Александр Дюма - Джентльмены Сьерры-Морены и Чудесная история дона Бернардо де Суньиги

    Однако в памяти моей всплыло некое воспоминание, внушавшее мне сатанинскую гордыню. Как-то один из моих друзей, путешествуя по стране друзов, набрел на унесенную горным ветром "Газету дебатов" с фельетоном "Замок Иф", подписанным мною. Следовательно, я был известен в Акре, Дамаске и Баальбеке, поскольку там читали мои фельетоны. Знали меня и в Кордове, если уж таможенники пропустили мои чемоданы, не осматривая их. Почему бы не быть мне известным и в Сьерре-Морене?!

    А если меня знали в Сьерре-Морене, то почему со мной не могло бы приключиться то же самое, что случилось у Ариосто с бандитами герцога Альфонса?

    В этой мысли таился большой соблазн, и я не видел резона противиться ему.

    Пока мои друзья бродили по городу, я пригласил хозяина гостиницы сесть напротив меня и, прежде чем ответить на мой вопрос, хорошенько поразмыслить, как подобает серьезному и рассудительному испанцу. А вопрос был таков:

    - Существует ли способ вступить в общение с господами джентльменами Сьерры-Морены?

    Хозяин взглянул на меня:

    - А что, вас им отрекомендовали?

    - Нет.

    - Дьявол! Тогда это будет непросто.

    - Следовательно, нет возможности вступить в общение с ними?

    - Почему же, все возможно. Чего вы желаете?

    - Передать им письмо.

    - Я возьмусь найти посредника.

    - Он принесет ответ?

    - Безусловно.

    - И если эти господа из Сьерры дадут слово, они сдержат его?

    - Не знаю случая, когда они его нарушили бы.

    - Тогда можно будет действовать в зависимости от их ответа?

    - Можете быть полностью уверены.

    - Дайте-ка мне бумагу, перо, чернила и сходите за посредником.

    Хозяин принес все, о чем его просили, и я написал:

    Господам джентльменам Сьерры-Морены.

    Поклонник бессмертного Сервантеса, не сотворивший, к великому своему сожалению, "Дон Кихота", но готовый отдать за возможность создать подобное творение - лучший из своих романов, желая узнать, является ли Испания 1846 года той же, какой была в 1580 году, просит господ джентльменов Сьерры-Морены сообщить ему, будет ли он благосклонно принят ими, в случае если рискнет просить о гостеприимстве и разрешении поохотиться с ними в горах.

    Пятеро его спутников по путешествию разделяют его желание посетить Сьерру. Но, в зависимости от вашего ответа, он прибудет один или в сопровождении этих лиц.

    Он передает свои приветствия господам джентльменам Сьерры-Морены".

    И я поставил свою подпись.

    Через час после того, как письмо было запечатано, в комнату ко мне вошел хозяин гостиницы и с ним человек, похожий на пастуха:

    - Вот ваш посредник.

    - Сколько он просит?

    - По вашему усмотрению.

    - А когда он вернется?

    - Когда сможет.

    Я дал посреднику два дуро и письмо.

    - Достаточно? - спросил я у хозяина. Хозяин перевел вопрос посреднику.

    - Да, - ответил тот, - я доволен.

    - Что ж, если он доставит мне ответное письмо, получит еще два дуро. Посланец утвердительно кивнул: он все понял и условия его вполне устраивают.

    Затем он добавил несколько слов на таком экзотическом диалекте, что понять его было невозможно.

    - Он спрашивает, - перевел хозяин, - вернувшись ночью, будить ли ему вас или дожидаться утра?

    - Пусть разбудит меня, как только вернется, в любое время дня и ночи.

    - Отлично.

    И оба они вышли.

    Вернулись мои друзья; я не сказал им ни слова о том, что произошло: я выжидал.

    Назавтра, около часу ночи, я услышал стук в дверь.

    Я поспешил открыть.

    Это были хозяин гостиницы и мой посланец, державший в руке письмо.

    Я схватил его и распечатал.

    Шум разбудил моих спутников. Нас было шестеро, и занимали мы анфиладу из трех комнат. Поэтому я мог видеть, как одни приподнимались в постелях на локтях, а другие высовывали головы в проемы дверей, и все они обращали ко мне вопросительные взгляды.

    - Господа, - сказал я, поворачиваясь к ним, - вы приглашены на большую охоту в Сьерре-Морене.

    - Кем?

    - Теми, кто там живет, черт побери!

    - Как! Этими…

    - Тихо! - вмешался Александр. - Не будем называть вещи, а тем более людей своими именами: это хорошо лишь для господина Буало!

    - Быть не может! - хором воскликнули остальные.

    - Проклятие! Да вот же их письмо:

    "Господин Александр Дюма может прибыть в сопровождении девяти человек; его будут ждать у фонтана близ дома с зубчатыми стенами 7-го числа текущего месяца от пяти до шести часов утра.

    Мы примем их наилучшим образом и устроим для них самую великолепную охоту, какая только возможна.

    Заботиться о загонщиках и собаках не надобно.

    Из Съерры, 5 ноября 1846 г.

    От меня и моих товарищей

    Тореро".

    - Что скажете об этом?

    - Hurra рог los ladrones ³ Сьерры-Морены! - закричала вся компания.

    - Да, но, для того чтобы прибыть на встречу в назначенное время, нам придется отправиться завтра в путь в два часа ночи, и надо выспаться.

    И я дал еще два дуро посланцу, пообещавшему вернуться днем, чтобы узнать, нуждаемся ли мы в проводнике.

    На рассвете я письмом уведомил наших друзей из Кордовы, что хочу сообщить им новости величайшей важности. Друзья явились.

    Это были двое молодых людей лет двадцати пяти-двадцати шести: одного звали Парольдо, второго - Эрнандес де Кордоба.

    Парольдо был сын богатого местного банкира, а Эрнандес - дворянин, чье состояние давало сто тысяч реалов годового дохода.

    Был и третий - мужчина лет тридцати пяти-тридцати шести, кордовский буржуа, беззаботный кутила, всегда веселый, всегда на все готовый, если только речь шла о женщинах, еде или охоте.

    Звали его Равес.

    Когда собрались все трое, я рассказал им о моем демарше, предпринятом по отношению к господам из Сьерры, и показал полученный мною ответ. Прочитав его, они переглянулись.

    - Вот как! - воскликнул Парольдо. - Что скажете об этом, Эрнандес?

    - А вы, Равес?

    - Скажу, что это чудесно!

    - Встреча назначена на завтрашнее утро? - спросил Парольдо.

    - Как видите, на завтрашнее утро.

    - Хорошо, мы все подготовим к завтрашнему утру.

    - Вы не видите никаких препятствий для этой экспедиции?

    - Вы имеете в виду опасность?

    - Да.

    - Никакой опасности нет.

    - Дело в том, что я не хотел бы, чтобы моя прихоть вовлекла вас в слишком рискованную экспедицию.

    - О, как только вы получили обещание от этих господ, вы среди них будете в такой же безопасности, как в этой почтовой гостинице, а мы - как у себя дома.

    - Есть ли необходимость взять моего посланца?

    - Зачем?

    - Чтобы он был нашим проводником.

    - О, этого не нужно, мы все знаем дорогу; только ведь вы имеете право взять с собой девять человек, не правда ли? У вас - пятеро спутников, нас трое, итого восемь; значит, можно пригласить еще одного; у вас есть кто-нибудь на примете?

    - Нет. Как вам хорошо известно, в Кордове я знаю только вас троих.

    - Ну что ж, в таком случае мы пригласим одного из наших друзей, он немного контрабандист; увидите, он нам пригодится.

    - Приглашайте… Теперь нам нужно заняться лошадьми, мулами, ослами, провизией.

    - Вы позволите нам взять эти мелочи на себя?

    - При одном условии.

    - Без всяких условий.

    - Пусть будет так. Я у вас в гостях, так что поступайте по собственному усмотрению.

    - В два часа ночи верховые животные будут стоять перед дверью гостиницы.

    - Браво!

    Мы расстались. Через два часа весь город знал о задуманной нами экспедиции.

    Мой посланец вернулся, чтобы выяснить, не собираюсь ли я использовать его в качестве проводника; я поблагодарил и вручил ему пятый дуро.

    Затем я позвал моего бедного Поля.

    Те, кто прочел мое "Путешествие в Испанию" или "Путешествие в Африку", знают Поля. Для тех, кто не читал ни одной из этих книг, я скажу в двух словах, кто он такой.

    Это был красивый молодой араб из Сеннара, еще ребенком покинувший берега реки Рахад, чтобы появиться в Европе; ему исполнилось то ли двадцать один, то ли двадцать два года, а в двадцать три ему было суждено умереть у меня на глазах.

    Бедный Поль! Когда я превращал его в один из самых комичных персонажей моего путешествия в Испанию и в Африку, мне в голову не приходило, что придется пожалеть об этом раньше чем мое перо допишет последнее слово об этом путешествии.

    Поль был рожден для того, чтобы стать управителем добропорядочного дома. Это было воплощение благовоспитанности. Среди других слуг он выглядел негритянским царьком, вывезенным из своей страны и очутившимся в неволе.

    Конечно же, ему были присущи некоторые мелкие недостатки, бросавшие тень на его незаурядные достоинства, но у меня теперь уже нет мужества говорить о его недостатках. Впрочем, тем, кто пожелает увидеть Поля как бы собственными глазами, нужно только прочесть мое сочинение, озаглавленное "Из Парижа в Кадис".

    Итак, я позвал Поля и сказал ему:

    - Поль, господа разбойники из Сьерры-Морены приглашают нас завтра на охоту. Два-три дня мы будем жить у них. Приготовьте все необходимое для этой прогулки.

    Поль никогда ничему не удивлялся, а потому не удивился и на этот раз и только спросил:

    - Надо ли будет взять столовое серебро?

    Я путешествовал с небольшой шкатулкой, где хранилось столовое серебро на двенадцать персон.

    - Безусловно, дорогой мой, - ответил я. - Я провожу не что иное, как эксперимент.

    - В таком случае на эти три дня господин берет серебро по счету и снимает с меня ответственность за него?

    - Да, Поль, будьте спокойны.

    - Хорошо, господин может быть уверен: к двум часам ночи все будет готово.

    С этим его уверением я и улегся спать в десять часов вечера.

    В два часа ночи меня разбудил трезвон, подобный которому мне редко приводилось слышать.

    Можно было подумать, что целый кавалерийский полк топчется по камням patio ⁴.

    Шум и в самом деле был очень похож на это. Здесь было добрых полтора десятка ослов, лошадей и мулов, сопровождаемых своими arrieros ⁵.

    Никогда не видел я зрелища более живописного, чем двор гостиницы при нашем появлении.

    То был один из тех больших дворов прямоугольной формы с аркадами, что образуют имплювий и идут вдоль четырех стен здания.

    Середину двора занимало огромное апельсиновое дерево, могучее, словно дуб.

    Под этими аркадами топтались наши ослы и мулы, освещаемые дюжиной факелов в руках погонщиков.

    Пламя факелов играло на всех блестевших частях упряжи и на одежде людей, а дальше терялось в густой темной листве дерева, где в глубине светились золотистые плоды.

    Двух мулов нагрузили провизией, третьему предстояло тащить кое-что из багажа, и на нем уже восседал Поль в арабском одеянии.

    Нас ожидали два всадника в нарядах majo ⁶: один на белой андалусской лошади, другой - на буланой; их ружья лежали на крупах лошадей, а кинжалы красовались за поясами.

    То были Эрнандес и Равес.

    Парольдо поднялся к нам, чтобы уведомить о прибытии; попутно он, будто полководец, отдавал распоряжения.

    Среди всего этого каравана мое внимание привлек великолепный белый осел с красным бархатным седлом; высокий, горделивый и нетерпеливый, словно конь, он выделялся своей прекрасной статью. Вот теперь я понял, как правдивы были те бесконечные похвалы, которыми Санчо Панса осыпал своего Серого: доселе они казались мне преувеличенными.

    Увидев меня, Равес и Эрнандес спешились и с тем любезным и учтивым видом, что свойствен только испанцам, предложили мне своих лошадей; но их опередил Парольдо, отдав в мое распоряжение этого удивительного осла.

    Караван двинулся в путь. Я не видел ничего более причудливого, чем эта процессия: словно змея, она извивалась по ночным улицам Кордовы и кое-где освещалась луной, изредка возникавшей в разрывах туч.

    Во главе каравана шли две лошади; за ними двигался белый осел, прилагавший все усилия, чтобы идти в первом ряду. За белым ослом вереницей тянулся десяток ступавших в своенравной непокорности обычных осликов без седел, уздечек, поводов, с простой накидкой на спинах, завязываемой под брюхом; стремян не было в помине, точно так же как поводьев, уздечек и седел. Наконец, два или три мула, нагруженные нашей провизией и багажом, шли в хвосте колонны, представляя собой ее арьергард.

    В четверти льё от города к нам присоединился молодой человек, приглашенный на охоту Равесом, Парольдо и Эрнандесом. Под ним была пегая лошадь, и носил он костюм manchegos ⁷, то есть куртку, штаны и картуз из козьей кожи шерстью наружу. Этот наряд придавал ему дикарский вид, а нашему и без того живописному каравану - новые краски.

    Местность, лежавшая между Кордовой и подножием гор, насколько я мог судить при лунном свете, была похожа на широкую, всю в прожилках плиту красного мрамора; повсюду созданные жарой овраги словно разрывали вздыбленную землю, и дорога, пересекая равнину, делала петли там, где ее к тому вынуждали причуды почвы.

    Каждую минуту мы слышали стук упавшего тела и звук удара ружья о камни. Мы оглядывались и видели, как избавившийся от всадника осел пощипывает травку или объедает чертополох, а затем замечали в тени какую-то бесформенную массу, которая вскоре вытягивалась, поднималась, приобретала очертания человека, и тот вновь садился на снисходительного осла, принимавшего на свою спину всадника при единственном условии, крепко засевшем в голове животного, - вновь избавиться от ноши при первом же удобном случае.

    Когда мы добрались до первых склонов Сьерры, было уже около четырех часов утра; луна светила настолько ярко, что я мог бы читать. Не слышалось ни единого звука. Казалось, гора сама в священной тишине приближается к нам; время от времени на самом краю равнины под серебристым лучом начинал белеть какой-нибудь сельский дом, окруженный апельсиновой рощей - ее запахи доносил до нас слабый утренний бриз, за час до восхода солнца скользящий по земле, словно последний вздох ночи.

    По мере того как мы приближались к горе, белая оконечность нашей дороги как будто проваливалась в темную арку, весьма похожую на пасть чудовища, сидящего на задних лапах и заглатывающего змею.

    Эта пасть оказалась продолжением дороги, превратившейся в тропинку; по обеим сторонам дороги росли кусты толокнянки, возвышались зеленые дубы, и их ветви, смыкаясь концами, образовали эту темную пасть, готовую нас поглотить.

    Мы втягивались в нее, инстинктивно чувствуя, что покидаем землю цивилизованную и вступаем на землю дикую, что за этой гранью просить защиты нам не у кого и надеяться можно только на самих себя. Сила заняла место права.

    Пройдя шагов пятьдесят по этому неровному склону, мы увидели нечто исключительное: вдоль дороги стояли кресты с надписями. На первый и на второй из них мы не обратили никакого внимания. Но, увидев третий и четвертый, а затем и пятый, мы спросили, что они означают.

    Четверо наших местных спутников расхохотались, изумившись такой наивности.

    - Подойдите и прочтите, - посоветовал мне Парольдо. Я уже было приготовился спешиться, но это оказалось ненужным: один из крестов, прибитый к стволу дерева, находился прямо передо мной: он возвышался над кустами самшита и на его поперечине можно было прочесть выведенную белыми буквами надпись: "En esto sitiofue asacinado el conde Roderigo de Torrejas, anno 1845", что означало: "На этом месте в 1845 году был убит граф Родриго де Торрехас".

    На противоположной стороне дорожки, в десяти футах от этого места, стоял крест с еще более лаконичной надписью:

    "Aquifue asacinado su hijo, Hernandes de Torrejas" ("Здесь был убит его сын Эрнандес де Торрехас").

    Расстояние между этими двумя надписями составляло около десяти шагов. Какая страшная драма, должно быть, разыгралась на этом малом

    пространстве: сын видел, как убивают его отца, а в те же минуты отец видел, как убивают его сына!

    Я попросил наших товарищей прочесть эти надписи.

    - Господа, - сказал я, - еще не поздно возвратиться в Кордову.

    Возглас "Вперед!" был единственным ответом каравана, продолжившего свой путь.

    Только на этой одной дороге на расстоянии четверти льё мы насчитали восемнадцать таких крестов.

    Дорога шла в гору по крутому склону, и, по мере того как мы поднимались, казалось, что мы движемся к свету; дорога шириною в шесть-восемь футов упиралась слева в склон Сьерры, а справа подступала к пропасти, глубина которой увеличивалась с каждой минутой. Там все еще густела ночная тьма, тогда как равнина приобретала в отдалении более светлые тона.