Александр Дюма - Ущелье дьявола

    Наконец, разгадка неограниченной власти кроется, быть может, в той самой любви, которую я требую от вас. Оригинальный, гордый ловелас усыпляет ту, которую желает покорить себе. Но я не усыплю тебя, я пробужу тебя к жизни, Гретхен! Сладострастный загадочный маркиз де-Сад преследует идеал предвечного разума в терзании ограниченной материи. Скорбь твоя поможет мне овладеть и телом, и духом твоим, Христина! И увидим тогда, оправдает ли себя алхимия при настойчивом моем желании сделать кое-что!

    Да что же это, на самом деле? Я, кажется, стараюсь найти объяснение и причины моим поступкам? Тьфу, пропасть! Я сам себя не узнаю! Черт возьми! Да просто причина тому кроется в моем характере и в непременном желании, quia nominor leo… А! Вот и Гретхен возвращается домой.

    Грегхен действительно шла при слабом мерцании звезд и гнала своих коз, она казалась задумчивой, рассеянной, голова ее совсем поникла.

    - Эта уже думает обо мне! - сказал про себя Самуил. В то же самое время балконная дверь в замке открылась, и пронзительный взгляд Самуила различил Христину, которая вышла на балкон, облокотилась на перила и подняла свои прекрасные голубые глаза к синему небу.

    - А та, вероятно, все думает о боге, - продолжал Самуил, кусая губы. - О! Раньше, чем эти звезды засветят снова, я заставлю ее думать обо мне, думать о человеке, который в одни сутки сумеет переместить население целого города и убить душу.

    И он исчез в скале.

    На следующий день, в десять часов утра, Самуил вошел в гейдельбергскую гостиницу Ворона и осведомился, дома ли Трихтер.

    После утвердительного ответа слуги, к которому он обратился с вопросом, он поднялся в комнату своего любимого фукса.

    Трихтер выказал большую радость и непомерную гордость по поводу прихода его сеньора. Он даже выронил из рук огромнейшую трубку, которую курил.

    Прошел год со времени нашей с ним встречи, за это время приятель Трихтер успел значительно разрумяниться. Его физиономия как будто постаралась сохранить благородный оттенок кожи, получившийся от поглощенного им вина в памятный день дуэли. Его щеки и лоб изображали сплошную маску. Что же касается носа его, то он представлял такое прихотливое сочетание всех цветов радуги, которое можно найти только в описании бессмертным Шекспиром носа его Бардольфа. Подобно этому последнему носу, нос Трихтера светился, как рубин, и, по всей вероятности, позволял своему господину ночью экономить на свечах.

    - Мой сеньор пришел ко мне! - вскричал Трихтер. - О! Позволь мне, ради бога, сходить за Фрессванстом!

    - А зачем? - удивился Самуил.

    - Чтобы поделиться с ним честью, которую оказывает мне твое посещение.

    - Невозможно! У меня есть к тебе серьезное дело.

    - Тем более! Фрессванст мой закадычный друг-собутыльник, поверенный моих самых задушевных тайн, и я ничего не делаю без его участия.

    - Говорят же тебе - нельзя! Мне надо, чтобы мы были одни. Подай мне трубку, станем курить и разговаривать.

    - Выбирай любую.

    И он указал на огромный ряд трубок висевших вдоль стены в порядке размеров.

    Самуил выбрал самую большую, набил ее и закурил. Во время этой процедуры он спросил Трихтера:

    - Скажи, пожалуйста, с каких пор у тебя явилась такая привязанность к Фрессвансту?

    Со времени нашей дуэли, - отвечал Трихтер. - Я люблю его, как побежденного врага. Он олицетворение моей победы, которая постоянно сопутствует мне, с которой я всюду являюсь рука об руку. К тому же, он, правду сказать, добродушнейшее существо на всем земном шаре. Он вовсе не завидует моим преимуществам перед ним, скорее он злится на Дормагена. Он прямо презирает его из-за того, что Дормаген не дал ему выпить тогда две капли предлагаемого тобою средства. Он говорит, что ты спас мою честь, а Дормаген спас ему только жизнь. Он этого никогда ему не простит. Тебя же он глубоко уважает. Он даже завидует тому, что я твой фукс. Он не пожелал после всего этого оставаться фуксом Дормагена. И так как не мог уже сделаться твоим фуксом, то подружился со мной, и мы стали неразлучными. Теперь мы с ним сделались фуксами-собутыльниками. Мы ведем самый восхитительный образ жизни. Мы проводим целые дни напролет, выражая свое взаимное расположение забавными вызовами друг друга на винные поединки. Кстати, это нам служит и упражнением на случай дуэли.

    - Мне кажется, что вы уже наупражнялись в достаточной степени! - сказал Самуил, выпуская клуб дыма.

    - О! Это еще что!… С тех пор мы сделали такие успехи, что ты удивишься. Поверь моему честному слову!

    - Я верю твоему сизому носу. Но послушай, такие беспрерывные возлияния порядком истощают ваши кошельки?

    - Увы! - жалобно промолвил Трихтер. - В том-то и есть горе, что параллельно с опустошением бутылок идет и опустошение карманов. За три первых месяца мы влезли в неоплатные долги. Но мы теперь уже давно перестали одалживать.

    - Каким образом?

    - Да потому, что нам нигде уже не верят больше ни на грош. А кроме того, мы теперь устроились так, что можем пить сколько угодно, и это нам не стоит ни единого пфеннига.

    - Ого! - отозвался Самуил недоверчиво.

    - Тебе это кажется невероятным? Так слушай. Вот тебе наша тактика в двух словах: мы спорим. Так как мы выигрываем все пари, то зрители и платят расходы. Но и этот благородный ресурс может в конце концов иссякнуть. Увы! Мы слишком сильны! Мало кто решается уже тягаться с нами. Нас боятся. Несчастные мы создания! Все поражаются, глядя, как мы пьем. И я заранее предчувствую, что настанет тот печальный день, когда уже не найдется ни единой души, которая бы держала за нас пари. Я просто придумать не могу, как и где мы тогда будем пить?

    И Трихтер печально прибавил:

    - А мне так необходимо пить!

    - Так ты очень любишь вино? - спросил Самуил.

    - Не само вино, а то забвение, которое оно несет с собой.

    - А что же ты стараешься забыть? Свои долги, что ли?

    - Нет, свои поступки, - возразил Трихтер, скорчив отчаянную гримасу. - Ах! Я такая гадина! У меня есть мать, она живет в Страсбурге, мне бы надо работать, чтобы помогать ей. А вместо этого я все время сижу у нее на шее. Подлец я, вот что! Кто должен был кормить ее после смерти отца? Ведь я, правда? Ну а я, мерзавец, подумал про себя, что у меня есть еще дядя, брат моей матери, поручик в армии Наполеона, и вот он-то и кормит ее. А потом, два года тому назад, он был убит. Тогда уж у меня все предлоги были исчерпаны, и я сказал себе: "Ну, теперь, прохвост, наступила уж твоя очередь кормить мать!" Но, к несчастью, дядя оставил нам маленькое наследство. И вот я вместо того, чтобы высылать матери деньги, сам еще стал просить у нее. Я все откладывал свои добрые намерения. Наследство было маленькое и растаяло очень скоро, тем более, что я почти все пропил, так что не осталось ни крошки, ни капли. Вот видишь теперь, какой я отъявленный негодяй! Я говорю тебе все это, чтобы объяснить причину моего беспросыпного пьянства: я пью, чтобы забыться. Я вовсе не желаю, чтобы ты меня считал скотиной, какой-то мерзкой губкой, винным насосом. Я просто-напросто жалкая тварь!

    - Однако, - сказал Самуил, - каким же образом ты думаешь выпутаться из всего этого?

    - Не знаю, ничего не знаю. Как сумею, так и выпутаюсь. Я готов на все. Ах! Чтобы достать матери кусок хлеба, я готов расстаться с жизнью, если это понадобится, и умру с радостью.

    - Ты говоришь это серьезно? - спросил задумчиво Самуил.

    - Очень серьезно.

    - Это иногда недурно знать, - продолжал Самуил, - я буду помнить твои слова. Но прежде чем дойти до такой крайности, почему ты не обратишься к Наполеону, раз брат твоей матери был убит в то время, когда служил в его армии? Он обладает похвальным качеством всех великих людей, т.е. умеет награждать тех, кто у него служит. Он, может быть, назначил бы твоей матери пенсию, или дал бы какое-нибудь место, чтобы у нее было чем прожить.

    Трихтер гордо поднял голову.

    - Я немец, разве я могу обращаться с какой бы то ни было просьбой к тирану Германии?

    - Ты немец, это прекрасно, но мне помнится, что ты мне говорил, будто твоя мать - француженка?

    - Она действительно француженка.

    - В таком случае твои мучения совести несколько преувеличены. Мы после поговорим еще об этом. А пока самая настоятельная забота должна состоять в том, чтобы заплатить твои долги.

    - Ах, я давно отказался от этой несбыточной мечты!

    - Никогда ни от чего не следует отказываться. Как раз по этому поводу я и пришел поговорить с тобой. Который из твоих кредиторов самый свирепый?

    - Ты и представить себе не можешь кто? Ведь это не трактирщик, - отвечал Трихтер. - Трактирщики, те уважают меня, берегут, стараются привлечь к себе, как редкого и удивительного питуха, как трудно достижимый идеал, как потребителя вина, достойного всеобщего поклонения. От моих состязаний они имеют колоссальный барыш, кроме того, вполне естественно, что у меня является масса подражателей. Я создал целую школу пьянства. Не говоря уже о том, какой фурор производит в винном погребе одно только мое присутствие, я служу им приманкой, украшением, роскошью! Один антрепренер по устройству танцевальных вечеров предлагал мне платить по тридцати гульденов в неделю с условием, чтобы я позволил ему напечатать в афишах объявление:

    Гордость моя не позволила мне принять предложение, но, в сущности, я был польщен. Нет, нет меня преследуют совсем не трактирщики. Самый беспощадный кредитор, это Мюльдорф.

    - Портной?

    - Он самый. Под тем предлогом, что он уже одевает меня семь лет, а я не заплатил ему еще и за первую пару, этот подлец изводит меня. Первые шесть лет я поступал следующим образом: он, бывало, принесет мне счет, а я, вместо уплаты, заказываю ему тотчас же новый костюм. В последний же год он окончательно отказался одевать меня. Мало того, он нахально преследует меня. Третьего дня я шел мимо его лавки, мерзавец выскочил на улицу и начал выговаривать при всех, что платье, надетое на мне не мое, а его, потому что я за него не заплатил, и даже занес было руку, как бы намереваясь схватить меня за шиворот.

    - Неужели он позволил себе так забыться перед студентом? Разве он не знает о привилегиях университета?

    - Будь покоен, - сказал Трихтер. - Я так внушительно посмотрел на него, что он живо поджал хвост. Я ему прощаю. Я понимаю ярость этого сангвинического буржуя, который приходит в отчаяние от долгого ожидания уплаты круглой суммы и от неимения возможности даже подать в суд, благодаря существующим университетским законам, запрещающим филистерам оказывать нам кредит. К тому же он не осуществил все-таки своего намерения.

    - Однако, он все-таки сделал жест! - вступился Самуил. - Он непременно должен быть наказан!

    - Да следовало бы, разумеется, но…

    - Что но?… Я ему выношу такой приговор: выдать тебе расписку в погашении твоего долга, продолжать шить на тебя, и, кроме того, для удовлетворения тебя уплатить тебе крупную сумму. Идет?

    - Еще бы! Превосходная штука! Но ты на смех говоришь все это?

    - А вот увидишь? Дай-ка мне все, что нужно для письма. Трихтер сконфузился и почесал у себя в затылке.

    - Ну давай же, скорей! - настаивал Самуил.

    - Да вот видишь ли в чем дело, - сказал Трихтер, - у меня нет ни чернил, ни бумаги.

    - Так позвони. Все это, наверное, найдется в гостинице.

    - Не знаю, ведь это студенческая гостиница. Я, впрочем, никогда не спрашивал ничего этого.

    На звонок Трихтера явился мальчик и сбегал за необходимыми предметами.

    - Подожди немного, - остановил мальчика Самуил. Он написал:

    "Любезный господин Мюльдорф.

    Некий друг ваш предупреждает вас о том, что ваш должник, Трихтер, только что получил от матери пятьсот гульденов".

    - Ты пишешь Мюльдорфу? - спросил Трихтер.

    - Ему самому.

    - А что ты пишешь ему?

    - Предисловие или, так сказать, вступление к комедии или драме.

    - Вот как! - сказал Трихтер, не понимая еще, в чем дело.

    Самуил заклеил письмо, написал адрес и дал письмо мальчику.

    - Отдайте письмо первому встречному мальчугану, а также и эту монету за комиссию, он передаст письмо, не говоря от кого оно.

    Мальчик ушел.

    - А ты, Трихтер, отправляйся сию же минуту к Мюльдорфу, - продолжал Самуил.

    - Зачем?

    - Заказать себе полную обмундировку.

    - Так ведь он спросит у меня денег!

    - Очевидно, спросит! А ты тогда пошлешь его к черту.

    - Гм! Он, чего доброго, не на шутку рассердится, если я приду к нему дразнить его.

    - А ты обругаешь его, выведешь из себя.

    - Но…

    - Это что еще за новости? - заговорил строгим тоном Самуил. - С каких это пор подчиненный фукс позволяет себе противоречить своему сеньору? Я руковожу тобой, следовательно, тебе нечего смотреть самому: за тебя смотрят мои глаза. Ступай к Мюльдорфу, веди себя там очень бесцеремонно и грубо и моли бога, чтобы Мюльдорф на этот раз, действительно, вцепился тебе в загривок.

    - Так неужели мне так и снести подобное оскорбление? - спросил обиженный Трихтер.

    - Нет! На этот счет ты волен поступать с ним, как тебе заблагорассудится! - сказал Самуил. - Я даю тебе полную свободу действий.

    - В таком случае, это прекрасно! - воскликнул победоносный Трихтер.

    - Захвати же трость с собой!

    - Еще бы, разумеется!

    Трихтер взял трость и стремительно вышел из комнаты.

    - Вот каким образом начинаются все большие войны! - сказал сам себе Самуил. - И всегда из-за женщины! Христина будет довольна.

    Пять минут спустя Трихтер уже входил к Мюльдорфу, заломив шапку набекрень, с вызывающим и свирепым выражением лица, как бы предчувствуя, какой прием окажет ему портной.

    Мюльдорф встретил его с приятной улыбкой.

    Будьте любезны, садитесь, мой дорогой господин Трихтер, - сказал он, - я в восторге, что вижу вас.

    - Ой-ли! - отозвался Трихтер. - А знаете, зачем я пришел?

    - Догадываюсь, - ответил, потирая руки, портной.

    - Я пришел заказать себе полный костюм.

    - Чудесно! А вам когда он нужен?

    - Сейчас, - сказал Трихтер, не обращая внимания на любезный тон портного. - Снимите поскорее с меня мерку.

    Портной поспешно начал снимать мерку. Окончив, он сказал:

    - В субботу будет готово.

    - Хорошо. Вы тогда пришлите костюм ко мне, - проговорил Трихтер и сделал шаг к двери.

    - Вы уходите? - отозвался Мюльдорф.

    - А зачем же мне оставаться?

    - Я вовсе не говорю чтобы вы остались, но я надеюсь, что вы мне оставите что-нибудь.

    - А именно?

    - Сотенку гульденов, - так, какой-нибудь пустяк в счет заказа.

    - Дорогой мой Мюльдорф, - возразил Трихтер, - вы слишком были любезны со мной сегодня, и вы так мило сняли с меня мерку, что я не хочу ответить так, как ответил бы всякий порядочный студент на такое низкое требование денег. Я не обижаюсь на него только из-за того, что вы мне шили платья в течение семи лет и вот еще сошьете к субботе. Я вас прощаю.

    - Простите и дайте, - сказал Мюльдорф, протягивая руку.

    Трихтер пожал руку портному.

    - Руку на прощание дам, пожалуй, если хотите, - ответил он, - но у меня нет ни гроша денег.

    И он направился к двери. Мюльдорф загородил ему путь.

    - Нет ни гроша! - воскликнул он. - А те пятьсот гульденов, которые прислала ваша матушка?

    - Пятьсот гульденов? Моя мать? - повторил за ним Трихтер. - Ах, какое милое заблуждение! Мюльдорф, вы решительно начинаете умнеть!

    - Это значит, - отозвался Мюльдорф, стараясь сдержать свой гнев, - мало того, что вы не платите по прежним счетам, вы еще пришли сюда издеваться надо мной, заказывать новые костюмы?

    - Это значит, - возразил Трихтер, начиная раздражаться, - что и вы только в насмешку приняли меня с такой почтительностью и так услужливо сняли с меня мерку?

    - Так это письмо только мистификация? - взвизгнул Мюльдорф, и, взяв с конторки письмо Самуила, он поднес его к самому носу Трихтера.

    Трихтер бросил на письмо разъяренный взгляд.

    - Так вы обещали сделать мне полный костюм к субботе, - закричал он, - только потому, что думали, что у меня карманы битком набиты деньгами, а вовсе не из сознания той чести, которую я вам даю, заказывая вам свои платья?

    И он потряс в воздухе своей железной тростью. Мюльдорф, в свою очередь, схватился за аршин.

    - Я говорю не о том платье, которое я собирался вам шить, а о тех костюмах, которые я вам уже сшил, и которые вы должны или оплатить, или отдать мне обратно.

    Он начал наступать на Трихтера с поднятым аршином.

    Не успел еще Мюльдорф хорошенько занести свой аршин, как на него уже опустилась трость Трихтера. Мюльдорф завизжал, отскочил назад, высадив при этом два стекла витрины, и снова набросился на Трихтера, трость которого продолжала свистать в воздухе.

    На крики портного прибежали два соседа, колбасник и сапожник.

    Благородный Трихтер угодил в глаз портному концом трости и ничуть не испугался количества своих врагов. Но вдруг он почувствовал, что кто-то укусил его за левую икру.