Шекспир Уильям - Виндзорские насмешницы.

    Будучи стар и с виду тяжеловесен, Фальстаф отличается необыкновенной легкостью чувств, мыслей и всех движений. С конем он справляется, видимо, довольно лихо, да и жалобы его на непомерную трудность пешего передвижения (II, 4) выглядят не признаниями старого ожиревшего человека, а скорее веселым комедиантством. Вообще же он перемещается, удирает, вновь появляется с удивительной подвижностью; но еще подвижнее его мысль, мгновенно приспособляющаяся ко всевозможным обстоятельствам, гибкая, живая, изобретательная. Можно сказать, что Фальстаф обладает вечной молодостью, что уже всегда бывает привлекательно, особенно на сцене, и его разговоры об одолевающих его болезнях (напр., часть первая, I, 2) - это не горестные его признания, а прием, чтобы прибедниться, сделаться интереснее, вызвать к себе сочувствие, подобно тому как в других случаях он кокетничает, выражая намерение покаяться и утверждая, что не он развращает принца, а наоборот, именно принц оказывает на него, честною старого человека, дурное влияние (часть первая, I, 2).

    Другая черта Фальстафа, связанная с его свободомыслием и также имеющая корни в духе всего Возрождения, - это его переливающая через край жизнерадостность, его эпикуреизм, чувственное, плотское восприятие жизни. Всем своим существом он выражает протест против аскетизма, вызов ему. Любовь жирного рыцаря к хересу и каплунам, приверженность к чувственным наслаждениям полны такой наивной непосредственности, такой душевной ясности, что почти не вызывают у нас осуждения. Реабилитация плоти тесно связана у Фальстафа с освобождением ума, как органически связаны у него и оба его облика - физический и душевный. Есть нечто общее между жизнерадостным и красочным мироощущением Фальстафа и философией великого современника Шекспира, основателя материализма Бэкона, у которого, по выражению Маркса и Энгельса, "материя улыбается своим поэтически-чувственным блеском всему человеку". Это тот разгул красок и расцвет плоти, какой мы встречаем у Рабле и какой мы наблюдаем на картинах развивающейся около этого времени фламандской школы. Не случайно Фальстаф одним из персонажей (правда, уже в "Виндзорских насмешницах") назван "фламандским пьянчугой".

    С жизнелюбием и свободомыслием Фальстафа связана еще третья, менее существенная, но тоже характерная его черта, также типичная для эпохи. Фальстаф воспринимает жизнь не однотонно и статически, но в ее постоянном движении, изменчивости, переливчатости красок. Эта непрерывная трансформация, эта гибкая и мгновенная реакция на меняющуюся обстановку, типичная для Фальстафа, находит свое наиболее ясное выражение в принципе игры, маскировки, ряженья, которые он при всяком случае пускает в ход. Все, что он делает и говорит, он не столько выполняет целеустремленно, сколько разыгрывает на потеху себе и другим (нападение на путешественников, пикировка с принцем, буффонады на войне). Им владеет страсть к игре, перевоплощению как выражение жизненных сил и фантазии, типичное для эпохи Возрождения. Он привирает большей частью бескорыстно, как виртуоз лжи, любящий вранье как веселую забаву, и ломается, как площадной актер, в ожидании хохота и аплодисментов.

    Два самых блестящих игровых перевоплощения Фальстафа, следующих непосредственно одно за другим, - это гениальный по фантастичности рассказ о битве на проезжей дороге, а затем, без перехода, придуманная Фальстафом, чтобы замять его смущение, инсценировка, в которой он изображает короля, журящего принца за дружбу… "с этим старым развратником Фальстафом"… Но, вообще говоря, во всем, что делает или заявляет Фальстаф, чувствуется поза, рисовка, особенная манера.

    Те же самые свойства мы находим у другого блестящего представителя духа Ренессанса, такого же деклассированного и бесшабашного искателя приключений и такого же дерзкого вольнодумца (кстати сказать, такого же любимца наследного принца, - но это уж просто "счастливое совпадение"), что и Фальстаф, у Панурга из романа Рабле. У обоих - те же бесконечные проделки и вольный ум. Но оба эти почти что современники, будучи продуктом одной эпохи (Панург на полвека опередил Фальстафа, но ведь и Возрождение оформилось во Франции раньше!), многим весьма существенно друг на друга непохожи. Панург сух, костляв, колюч, и ум у него злой и мстительный, ибо он выразитель французского плебейства, теперь жестоко, наотмашь мстящего за долгие века угнетения разряженным и пустоголовым сеньорам. Тучный и хохочущий Фальстаф, наоборот, порождение "старой веселой Англии", где иллюзия контакта между разными прослойками прикрывала остроту классовой борьбы. Вот почему Фальстаф, если он и совершает жестокости и бесчинства (грабеж на больших дорогах, методы набора рекрутов), не до конца отдает себе отчет в творимом им зле и субъективно незлобив и добродушен.

    Однако это бескорыстие и безобидность Фальстафа объективно не имеют никакой цены, ибо он обладает способностью искажать самые прекрасные человеческие качества. Фальстаф - ограниченный и неполноценный вариант человека Возрождения, критицизм которого принимает у него форму нигилизма, индивидуализм - беззакония, апология плоти - гипертрофии ее, свобода - разнузданности. Эпикуреизм Фальстафа насквозь антисоциален, и "гуманизм" его оказывается антигуманистичным. Вот почему мы вполне солидарны с молодым королем, отдаляющим от себя в финале второй части старого шута - притом отдаляющим в достаточно мягкой и милостивой форме, что не всегда бывает отмечено сердобольными критиками, упрекающими за это принца в сухом морализме, бездушии и неблагодарности.

    И вот, незаметно для зрителя и, может быть, даже для самого автора, по мере развития пьесы внешний блеск Фальстафа тускнеет, и все более проступает наружу истинная его сущность. Уже к концу первой части, где сосредоточены все наиболее увлекательные сцены с Фальстафом, он начинает несколько блекнуть, повторяться, как бы выцветать. Но отчетливо новая метаморфоза обозначается во второй части, где остроты Фальстафа уже приедаются и где собраны все его не только низкие (ограбление путешественников и комедию с телом убитого Перси иначе не назовешь), но все же занимательные, а в подлинном смысле слова - грязные, отталкивающие проделки: насмешки над верховным судьей, сцены с Долли Тершит, взяточничество при наборе рекрутов, грубое (и не очень остроумное) издевательство над другом юных лет Шеллоу…

    И, наконец, еще одна, последняя метаморфоза Фальстафа - когда он появляется в "Виндзорских насмешницах". Слишком решительны критики, утверждающие, что между Фальстафом хроники и Фальстафом комедии нет ровно ничего общего, кроме имени. Внимательное изучение всех "возобновляемых", то есть пересаживаемых из одной пьесы в другую, фигур (Антоний в "Юлии Цезаре" и в посвященной ему трагедии, Болингброк в "Ричарде II" и в "Генрихе IV", Ричард Глостер в двух хрониках Шекспира и т. д.) показывает, что эти образы сохраняют связь с их первым наброском, но в то же время сильно отклоняются от него - отчасти оттого, что оказываются перемещены в другие обстоятельства, отчасти в силу внутреннего своего развития. И то и другое случилось с Фальстафом. Сообразуясь с духом времени, он решил изменить свою натуру - отказаться от своего "бескорыстия" и "беспечности", от "чистого искусства" веселой жизни и начать наживать деньги. Он надумал распустить свою феодальную банду и пуститься в интриги и спекуляции, оперируя своим знатным именем (своего рода пародия на Дон-Жуана) и искусством притворства:

    "Фальстаф теперь не тот: он научился

    Расчетливости века своего.

    ….

    Пускай останусь я с одним пажом:

    Без вас двоих мы больше сбережем" (I, 3). За эту измену лучшему, что в нем было, он сурово наказан: он потерял всю свою легкость, свой блеск, свое очарование, и все его замыслы заканчиваются позорным провалом.

    В превосходной комедии "Виндзорские насмешницы" ее главный герой играет жалкую роль. В сцене I, 1 Фальстаф всего лишь обвинен в дебоширстве, причем отбивается он без особого остроумия. В I, 3, решив перестроиться, он ограничивается пошлыми прибаутками и присказками. В I, 4 он совсем отсутствует, в II, 2 (разговор с Фордом) вял и бесцветен. Нет былой его живости и в III, 3 (первая ловушка с корзиной) и т. д. Лишь в III, 4 (монолог о купанье) мы находим проблески если не фальстафовского остроумия, то хотя бы его краснобайства, так же как и в IV, 5. И это все, В остальной части пьесы Фальстаф, фабульно действуя, как характер почти отсутствует.

    Заметим, кстати, что такому же обесцвечению подверглись все компаньоны Фальстафа, особенно Куикли, из лихой хозяйки развеселого постоялого двора ставшая, в соответствии с "духом времени", скучной экономкой чудака доктора и ординарной свахой.

    Фальстаф проделал благодаря творческому воображению Шекспира и под пером его удивительный путь метаморфоз: доблестный реформатор и мученик, "хвастливый воин" и седобородый распутник, бог плоти и дух веселья, мудрец и гаер, свободолюбец и распутник, придворный и люмпен-пролетарий, дерзкий авантюрист и осмеянный герой фарса… Но всеми этими метаморфозами жирного рыцаря руководила не одна лишь причудливая и неисчерпаемая фантазия создавшего его поэта, но и некая закономерность.

    У шекспирологов старого времени (эпохи романтизма) была склонность выделять в творчестве Шекспира последнее пятилетие XVI века, предшествующее появлению "Гамлета", в особый "фальстафовский" период. Для присвоения целому периоду имени одного образа, прошедшего через два или три произведения на протяжении каких-либо пяти лет (как думали тогда; теперь мы считаем: одного-двух лет), нет серьезных оснований. И тем не менее образ Фальстафа в творчестве Шекспира имеет особый выразительный смысл.

    Самый конец XVI века в истории английской культуры носит особый характер. Это начало кризиса ренессансного мировоззрения, вскрытие острых противоречий гуманизма. Образ Фальстафа - это лебединая песнь Шекспира "старой веселой Англии", духу бездумной радости, духу легкой и светлой комедии и раскрытие острых противоречий прежнего беззаботного оптимизма.

    Метаморфозы Фальстафа - это метаморфозы в душе Шекспира и в то же время метаморфозы самой Англии. Старая веселая (подчас озорная) шутка кончилась, наступил век Пейджей и Фордов, а вместе с тем век верховного судьи.

    В последней сцене комедии Фальстаф говорит: "…смейтесь надо мной, издевайтесь!.. Бейте лежачего… Само невежество топчет меня ногами. Делайте со мной что хотите!"

    А. Смирнов

    Звездная палата - верховное уголовное судилище, учрежденное в XVI веке; названо так потому, что на потолке зала заседаний суда были изображены звезды.

    В присутствии (лат.).

    Хранитель актов (лат., искаж.).

    Актов (лат., искаж.).

    Имеющий герб (лат., искаж.).

    …двенадцать серебряных ершей на своем гербе! - В подлиннике другая игра слов, основанная на созвучии: luces - щуки и louses - вши. Биографы пытались связать это место с фактом из биографии юного Шекспира, который, якобы браконьерствуя в лесах сэра Джона Люси, чей заповедник находился неподалеку от Стретфорда, был привлечен за это к суду (или бежал от суда в Лондон). Сейчас эта легенда опровергнута.

    Поменьше слов (лат., искаж.).

    Ax ты, бенберийский сыр! - Насмешка над худобой Слендера. Бенбери - городок в Оксфордшире, известный изготовлением тощих сыров.

    Клянусь этими перчатками, он! - Во времена Шекспира перчатки были предметом большого щегольства, и Слендер из фатовства клянется перчатками, как признаком того, что он следит за модой.

    Скарлет и Джон. - Так звали двух товарищей Робин Гуда в старой английской балладе. Scarlet (багровый) - намек на красный нос Бардольфа.

    Ты захватил с собой мою книжку загадок? - Здесь имеется в виду сборник "Книга веселых загадок", весьма популярных во времена Шекспира.

    Секерсон - кличка медведя, которого часто спускали с цепи и травили в Парижском саду, поблизости от театра "Глобус".

    Она, как Гвиана, полна золота и всяческого изобилия. - Намек на рассказы о богатствах Гвианы сэра Уолтера Роли после его экспедиции в Южную Америку, в 1596 году.

    Коробка (франц.).

    Поторапливайся! (франц.).

    Не забыл ли я чего-нибудь? (франц.).

    Ах, черт, черт! (франц.).

    Ax он, Ирод иудейский! - Намек на чувственность Ирода, отмеченную в библии.

    Разве я подала этому фламандскому пьянчуге какой-нибудь повод? - Во времена Шекспира фламандцы считались большими пьяницами.

    Сэр Алиса Форд!.. - У англичан и сейчас жена носит сословное звание и имя своего мужа.

    …так же далеки друг от друга, как сотый псалом и песенка о зеленых рукавах. - Комический контраст между популярным веселым напевом и священным текстом.

    …скорее согласилась бы стать великаншей и лежать под горой Пелионом. - Согласно античному мифу, гиганты, восставшие против богов Олимпа, пытались взобраться на него, "громоздя Оссу на Пелион".

    Кабальеро (португал.).

    Так, просто для шутки, Брук. - В устах Форда этот псевдоним звучит как синоним: brook значит - ручей, ford - брод.

    Здесь у ручья под сенью скал… - Песенка Эванса, находящегося в состоянии тревожного ожидания, построена на эффекте полной спутанности мыслей: тут и начальная строка из стихотворения Марло, говорящая о птичках, поющих мадригалы, и стих из 137 псалма Давида, и отрывок из популярной баллады, и дважды всплывающая ассоциация: shallow - shallow (пустой - Шеллоу).

    …кто из вас посмеет сказать, что я не политик, не хитрец, не Макиавелль? - Имя Николло Макиавелли, автора итальянского политического трактата "Государь" (начала XVI в.), уже в шекспировские времена сделалось в Англии нарицательным для обозначения человека, который не останавливается ни перед чем для достижения своих целей.

    До сих пор ты следовал за своим господином, а теперь ведешь даму. Что тебе больше нравится?.. - По обычаю того времени, знатные и богатые дамы, отправляясь гулять, брали с собой щегольских пажей, которые шли впереди своих хозяек; мужчин же сопровождал мальчишка, идущий сзади. Должность пажа была почетной, на что указывают слова миссис Пейдж и ответ Робина.

    Актеон (греко-римск, миф.) - юноша, во время охоты нечаянно увидевший в лесу купающуюся Диану. Разгневанная богиня обратила его за это в оленя, и его собственные собаки растерзали его.

    "Тебя ли я нашел, алмаз небесный!" - Начало одного стихотворения из сборника современного Шекспиру поэта Ф. Сидни "Астрофель и Стелла".

    Отсутствует (лат.).

    …как три немецких дьявола, три доктора Фауста. - Намек на пьесу современника Шекспира Марло "Доктор Фауст".

    Пусть с неба вместо дождя сыплется картошка… - Картофель в те времена считался возбуждающим средством.

    Хобгоблин - один из духов английского фольклора, вроде нашего лешего.

    Вы падчерицы роковых судьбин… - Имеются в виду дети людей, усыновленные феями.

    "Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает" (франц.) - девиз английского Ордена Подвязки.

    А. Смирнов