой многоцветной массе, где смешались друг с другом дворяне, монахи, воры, горожанки, уличные девицы, старики, фигляры, фокусники, цыгане, ремесленники, разносчики слухов и сплетен, продавцы ячменного пива; одни на коне, другие на муле, кто-то на осле, кто-то в рыдване (как раз в том году изобрели рыдваны!), причем в этом огромнейшем людском море все двигалось: приходило, уходило, толкалось, суетилось, прорывалось в середину площади, - так вот, в этом многолюдном море преобладали школяры: школяры четырех наций - шотландские, английские, французские, итальянские.

    И заключалось дело вот в чем: этот день был первым понедельником после праздника святого Варнавы, так что вся эта толпа собралась, чтобы отправиться на ярмарку ланди.

    Внимание, дорогие читатели! Перехожу к вопросам этимологии, словно я ни много ни мало член Академии надписей и изящной словесности.

    Латинское слово "indictum" обозначает время и место, заранее обусловленное для определенного собрания.

    "I", первоначально перешедшее в "е", само собой разумеется, превратилось в "а". Итак, вот последовательные этапы преобразования слова "indictum": "Pindict", "l'endit", затем "l'andit" и наконец, когда артикль слился с основой, "landi".

    В результате это слово стало обозначать время и место, заранее обусловленное для того или иного собрания.

    Во времена Карла Великого, короля-тевтона, сделавшего своей столицей Ахен, святые реликвии раз в год выносились из часовни и показывались паломникам.

    Карл Лысый перенес эти реликвии из Ахена в Париж, и их демонстрировали раз в год на ярмарочном поле, простиравшемся вблизи бульвара Сен-Дени.

    Парижский епископ, видя, что с ростом благочестия среди верующих ярмарочное поле более не в состоянии вместить всех желающих, перенес праздник ланди на равнину Сен-Дени.

    Духовенство Парижа стало устраивать здесь шествия с выносом реликвий, а епископ обращался к собравшимся с поучениями и благословлениями. Однако с благословлениями, являвшимися, по существу, обещанием будущих благ, духовных и мирских, дело обстояло не так просто: правом раздавать их обладал не каждый, кто пожелает. Духовенство Сен-Дени утверждало, будто только оно обладает правом благословлять на своих землях, и подало в парламент иск на епископа как на узурпатора.

    Дело разбиралось с таким ожесточением и защищалось каждой из сторон столь красноречиво, что парламент, не зная, доводы какой из сторон более обоснованы, отверг и те и другие, предвидя возможные в таком случае раздоры и смуты, и запретил как епископам, так и аббатам показываться на ярмарке ланди.

    Прерогативы, ставшие предметом спора, унаследовал ректор Парижского университета: он обрел право ежегодно прибывать на ярмарку ланди в первый понедельник после праздника святого Варнавы, чтобы выбрать пергамент, необходимый для всех его коллежей; причем купцам, торговавшим на этой ярмарке, запрещено было пускать в свободную продажу хотя бы один пергаментный листочек до тех пор, пока господин ректор не завершит все свои закупки.

    Эти прогулки ректора, продолжавшиеся по нескольку дней, подали школярам мысль сопровождать его, и они запросили разрешения на это. Разрешение было предоставлено, и с того момента ежегодная поездка ректора обставлялась со всей возможной торжественностью и пышностью.

    Наставники и учащиеся прибывали на площадь Сент-Женевьев верхом и оттуда, соблюдая порядок, следовали вплоть до ярмарочного поля. К месту назначения кавалькада двигалась весьма спокойно; но стоило кортежу прибыть туда, как обнаруживалось, что в его составе оказывались присоединившиеся по пути все цыгане, все фокусники-гадатели (их в Париже в то время насчитывалось тридцать тысяч), все девицы и все дамы сомнительного поведения (относительно их числа в те времена статистических данных не было), переодетые мальчиками все обитательницы Валь-д'Амура, Шо-Гайяра, улицы Фруа-Мантель; это была самая настоящая армия, чем-то напоминавшая великое переселение народов в четвертом столетии, с той только разницей, что эти дамы, в отличие от варваров и дикарей, были приобщены к цивилизации сверх меры.

    Прибыв на равнину Сен-Дени, все останавливались, сходили с лошади, осла или мула, без особых затей стряхивали пыль с сапог и штанов или башмаков и краг (если прибывали пешком), смешивались с почтенной компанией, тем более что им предоставлялась широчайшая возможность выбора, рассаживались и ели кровяную колбасу, сосиски и паштеты, выпивали вместе с дамами, у которых от этого наливались краской щечки, невероятные количества белых вин со всех окрестных холмов: Сен-Дени, Ла Бриш, Эпине-лез-Сен-Дени, Аржантёй. Головы разгорячались от любви и от вина. Слышалось: "Передай бутылки!", "Ветчину живо!", "Кинь-ка стаканчики!", "Не ори!", "Мне красненького, только неразбавленного!", "Будь любезен, дружочек мой, плесни мне в стакан!", "Белого! Белого! Разливай все, разливай, черт побери!", "Сто рук надо иметь, как у Бриарея, чтобы все время без устали разливать!", "Приятель, смелее, у меня уже с языка кожа слезает!" В общем, разыгрывалась пятая глава "Гаргантюа".

    Согласитесь, это прекрасные времена, или даже веселые времена, когда Рабле, кюре из Мёдона, пишет "Гаргантюа", а Брантом, аббат из Бурдея, пишет "Галантных дам"!

    Немного охмелев, все поют, обнимаются, спорят, рассказывают глупости, задирают прохожих. Какого черта, надо развлекаться!

    С первыми встречными затевались разговоры, которые, в зависимости от характера этих людей, кончались хохотом, оскорблениями или ударами.

    Понадобилось двадцать постановлений парламента, чтобы покончить с этими беспорядками; в итоге решено было для опыта перевести ярмарку из равнины Сен-Дени в пределы города того же имени.

    В 1550 году был принят декрет, разрешавший допуск школяров на ярмарку ланди не иначе как депутациями по двенадцать человек от каждого из четырех коллежей наций, как они назывались в те времена, причем в это число включались и наставники. Но в результате получилось вот что.

    Не допускавшиеся на ярмарку школяры снимали университетские одежды и, переодевшись в короткие плащи и цветные шляпы, натянув пестрые штаны, пристегнув (поскольку речь шла о подобии сатурналий) запрещенные им шпаги в дополнение к кинжалам, право носить которые они присвоили себе сами с незапамятных времен, отправлялись в Сен-Дени самыми различными путями, следуя пословице: "Все дороги ведут в Рим"; а поскольку благодаря этому маскараду они ускользали от зоркого взгляда своих наставников, беспорядки стали гораздо более значительными, чем до того как был принят ордонанс, имевший целью их прекратить.

    Таково было положение в 1559 году; видя, сколь упорядоченно началось шествие, никто бы и подумать не мог, сколь невероятные выходки позволят себе его участники, как только доберутся до места.

    Как обычно, кавалькада и на этот раз, двигаясь довольно спокойно, вступила на широкую улицу Сен-Жак, не доставив никому хлопот; появившись перед Шатле, она испустила такие возгласы проклятий, на какие способна только парижская толпа (ибо не меньше половины тех, из кого состояла эта толпа, знавали подземные тюрьмы этого сооружения далеко не понаслышке), и, доставив себе этим небольшое утешение, направилась по улице Сен-Дени.

    Опередим же ее, дорогой читатель, и перенесемся в известный своим аббатством город Сен-Дени, чтобы присутствовать при одном из происшествий праздника, тесно связанном с историей, которую мы решились вам рассказать.

    Официальные празднества происходили в самом городе, в частности на его главной улице; именно в самом городе, на его главной улице, в деревянных будочках, сооруженных за два месяца до этого события, устраивались цирюльники, пивовары, обойщики, галантерейщики, белошвейки, шорники, седельных дел мастера, торговцы канатами, изготовители шпор, продавцы кож, кожевники, дубильщики, обувщики, изготовители охотничьих рожков, суконщики, менялы, серебряных дел мастера, бакалейщики и особенно владельцы питейных заведений.

    Те, кто двадцать лет тому назад побывал на ярмарке в Бокере, или, что гораздо вероятнее, десять лет тому назад на празднествах в балаганах Сен-Жерменской ярмарки, могут, увеличив в своем воображении до гигантских размеров то, что они видели в этих двух местах, представить себе, какой была ярмарка ланди.

    Зато те, кто регулярно, из года в год, посещает эту самую ярмарку ланди, которой и в наши дни славится супрефектура Сены, не могут иметь ни малейшего понятия о том, что было, сравнивая с тем, что есть сейчас.

    В самом деле, вместо людей в монашески мрачных черных одеждах, что посреди любого праздника невольно повергают в грусть даже тех, кто меньше всего склонен к меланхолии, и выступают как напоминание о трауре, как своеобразный протест печали, царицы этого убогого мирка, против веселья, кажущегося им узурпатором, здесь собиралась веселая толпа в одеждах ярких расцветок, отливающих золотом и серебром, украшенных оторочками, позументами, выпушками, плюмажами, лентами, галунами; в бархате, тафте с золотой вышивкой, атласе, расшитом серебром; вся эта толпа блестела под солнцем и, казалось, даже отражала от себя самые яркие его лучи; нигде никогда не было подобной роскоши, страсть к которой охватила все общество сверху донизу, несмотря на то что начиная с 1543 года французские короли от Франциска I вплоть до Генриха IV издали двадцать законов против нее, никогда, однако, не исполнявшихся.

    Объяснение столь небывалой роскоши весьма просто. Открытие Нового Света Колумбом и Америго Веспуччи, экспедиции Фернандо Кортеса и Писарро в сказочное королевство Катай, о существовании которого заявлял еще Марко Поло, наводнили всю Европу огромным количеством звонкой монеты (один из писателей того времени жаловался на всеобщий разгул роскоши и резкий рост цен на продукты питания, за восемьдесят лет поднявшихся более чем в четыре раза).

    Но не один лишь центр Сен-Дени был тогда красочным местом празднеств. Да, ордонанс парламента переместил их в город, но воля населения, в такой же степени могущественная, перенесла их на берег реки. Получилось так, что Сен-Дени действительно был местом проведения ярмарки, но сами празднества происходили у воды. Поскольку покупать мы ничего не собираемся - перенесемся именно на берег реки, ниже острова Сен-Дени, чтобы увидеть и услышать то, что произойдет там.

    Толпа, которая на наших глазах отправилась с площади Сент-Женевьев, проследовала по улице Сен-Жак, громко высказала перед Шатле свое неодобрение тюрьме и вступила на улицу Сен-Дени, между одиннадцатью часами и половиной двенадцатого добралась до усыпальницы королей, после чего, точно так же как овцы, очутившиеся на лугу и представленные сами себе, школяры, избавившись от надзора своих наставников, разбрелись: одни по полям, другие по городу, а прочие по берегу Сены.

    Следует признаться, для беззаботных сердец (такие бывают, хотя и редко) это было великолепным зрелищем: тут и там в радиусе целого льё попадались то на солнышке, то на траве у речного обрыва новоиспеченные школяры двадцати лет, лежавшие у ног прекрасных девушек в атласных красных корсетах, с атласно-розовыми щечками и атласно-белой шеей.

    Взору Боккаччо следовало бы пронзить лазурный ковер небес и любовно разглядеть этот гигантский "Декамерон".

    Первая часть дня прошла довольно спокойно: люди пили, когда было жарко, ели, когда хотелось есть, кто сидел, кто лежал. Затем беседы становились все жарче, головы распалялись. Одному Богу известно, какое количество кувшинов было наполнено вином, осушено, вновь наполнено, вновь осушено и после очередного раза разбито (осколки их запускались друг в друга).

    Итак, к трем часам берег реки покрылся тарелками и кувшинами - одни оставались целыми, другие были разбиты; чашки наполнялись, а бутылки опустошались; парочки обнимались и перекатывались на траву; мужья принимали посторонних женщин за своих жен; жены принимали своих возлюбленных за мужей, - так вот, берег реки, зеленый, прохладный, только что сверкавший подобно деревне на берегу Арно, сейчас походил на один из пейзажей Тенирса, служащий фоном для фламандской кермессы.

    Внезапно раздался громкий крик:

    - В воду! В воду!

    Все вскочили; крики становились все громче:

    - В воду еретика! В воду протестанта! В воду гугенота! В воду безбожника! В воду! В воду! В воду!

    - Что случилось? - воскликнуло двадцать голосов, сто голосов, тысяча голосов.

    - Он богохульствует! Сомневается в Провидении! Заявляет, что пойдет дождь!..

    И именно это обвинение, самое невинное, на первый взгляд, произвело наибольшее воздействие на толпу. Люди развлекались, и они разъярились от того, что их пугают грозой; на них были воскресные одежды, и они разъярились от того, что их воскресные одежды могут быть попорчены дождем. Как только толпа услышала, в чем дело, бранные выкрики возобновились с новой силой. Все стали собираться у того места, откуда раздавались отчаянные вопли, и мало-помалу оно было окружено столь плотно, что даже ветер не смог бы преодолеть такую преграду.

    Посреди этой группы, почти что сдавленный ею, отбивался от толпы молодой человек лет двадцати, в ком легко было узнать переодетого школяра; с бледным лицом, с побелевшими губами и со сжатыми кулаками, он, казалось, ожидал, когда самые наглые из нападающих, не довольствуясь криком, сделают попытку ударить его, - тогда он свалит с ног тех из них, кто окажется рядом, при помощи двух могучих орудий, какими были его стиснутые кулаки.

    Это был высокий, худощавый, светловолосый молодой человек со впалыми щеками, внешне походивший на переодетых мальчиками галантных девиц, о которых мы недавно говорили; глаза его, даже будучи потуплены, выдавали исключительную душевную чистоту, и если бы Смирение обрело человеческий облик, оно не избрало бы для своего воплощения никого иного, кроме этого юноши.

    Какое же преступление мог он совершить, чтобы вся эта толпа гналась за ним по пятам, чтобы на него набросилась вся эта свора, чтобы к нему тянулись руки, намеревающиеся бросить его в воду?

    Мы уже отметили в предыдущей главе: этот молодой человек был гугенот и он объявил, что пойдет дождь.

    Вот как все началось - все было очень просто, и вы сами это увидите. Юный блондин, казалось, поджидал то ли друга, то ли подругу и прогуливался вдоль реки. Время от времени он останавливался и смотрел на воду; затем, наглядевшись на воду, он смотрел на траву; наконец, наглядевшись на траву, он поднимал глаза и смотрел на небо.

    Да, конечно, это упражнение выглядело весьма однообразным, но следует признать, что оно было вполне безобидным. Однако при этом кое-кто из тех, что отмечал праздник ланди на свой лад, сочли дурным тоном, что молодой человек отмечает его иначе. И вот примерно на протяжении получаса множество буржуа, смешавшихся со школярами и ремесленниками, накапливали в себе раздражение против поочерёдного созерцания, которому предавался молодой человек; раздражение это было тем более заметным и сильным, что сам молодой человек не обращал на них ни малейшего внимания.

    - Ах! - раздался женский голос. - Не хочу показаться любопытной, но мне хотелось бы знать, почему этот молодой человек так упорно смотрит то на воду, то на землю, то на небо.

    - Тебе хотелось бы это знать, Перретта, сердце мое? - спросил молодой буржуа, галантно пивший вино, налитое в стакан дамы, и любовь, светившуюся в ее глазах.

    - Да, Ландри, и я крепко поцелую того, кто сможет мне об этом рассказать.

    - Ах, Перретта, я полагаю, что за столь сладкое вознаграждение ты могла бы попросить и чего-нибудь потруднее.

    - Мне хватит и этого.

    - Ты твердо решила?

    - Вот моя рука.

    Молодой буржуа поцеловал девушке руку и, поднимаясь, сказал:

    - Ты все будешь знать.

    Вот почему молодой буржуа, которого девушка назвала Ландри, встал и подошел к одинокому и молчаливому созерцателю.

    - Послушайте-ка, молодой человек, - проговорил он, - не хочу быть назойливым, но почему вы все время смотрите на траву? Вы там что-нибудь потеряли?

    Молодой человек, поняв, что заговорили именно с ним, вежливо приподнял шляпу и с величайшей учтивостью ответил вопрошающему:

    - Вы ошибаетесь, сударь, я не смотрю на траву - я смотрю на реку.

    И, произнеся эти несколько слов, он повернулся в другую сторону. Метр Ландри был несколько обескуражен: он не ожидал, что ответ будет до такой степени вежлив. Эта вежливость его тронула. Он вернулся к своей спутнице, почесывая за ухом.

    - Ну, так что? - спросила у него Перретта.