Александр Дюма - Женитьбы папаши Олифуса

    Мартовским утром 1848 года я вышел из спальни в кабинет и, как всегда, обнаружил на своем бюро стопку газет, а поверх газет - пачку писем.

    Прежде всего я заметил конверт с большой красной печатью. На нем не было марки, и адресовано оно было просто: "Господину Александру Дюма, в Париже"; стало быть, его передали с оказией.

    Начертание букв было чужестранным - что-то среднее между английским и немецким; по почерку можно было судить о писавшем: это был человек решительный, привыкший повелевать, но эти качества, вероятно, смягчались сердечными порывами и причудами ума, делавшими его совсем не тем, кем он казался на первый взгляд.

    Мне нравится, получив конверт, надписанный незнакомой рукой, в тех случаях, когда автор представляется мне лицом значительным, заранее угадывать его положение, характер и привычки, руководствуясь начертанием букв, из которых складывается адрес.

    Сделав свои выводы, я вскрыл конверт и прочел следующее:

    "Гаага, 22 февраля 1848.

    Сударь!

    Не знаю, говорил ли Вам господин Эжен Вивье, который посетил нас этой зимой и с которым я имел счастье познакомиться, что я один из самых усердных Ваших читателей, сколь бы ни было велико их число; сказать, что я прочел "Мадемуазель де Бель-Иль", "Амори", "Трех мушкетеров", "Двадцать лет спустя", "Бражелона" и "Монте-Кристо", было бы чересчур пошлым комплиментом.

    Мне давно хотелось сделать Вам подарок и одновременно познакомить Вас с одним из величайших наших художников, господином Бакхейзеном.

    Позвольте мне преподнести Вам четыре его рисунка, на которых изображены наиболее выдающиеся сцены Вашего романа "Три мушкетера".

    Теперь я с Вами прощаюсь, сударь, и прошу Вас считать своим поклонником

    Вильгельма, принца Оранского".

    Признаюсь, это письмо, датированное 22 февраля 1848 года, то есть днем, когда в Париже разразилась революция, и полученное через день или два после того, как я едва не был убит по той причине, что был другом принцев, доставило мне большое удовольствие.

    В самом деле, для писателя иностранцы все равно что потомки: иностранец стоит вне наших мелких литературных ссор, вне ничтожной художнической ревности! Он, словно будущее, судит о человеке по его делам, и венок, летящий через границы, сплетен из тех же цветов, какими усыпают могилы.

    Все же любопытство возобладало над признательностью. Я открыл папку, лежавшую на уголке стола и, действительно, увидел четыре прелестных рисунка: один изображал д'Артаньяна, въезжающего в Мён на желтом коне, второй - бал, на котором Миледи срезала бриллиантовые подвески с камзола Бекингема, третий - бастион Сен-Жерве, четвертый - казнь Миледи.

    Затем я написал принцу письмо с благодарностью.

    Собственно, я давно знал принца Оранского как отличного композитора, и два других принца, никогда не ошибавшиеся в оценках, герцог Орлеанский и принц Жером Наполеон, мне часто говорили о нем.

    Известно, что герцог Орлеанский делал чудесные гравюры. У меня есть сделанные им оттиски, безупречные офорты и акватинты.

    Что касается принца Наполеона, у меня хранятся - вероятно, сам он об этом не помнит - его республиканские стихи, за которые он был сурово наказан в Штутгартском коллеже; я получил их во Флоренции в 1839 или 1840 году от прекрасной принцессы Матильды.

    Я часто слышал о принцессе Оранской, что это одна из тех выдающихся женщин, которые, если только не родились Елизаветой или Христиной, становятся г-жой де Севинье или г-жой де Сталь.

    Вот почему, когда принц Оранский должен был сменить своего отца на голландском троне, мне, естественно, в голову пришла мысль совершить поездку в Амстердам, чтобы присутствовать при коронации нового государя и лично выразить признательность моему именитому поклоннику.

    Я выехал 9 мая 1849 года.

    Десятого газеты объявили, что я отправился в Амстердам с целью написать отчет о празднествах по случаю коронации.

    То же самое было 3 октября 1846 года, когда я выезжал в Мадрид.

    Прошу прощения у интересующихся мною газет, но я бываю на свадьбах у принцев в качестве гостя, а не бытописателя.

    Возвращаюсь к моему отъезду.

    Помимо радости от движения, потребности время от времени дышать другим, непривычным воздухом, я получил от поездки и неожиданное удовольствие.

    Собираясь выйти на вокзале из зала ожидания, я почувствовал, что меня кто-то держит за полу сюртука.

    - Куда это вы собрались? - спросил человек, только что остановивший меня таким образом.

    У меня от изумления вырвалось восклицание.

    - А вы?

    - В Голландию.

    - Я тоже.

    - Взглянуть на коронацию?

    - Да.

    - Я тоже. Вы официально приглашены?

    - Нет, но я знаю, что принц Вильгельм - человек искусства, а поскольку после смерти герцога Орлеанского среди принцев это встречается редко, я хочу видеть, как его будут короновать.

    Моим дорожным спутником оказался Биар.

    Вы знаете это имя, даже если лично незнакомы с этим художником. Остроумной кисти Биара принадлежат "Парад национальной гвардии в деревне", "Переход через экватор", "Разделенные почести". Эта поэтическая кисть изобразила двух лапландцев; они плывут каждый в своей пироге у подножия расколовшейся ледяной горы и мимоходом обнимаются; наконец, он автор всех тех очаровательных женских портретов, полных света и кокетства, которые вы могли видеть на последних выставках. Но главное - поскольку я имею дурную привычку ценить в художнике в первую очередь человеческие достоинства, - это прелестный ум, неутомимый рассказчик, путешественник, искренний друг, не знающий зависти собрат, забывающий о себе ради других, - словом, это тот дорожный компаньон, какого я пожелал бы моему читателю в кругосветном путешествии и счастлив был иметь для поездки в Голландию.

    Мы не виделись год или два. Странная у нас жизнь: встречаясь, мы любим друг друга, счастливы увидеться, часы, дни, недели проводим, радуясь, что случай свел нас, едем назад в одном вагоне, нанимаем один фиакр; обмениваясь прощальным рукопожатием, говорим: "Как же это глупо, что мы совсем не видимся, давайте встречаться!" - и расстаемся.

    Каждый возвращается в свою жизнь, к своей работе, к своему гигантскому или крошечному строению, высоту которого смогут оценить лишь потомки, прочность которого покажет лишь время.

    По дороге в Брюссель я провел прекрасную ночь с Биаром и моим сыном. В том же дилижансе было еще пять или шесть человек; поняли они хоть слово из нашего разговора? Сомневаюсь в этом. Кем мы были для них после пятидесяти льё и пяти или шести часов дороги - умными людьми или глупцами? Понятия не имею: у нас, людей искусства, ум такой странный! Мы так легко переходим от возвышенной философии к грубому каламбуру! Мы говорим на таком необычном, удивительном, эксцентричном языке, что понять его может лишь посвященный!

    Но, в конце концов, даже смех утомляет: к двум часам ночи наша беседа иссякла, в три мы заснули, в пять нас подняли, чтобы осмотреть наш багаж, и к восьми мы прибыли в Брюссель.

    Там царило полное спокойствие, и, если бы кругом так много и плохо не говорили о Франции на французском языке, о ее существовании можно было просто забыть.

    Мы снова оказались в королевстве, где правил монарх.

    Удивительная она, эта Бельгия: страна, сохраняющая короля, потому что он всегда готов покинуть престол.

    В самом деле, король Леопольд I умен необычайно.

    Каждый раз, когда во Франции происходит революция, каждый раз, когда в Брюсселе начинаются волнения, он, со шляпой в руке, выбегает на свой балкон и знаком показывает, что хочет говорить.

    Его слушают.

    - Дети мои! - начинает он. - Вы знаете, что меня сделали королем помимо моей воли. Я не хотел им быть прежде, и, с тех пор как стал королем, мое желание - перестать им быть. Если вы со мной согласны, если королевское правление вам надоело, дайте мне один час - большего я у вас не прошу; через час я буду вне пределов королевства, лишь для этой цели я поощрял строительство железных дорог. Только будьте благоразумны, ничего не ломайте: вы видите, что это совершенно излишне.

    Народ отвечает:

    - Мы не хотим, чтобы вы уезжали. Нам хотелось немного пошуметь, только и всего. Мы это сделали, и теперь мы удовлетворены. Да здравствует король!

    После чего король и народ расстаются, чрезвычайно довольные друг другом.

    Всю дорогу Биар повторял: "Будьте уверены, когда приедем в Брюссель, я покажу вам нечто такое, чего вы никогда не видели".

    И я, гордец, слыша это обещание, только пожимал плечами.

    Я раз десять был в Брюсселе, и во время этих десяти поездок я видел Парк, Ботанический сад, дворец принца Оранского, церковь святой Гудулы, бульвар Ватерлоо, магазины Мелина и Кана, дворец принца де Линя. Что можно было там еще увидеть?

    Как только мы приехали, я попросил Биара показать то, что он обещал.

    - Пойдемте, - коротко ответил он.

    И мы отправились - Биар, Александр и я.

    Наш проводник остановился у двери довольно красивого дома, расположенного рядом с собором, и без колебаний позвонил.

    Отворил слуга.

    Вид его меня поразил: концы его пальцев были окровавлены, жилет и панталоны буквально покрыты перьями или, вернее, пухом самых разнообразных птиц.

    Кроме того, он странно двигал головой: вращал ею, словно птица-вертишейка.

    - Друг мой, - обратился к нему Биар, - не будете ли вы так любезны сообщить вашему хозяину, что иностранцы, находящиеся в Брюсселе проездом, хотели бы видеть его коллекцию?

    - Сударь, - ответил он, - моего хозяина нет дома, но он поручил мне принимать посетителей в его отсутствие.

    - Ах, черт! - воскликнул Биар и затем добавил, повернувшись ко мне: - Это будет менее забавно, но все равно - войдем.

    Слуга ждал. Кивнув ему, мы последовали за ним.

    - Обратите внимание на его походку, - сказал Биар. - Это тоже редкость.

    В самом деле, славный малый, который нас вел, имел не человеческую, а птичью походку и более всего своими движениями напоминал сороку.

    Сначала мы пересекли квадратный двор, где встретили кота и двух или трех аистов. Кот смотрел недоверчиво; аисты, неподвижно стоявшие на длинных красных ногах, казались спокойными.

    Пока мы шли через двор, я не видел в слуге ничего особенно примечательного, не считая вращения головы, о котором мы уже упоминали, и важности, с которой он переставлял ноги.

    Он выступал, как я уже упомянул, с какой-то сорочьей степенностью.

    Но вот мы добрались до сада.

    Это было нечто вроде ботанического сада, квадратного как и двор, но более просторного; на грядках, разделенных проходами, чтобы легко было ухаживать за растениями, было множество цветов, снабженных ярлычками.

    Едва мы вошли в сад, как походка нашего проводника изменилась.

    Теперь он не шествовал, а подпрыгивал.

    С расстояния в три или четыре шага он замечал насекомое, гусеницу или жука; тут же, непередаваемым образом изогнувшись, он с сомкнутыми ступнями делал два-три мелких прыжка вперед, затем один прыжок в сторону; встав на одну ногу, он одновременно наклонялся и, ни разу не промахнувшись, хватал насекомое двумя пальцами, бросал его на землю в проходе и, опустив ту ногу, которую до сих пор держал на весу, всей тяжестью своего тела давил его.

    Меньше секунды проходило между обнаружением, поимкой и казнью насекомого.

    Покончив с этим, он перепрыгивал в тот проход, где находились мы.

    Затем, заметив еще одного вредителя, он снова проделывал ту же операцию, и настолько проворно, повторяю, что мы могли, не останавливаясь, продвигаться к квадратному павильону, представляющему первую часть экспозиции.

    Дверь его была открыта настежь, и весь он был заставлен ящиками.

    С первого взгляда мне показалось, что все эти ящики наполнены зернами. Я подумал было, что попал к ученому садоводу, и приготовился увидеть интересные разновидности гороха, фасоли, чечевицы и вики; но, подойдя ближе и внимательно вглядевшись, понял: то, что я принимал за зерна, было глазами орлов, ястребов, попугаев, соколов, воронов, сорок, скворцов, дроздов, зябликов, воробьев, синиц - словом, всевозможными птичьими глазами.

    Казалось, это разные заряды - от пуль в одну двенадцатую фунта до мельчайшей дроби.

    Благодаря какому-то химическому составу, несомненно изобретенному хозяином дома, все эти глаза сохранили свой цвет, плотность и, я бы даже сказал, свое выражение.

    Но, вынутые из орбит и лишенные век, все они смотрели со злобной угрозой.

    Над каждым ящичком табличка сообщала, каким пернатым эти глаза принадлежали раньше.

    О Коппелиус, доктор Коппелиус, фантастическое порождение Гофмана, вы все просили глаз, красивых глаз; здесь, в Брюсселе, вы нашли бы то, что так настойчиво разыскивали для своей дочери Олимпии.

    - Господа, - обратился к нам проводник, сочтя, что мы достаточно ознакомились с первой коллекцией, - не угодно ли вам пройти в галерею воронов?

    Мы наклонили головы в знак согласия, и он повел нас дальше.

    Ни одна галерея в такой степени не оправдывала свое название, как эта. Представьте себе длинный коридор, шириной в десять футов и высотой в двенадцать, с окнами, выходящими в сад, и стенами, которые сплошь покрыты прибитыми к ним воронами, распростертыми, с развернутыми крыльями, вытянутыми шеями и лапами.

    Птицы составляли причудливые розетки и удивительные рисунки.

    Одни из них почти рассыпались в прах, другие находились в разных стадиях разложения, иные были совсем свежими, а некоторые еще бились и кричали.

    Их было, вероятно, восемь или десять тысяч.

    Я с признательностью повернулся к Биару: в самом деле, ничего подобного мне еще видеть не доводилось.

    - И что же, - спросил я у проводника, - ваш хозяин собственноручно потрудился изобразить на стене все эти кабалистические фигуры?

    - О да, сударь! Никто, кроме него самого, не прикасается к его воронам. Воображаю, как бы ему понравилось, если бы кто-нибудь себе это позволил.

    - Что, ему со всей Бельгии доставляют сюда воронов?

    - Нет, сударь, он сам их ловит.

    - Как! Сам их ловит? И где же?

    - Вон там, на крыше.

    И он показал на крышу, где я в самом деле увидел какое-то устройство, но не мог различить его деталей.

    Я очень люблю охотиться на птиц, хотя мое увлечение не переросло в такую страсть, как у нашего почтенного брюссельца. В молодости я пользовался манками и ловушками, и способ охоты, применяемый хозяином дома, меня заинтересовал.

    - Но, послушайте, - сказал я слуге, - объясните мне, как это удается вашему хозяину, ведь ворон - самая умная птица в мире, хитрая, догадливая и недоверчивая.

    - Да, сударь, старые методы охоты на них им известны: это ружье, чилибуха, рожок с клеем - но только не бас.

    - А что может бас?

    - Разумеется, сударь, ворон может не доверять человеку, держит ли тот в руках ружье, или ничего не держит, но какие подозрения может вызвать у него человек, играющий на басе?

    - Так ваш хозяин, подобно Орфею, привлекает воронов музыкой, играя на басе?

    - Не совсем так.

    - А как же?

    - Я сейчас вам объясню: у моего хозяина есть предатель.

    - Предатель!

    - Да, ручной ворон. Видите, вон тот негодяй, что прогуливается в саду.

    И он показал на прыгавшего по аллеям старого, седого ворона.

    - Он встает в четыре часа утра.

    - Ворон?

    - Нет, мой хозяин. Ворон! Разве ворон спит? Днем и ночью у него глаза открыты: замышляет недоброе. Я уверен, что это не настоящий ворон - это демон. Так вот, мой хозяин поднимается до рассвета, в четыре часа утра, спускается в халате, сажает этого старого негодяя, ворона, на середину сетки, растянутой на крыше в другом конце сада, привязывает к своей ноге веревку, прикрепленную к сетке, берет свой инструмент и начинает играть" Любовную лихорадку "; ворон кричит; вороны церкви святой Гуцулы это слышат, летят сюда и видят, что их старый собрат клюет сыр, а человек играет на басе. Вы понимаете, эти твари, ничего не подозревая, садятся рядом с предателем. Чем больше их слетается, тем сильнее выводит смычком свои" рам-там-там" мой хозяин. Потом он внезапно - хлоп! - дергает ногой, сетка закрывается, и дурачки попались. Вот и все!

    - И тогда ваш хозяин прибивает их к стене?

    - О, в эти минуты мой хозяин превращается в тигра. Он бросает свой бас, отвязывает веревку, бежит к стене, взбирается по лестнице, хватает воронов, прыгает на землю, набирает полный рот гвоздей, берет молоток, - тук! тук! - и вот ворон распят. Он может сколько угодно каркать, моего хозяина это только возбуждает. Впрочем, вы и сами все видите.

    - И давно это с вашим хозяином?

    - О сударь, уже десять лет. Он только этим и живет. Если бы он три дня подряд не ловил воронов, то непременно заболел бы, а если бы так продолжалось неделю, он бы умер. Не хотите ли взглянуть теперь на галерею синиц?

    - С удовольствием.

    Эта обивка стен из пернатых, воздух, отравленный зловонием трупов, конвульсии и крики агонизирующих птиц вызвали у меня тошноту.