Актея поняла, что может спастись только ценой крайнего напряжения всех сил. Судорожно рванувшись вверх, она наполовину высвободилась из враждебной стихии и, делая это движение, успела вздохнуть полной грудью. Берег, недавно мелькнувший перед ней, теперь казался гораздо ближе, и она поплыла к нему. Но вскоре ею овладела странная вялость, руки и ноги стали непослушными, в голове теснились неясные, причудливые образы. В несколько минут она как сквозь пелену увидела все, что было ей дорого, вся прожитая жизнь прошла перед ее глазами. Она как будто видела старика, стоящего на берегу, он протягивал к ней руки и звал ее, но какая-то неведомая сила сковывала ее движения и тянула в морскую бездну. Потом перед глазами появился сверкающий огнями пиршественный зал, в ушах зазвучала веселая музыка. За столом сидел Нерон с лирой в руках; его любимцы рукоплескали непристойным песням; появлялись блудницы, чьи непристойные пляски оскорбляли стыдливость девушки. Тогда она захотела убежать (как сделала в действительности), но не смогла - ноги были связаны цветочными гирляндами. Однако в дальнем конце перехода, ведущего в пиршественный зал, она снова увидела старика, звавшего ее к себе. Вокруг головы у него было нечто вроде сияющего ореола, озарявшего среди тьмы его лицо. Он призывно махал ей рукой, и она поняла, что будет спасена, если пойдет на его зов. Но тут все огни погасли, голоса стихли, она вновь почувствовала, что тонет, и закричала. Ей как будто ответил другой крик, но в то же мгновение вода накрыла ее голову, точно саван, и все стало зыбким и неверным, даже ощущение бытия: ей казалось, что ее, сонную, несут куда-то, что она катится вниз по склону горы и у ее подножия наталкивается на камень, - она ощутила тупую боль, как бывает во время обморока. Потом она уже не чувствовала ничего, кроме ощущения ледяного холода, который медленно подбирался к сердцу, а достигнув его, отнял у нее все, даже сознание. Когда она очнулась, день только занимался. Она лежала на берегу, завернутая в просторный плащ. Возле нее стоял на коленях какой-то человек, поддерживая ее голову с мокрыми разметавшимися волосами. Она подняла глаза и взглянула на своего спасителя. Странное дело: ей показалось, что она узнала в нем старика из своего страшного видения. Это было то же лицо - кроткое, почтенное, умиротворенное, и Актея подумала, что ее сон все еще продолжается. - Отец мой, - с трудом выговорила она, - ты позвал меня, и вот я пришла. Ты спас мне жизнь, так скажи, как тебя зовут, чтобы я могла благословить твое имя. - Меня зовут Павел, - ответил старик. - Кто ты? - спросила Актея. - Апостол Христа. - Я не понимаю тебя, - мягко сказала Актея, - но это не имеет значения: я верю тебе как отцу. Веди меня куда захочешь, я готова идти за тобой. Старик встал и двинулся в путь. Актея следовала за ним. XI
Остаток ночи Нерон провел без сна и в сильной тревоге: он опасался, что Аникет не застанет Агриппину на вилле у Лукринского озера, поскольку полагал, что она пробудет там совсем недолго, а утверждение, будто она ранена и нуждается в отдыхе - всего лишь уловка, чтобы выиграть время и беспрепятственно уехать в Рим. Он уже видел, как надменная, исполненная решимости Агриппина въезжает в столицу, как она взывает о помощи к народу, вооружает рабов, поднимает мятеж в войсках и врывается в сенат, чтобы потребовать справедливого возмездия за кораблекрушение, за свои раны, за гибель друзей. При малейшем шуме он вздрагивал, словно напроказивший ребенок, ибо, несмотря на его дурное обращение с матерью, он ни на минуту не переставал ее бояться. Он знал, на что она способна; ведь он помнил, что она сделала ради него, и потому хорошо представлял себе, как она может действовать против него. Лишь в семь часов утра в Бавлийский дворец прибыл раб Аникета. Когда его ввели к императору, он преклонил колено и вручил Нерону его собственный перстень, который убийца получил от него в знак чрезвычайных полномочий, а теперь, согласно их кровавому уговору, возвращал в доказательство того, что убийство совершилось. Тогда Нерон вскочил с места, вне себя от радости, он кричал, что только сейчас начал царствовать и что он обязан империей Аникету. Но теперь было важно опередить молву, придумать какую-нибудь небылицу о смерти Агриппины. Он немедля приказал сочинить и отправить в Рим послание, где говорилось, что в покоях императора был схвачен Агерин, вольноотпущенник и наперсник Агриппины, пробравшийся туда с кинжалом, чтобы убить его, и что Агриппина, узнав о провале покушения и опасаясь возмездия со стороны сената, сама покарала себя за преступный замысел. Он добавил, что у матери с давних пор зрело намерение лишить его власти; она похвалялась, будто после его смерти заставит народ, преторианцев и сенат присягнуть на верность женщине. А еще он утверждал, что ссылка многих выдающихся людей - дело ее рук, и в доказательство приводил имена Валерия Капитона и Лициния Габола, бывших преторов, а также высокородной Кальпурнии и Юнии Кальвины, сестры Силана, бывшего жениха Октавии. А кораблекрушение он объяснял справедливым гневом богов, возводя поклеп на небо и лукавя перед землей. Послание это написал Сенека, у самого Нерона так дрожали руки, что он сумел лишь поставить свою подпись. Когда первое волнение улеглось, он, как ловкий лицедей, решил разыграть роль скорбящего сына: стер румяна, все еще покрывавшие его щеки, распустил волосы, которые в беспорядке рассыпались по плечам, вместо белой пиршественной туники надел темную одежду и явился к преторианцам, к придворным, даже к рабам в облике человека, сраженного внезапным горем. Он сказал, что поедет взглянуть на мать в последний раз. Корабль ожидал его в том самом месте, где накануне он так нежно и почтительно простился с Агриппиной. Он пересек залив, в котором пытался ее утопить, высадился на берег, к которому накануне пристала она, израненная и обессиленная. Затем направился к вилле, где разыгралась последняя сцена этой страшной драмы. Немногочисленные придворные, Бурр, Сенека и Спор, в молчании сопровождавшие его, пытались определить по его лицу, какое выражение нужно придать своему собственному. Нерон изобразил безутешную скорбь, и все его приближенные, входя вслед за ним во двор, где воины устроили первый привал, выглядели так, будто каждый из них тоже лишился матери. Нерон поднялся по лестнице медленным, степенным шагом, как и подобает почтительному сыну, приближающемуся к телу той, что дала ему жизнь. В переходе, что вел к покоям Агриппины, он знаком приказал свите оставаться на месте и взял с собой одного лишь Спора, словно стесняясь предаваться горю в присутствии зрелых мужей. У двери он остановился, прислонился к стене и закрыл лицо плащом, как бы для того, чтобы скрыть слезы, а на самом деле - чтобы вытереть пот, стекавший по лицу. Затем, после недолгого колебания, быстро и решительно отворил дверь и переступил порог. Агриппина еще была на своем ложе. Судя по всему, убийца постарался скрыть следы агонии: казалось, она не умерла, а спит. На тело было наброшено покрывало, оставлявшее открытым лишь голову, верхнюю часть груди и руки, которым смерть придала холодную, голубоватую бледность мрамора. Нерон стал у изножья кровати. Рядом с ним по-прежнему был Спор, чей взгляд, еще более непроницаемый, чем у его господина, выражал лишь безразличное любопытство, как если бы он созерцал опрокинутую статую. Еще мгновение - и лицо матереубийцы просветлело. Все его сомнения рассеялись, все страхи остались позади: наконец-то императорский трон, весь мир, будущее принадлежали ему одному, он будет властвовать свободно и без помех, ведь Агриппина мертва. Затем выражение радости на его лице сменилось другим, странным выражением: глаза, устремленные на руки, прижимавшие его к сердцу, на грудь, вскормившую его, загорелись тайным желанием. Он протянул руку к наброшенному на тело матери покрывалу и медленно поднял его, полностью открыв обнаженный труп. И тогда, обшарив его бесстыдным взглядом, с гадким, нечестивым сожалением в голосе он сказал: - А знаешь, Спор, я не думал, что она была так красива. Между тем занялся день; залив снова зажил своей обычной жизнью, и каждый вернулся к своим привычным занятиям. Разнесся слух о смерти Агриппины, и на всем берегу царило глухое беспокойство, но, несмотря на это, он, как всегда, был полон торговцев, рыбаков и досужих бездельников. Люди громко рассуждали о том, что император чудом избежал страшной опасности, и, когда их могли слышать, благодарили богов за его спасение, а затем проходили, глядя в другую сторону, мимо погребального костра, который вольноотпущенник Мнестер с помощью нескольких рабов складывал у дороги из Мизен, возле виллы диктатора Юлия Цезаря. Но весь этот шум, волнение, пересуды не достигали убежища, куда Павел поместил Актею. Это был уединенный домик, стоявший на краю мыса против острова Низида, а жила в нем семья рыбаков. Не будучи родственником хозяевам дома, старик все же имел над ними какую-то власть; однако в готовности, с какой исполнялись малейшие его желания, не чувствовалось раболепия, а одно лишь почтение: так дети повинуются отцу, верные слуги - патриарху, ученики - апостолу. Больше всего Актея нуждалась в отдыхе. Всецело доверяя своему покровителю, поняв, что начиная с сегодняшнего дня о ней будут заботиться, уступив его настойчивым уговорам, она легла и уснула. А он сел возле нее, словно отец у постели своего ребенка, и устремив взор к небу, погрузился в глубокое созерцание. Когда девушка открыла глаза, ей не пришлось искать своего спасителя: он был рядом. И хотя при пробуждении в ее сердце ожили невыносимо мучительные воспоминания, она протянула ему руку и печально улыбнулась. - Тебя терзает боль? - спросил старик. - Нет, любовь! - ответила девушка. На мгновение наступило молчание, затем Павел спросил: - Чего бы ты хотела? - Найти убежище, где я смогу думать о нем и плакать. - Хватит ли у тебя сил последовать за мной? - Идем, - сказала Актея, собираясь встать. - Нет, дочь моя, сейчас это невозможно: ты беглянка, а меня преследует закон. Мы можем передвигаться только в темноте. Готова ли ты отправиться в путь сегодня вечером? - Да, отец мой. - И тебя, такую нежную и хрупкую, не страшит долгий, изнурительный переход? - В моей стране девушки приучены бегать за козами по самым густым лесам и самым высоким горам. - Тимофей, - обернувшись, сказал старик, - позови сюда Силу. Рыбак взял темный плащ Павла, надел его на длинную палку, вышел из хижины и воткнул палку в землю. Этот сигнал сразу же был замечен: через мгновение с вершины Низиды спустился к морю какой-то человек, сел в небольшую лодку и, оттолкнувшись от берега, пошел на веслах через неширокий пролив, отделяющий остров от скалистого мыса. Это не заняло много времени: примерно через четверть часа он причалил к берегу в ста шагах от дома, где его ждали, и еще через пять минут появился на пороге. Когда он вошел, Актея вздрогнула от неожиданности. Она не видела его приближения: ее взор был прикован к Бавлам. Вновь прибывший, в котором по его золотисто-смуглому лицу, тюрбану на голове и сухощавому, стройному телу легко было узнать сына Аравии, почтительно приблизился к Павлу и приветствовал его на непонятном языке. Павел сказал ему на том же языке несколько слов, и в его голосе слышались одновременно дружеское расположение и властный приказ. Вместо ответа Сила потуже затянул ремешки сандалий, подпоясался веревкой, взял дорожный посох, преклонил колено перед Павлом, благословившим его, и вышел. Актея с изумлением глядела на Павла: кто же он был, этот старик, управлявший людьми так мягко и вместе с тем так решительно, кому повиновались словно царю и кого почитали словно отца? За недолгое время, проведенное при дворе Нерона, она часто наблюдала у людей готовность беспрекословно повиноваться; это проявлялось по-разному, но за этим всегда стояло низменное и боязливое чувство, порожденное страхом, а не усердие, порожденное искренней преданностью. Быть может, в мире было два императора, и тот, кто скрывался от преследования, не имея ни сокровищ, ни рабов, ни войска, был могущественнее другого, со всеми его богатствами, ста двадцатью миллионами подданных и двумястами тысячами воинов? Мысли эти пронеслись в голове у Актеи с такой быстротой и так ее поразили, что она обернулась к Павлу и, сложив руки, с той же робостью и почтением, какие при ней все проявляли к этому святому старцу, спросила: - О господин, кто же ты такой, что люди повинуются тебе, не испытывая страха? - Я уже говорил тебе, дочь моя, меня зовут Павел, я апостол. - Но что такое апостол? - сказала Актея. - Это оратор, вроде Демосфена? Или философ, как Сенека? У нас красноречие изображают с выходящими из уст золотыми цепями. Ты связываешь людей словом? - Слово, которое я несу людям, не связывает, а освобождает, - с улыбкой ответил Павел, - и я не говорю людям, что они рабы, напротив: я пришел возвестить рабам, что они свободны. - Теперь я тебя не понимаю, хотя ты говоришь на моем языке так, словно ты из Греции. - Я провел полгода в Афинах и полтора года в Коринфе. - В Коринфе… - прошептала Актея, закрыв лицо руками. - И как давно это было? - Пять лет тому назад. - А чем ты занимался в Коринфе? - В будни я изготавливал палатки для воинов, матросов и путешественников, потому что не желал быть обузой для великодушного хозяина, у которого жил, а в субботние дни проповедовал в синагоге. Я учил женщин благонравию, мужчин - терпимости, и всех - евангельским добродетелям. - Да, да, теперь я вспоминаю, я уже слышала о тебе, - сказала Актея. - Ты жил возле иудейской синагоги, в доме почтенного старика Тита Иуста? - Ты знала его? - с нескрываемой радостью воскликнул Павел. - Он был другом моего отца, - ответила Актея. - Да, да, теперь я вспомнила: иудеи выдали тебя, они отвели тебя к Галлиону, проконсулу Ахайи и брату Сенеки. Когда ты шел мимо, отец подвел меня к двери и сказал: "Смотри, дочь моя, вот идет праведник". - Как зовут твоего отца, как твое имя? - Моего отца зовут Амикл, а меня зовут Актея. - Теперь я вспомнил, это имя мне не вовсе незнакомо. Но как вышло, что ты оставила отца, покинула родину? Как могло случиться, что я нашел тебя на берегу, одну, умирающую от изнеможения? Расскажи мне, что с тобой произошло, дитя мое, дочь моя, и, если у тебя больше нет родины, я дам тебе родину, если ты лишилась отца, ты обретешь его вновь. - О нет! Никогда, никогда! Я не смею рассказать тебе об этом!.. - Неужели твои признания настолько ужасны? - О! Я умру от стыда, не завершив рассказа. - Что же, для того чтобы ты ставила себя выше, я должен поведать тебе о собственной низости, и скажу тебе, кто я, чтобы ты смогла рассказать о себе. Я откроюсь перед тобой в моих преступлениях, чтобы ты призналась в твоих ошибках. - В преступлениях?.. - Да, в преступлениях. Благодарение Небу, я искупил их, и Господь, надеюсь, простил меня!.. Слушай же, дитя мое, ибо я поведаю тебе о вещах, о которых ты не имеешь ни малейшего представления, но однажды ты поймешь их и они станут для тебя смыслом жизни. Я родился в городе Тарсе, в Киликии. За преданность, выказанную моим городом Августу, он даровал его жителям права римских граждан. Таким образом, мои родители, будучи людьми состоятельными, могли вдобавок пользоваться преимуществами, какие подобают этому званию. Там я изучил греческую словесность, процветавшую в нашем городе не меньше, чем в Афинах. Затем мой отец - он был иудей и принадлежал к секте фарисеев - отправил меня учиться в Иерусалим, к Гамалиилу, высокоученому и строгому наставнику в законе Моисеевом. В то время я звался не Павел, а Савл. Был тогда в Иерусалиме молодой человек, на два года старше меня: звали его Иисус, что значит "Спаситель", и о его рождении рассказывали чудеса. Его будущей матери явился ангел от Господа и возвестил, что она, избранная среди женщин земли, должна произвести на свет Мессию. Через какое-то время девица эта вышла замуж за человека преклонных лет, по имени Иосиф; заметив, что она беременна, и не желая ее позора, он решил тайно отослать ее обратно к родителям. Но когда он собрался выполнить свое намерение, ему также явился ангел Господень, тот же самый, что посетил Марию, и сказал: "Иосиф, сын Давида, не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в ней есть от Духа Святого". В те дни вышло от Цезаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правление Квириния Сирией. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеемом, записаться с Марией, обрученной ему женою. Когда же они были там, наступило время родить ей; и родила сына своего первенца, и спеленала его, и положила его в ясли, потому что не было им места в гостинице. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им ангел: "Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь". |
