Александр Дюма - Ущелье дьявола

    - Выслушайте меня, г-н Самуил! - начала она. - Пощадите меня, пожалейте меня! Видите, я у ваших ног. Я покорилась, ведь вы сильнее, если вы захотите я буду ваша, ну так пощадите же меня! В пощаде больше величия, чем в победе. О! Прошу вас, умоляю! К чему вам относиться ко мне со злостью? Ради минутного удовлетворения своего самолюбия вы готовы погубить всю мою несчастную жизнь! Что же станется потом со мной? Подумайте! Не бойтесь, что если вы меня не тронете сейчас, так я вас буду оскорблять потом. Ах! Подите вы! Это такой мне урок, который я не забуду до самой смерти! Я даже скажу все это графине Христине. Я поступлю так, как вы мне прикажете. Ведь правда, я привожу вам убедительные доводы? Вы сами теперь видите, что вам ни к чему мучить меня, ведь вы пощадите меня, Да? Я и так, у ваших ног, что же мне делать? Вы мужчина, а я даже не женщина, я еще совсем ребенок. Разве можно обращать внимание на то, что скажет или подумает ребенок? Разве можно губить его из-за одного неосторожно вырвавшегося у него слова? О, г-н Самуил, пощадите меня!

    В тоне ее голоса слышалось такое отчаяние, такая безысходная скорбь, что Самуил почувствовал как бы смущение. Быть может, в первый раз за свою жизнь он колебался. Невольная жалость закралась к нему в сердце при виде глубокого отчаяния этой девственно чистой души, на которую его гордость собиралась наложить пятно, быть может, смертельное. К тому же, ведь она окончательно смирилась и покорилась ему. Ведь она была теперь вся в его власти. Она сама призналась, что ее жизнь была в его руках! Значит, он мог быть великодушным. Раз она сама отдавалась, так следовало пощадить ее.

    К несчастью, Гретхен была так прекрасна, да и зелье продолжало действовать… Мало-помалу ее отчаяние перешло в какое-то изнеможение и бред, она взяла руки Самуила и начала покрывать их поцелуями, заключавшими в себе не одну только мольбу, она обращала к нему влажные, пламенные взоры.

    - Ах! - сказала она, и странно звучали ее слова. - Торопись исцелить меня, а то после будет поздно!

    - Хорошо, - отвечал он, устремив на нее пылкий, опьяненный, страстный взор, - хорошо, я излечу тебя. Я пойду принесу другое питье, которое успокоит волнение в крови и освежит тебя. Я иду.

    - Да, да ступай, - говорила она, как во сне, а сама удерживала его. Губы произнесли: уходи! а взгляд говорил: останься!

    Самуил попробовал уйти от нее.

    - Неужели я не могу управлять своей волей? Ты покорилась, ты скажешь о том Христине. И довольно. Не надо бесцельного преступления! Прощай, Гретхен!

    И, вырвавшись из объятий Гретхен, он бросился к скале.

    - Ты уходишь! - жалобно и нежно простонала Гретхен.

    - Ухожу, прощай!

    Но едва очутился он у подножия скалы, как две руки нервно обхватили его, жаркие уста прильнули к его устам, и он почувствовал, что теперь уже не властен бороться с своей преступной страстью.

    На следующий день, около четырех часов пополудни, Юлиус и Христина отправились гулять. Они только что вышли из замка.

    - В какую сторону мы пойдем? - спросил Юлиус.

    - Куда хочешь, - отвечала Христина.

    - Ах, мне все равно, - проговорил Юлиус с каким-то ленивым равнодушием.

    - Так поднимемся к Гретхен. Сегодня поутру она не приходила. Пришлось послать няню за ее козой. Меня это немного беспокоит.

    Они пошли на мыс, на котором стояла хижина Гретхен. Христина обернулась и посмотрела на долину.

    - Какая чудесная картина! - сказала она Юлиусу, показывая на реку и на далекие очертания холмов.

    - Прекрасная, - сказал Юлиус, не поворачивая головы. Христина сделала вид, что не заметила скучающего тона мужа. Она подошла к хижине Гретхен. Дверь была заперта.

    - Наверное, она в горах, пасет своих коз.

    Христина заглянула под выступ скалы, куда Гретхен обыкновенно загоняла на ночь коз. Козы были там.

    - Странно! - подумала она.

    И, вернувшись к двери, она начала звать:

    - Гретхен! Ты дома? Гретхен! Никакого ответа.

    В ту же минуту со стороны долины донесся какой-то неопределенный гул. Юлиус и Христина посмотрели в ту сторону.

    По неккарштейнахской дороге двигалась огромная толпа. Клубы поднявшейся пыли мешали разглядеть, что это были за люди. Время от времени слышались крики, пение, возгласы, прерываемые ветром. По-видимому толпа состояла из пятисот-шестисот человек.

    Все это приближалось очень быстро.

    Вдруг Юлиус радостно захлопал в ладоши.

    - Конечно, это Самуил! - воскликнул он. - Он держит свое слово!

    - Я не понимаю, о чем ты говоришь, - промолвила Христина.

    - Я хочу сказать, - повторил Юлиус, - что Гейдельберг идет в Ландек. Самуил же обещал тебе это, а он что пообещает, так непременно исполнит. Но ведь как быстро! Разумеется, это мои товарищи! Вот, когда они подошли поближе, я начинаю различать студентов университета. Слышишь: Виваллера? О! Какой сюрприз!

    И за минуту перед тем сонные глаза Юлиуса оживились и заблестели. Христина задумалась.

    Дорога шла ниже той скалы, где стояли Христина и Юлиус, шагах в тысяче, приблизительно. Веселая толпа быстро продвигалась. Вскоре Юлиус узнал Самуила, ехавшего верхом впереди всех. Он имел строгий вид главнокомандующего армией.

    Позади него несли академическое знамя.

    Студенты подходили, вскоре все их лица стали ясно видны Юлиусу и Христине.

    Проезжая мимо них, Самуил поднял кверху голову, заметил их и раскланялся с ними.

    Студенты узнали Юлиуса. Все фуражки замелькали в воздухе, и все глотки заорали самый оглушительный привет, который когда-либо сотрясал барабанную перепонку.

    - Дорогая моя Христиночка, - сказал Юлиус, - товарищи видели меня, и я думаю следует мне пойти встретить их, как подобает хозяину встретить своих гостей. Мы недалеко от замка, поэтому ты можешь и одна вернуться домой, а меня, по правде сказать, разбирает нетерпение увидеться снова со своими товарищами и узнать, в чем дело. Я скоро вернусь к тебе.

    - Ступай, - ответила Христина. Она и сама не могла дать себе отчета в том, почему ей вдруг сделалось так грустно.

    Юлиус обрадовался. Он поцеловал Христину в лоб и пошел притворно-спокойным шагом до поворота тропинки, когда же он обогнул скалу и убедился, что отсюда Христине его не видно, он пустился изо всех сил и через две минуты догнал толпу.

    А Христина все-таки видела.

    Как только является Самуил, - сказала она про себя, - Юлиус сейчас же бежит к нему.

    Она смахнула слезу и собралась идти домой, как вдруг ей послышалось, что позади нее захрустел под чьими-то ногами песок.

    Она обернулась и увидела Гретхен.

    - Гретхен! - сказала она. - Но, боже мой, что с тобой случилось?

    Со вчерашней ночи маленькая козья пастушка очень изменилась. Она была какая-то бледная, разбитая, со спутанными волосами, с синевой вокруг глаз. Казалось, она постарела сразу на девять лет. Куда девалась быстрота ее движений? Она стала мрачная и апатичная, словно какая-то роковая скорбь лежала у нее на сердце.

    - Что с тобой? - снова заговорила Христина. - Откуда ты явилась?

    - Я пришла из хижины.

    - Мы же окликали тебя. Отчего ты тогда не вышла к нам?

    - Потому, что с вами был г-н граф, а я не хочу, чтобы меня видели. Нет, я теперь никому больше не стану показываться на глаза и ни с кем не буду говорить, кроме вас. Мне стыдно! Вы - другое дело: я люблю вас, и мне еще, кроме того, надо предупредить вас, берегитесь! Самуил Гельб никогда не лжет, это правда! Если он что-нибудь сказал, так непременно исполнит. Он никогда не говорит даром. Вам это непонятно, может быть, но это верно. Знаете ли, мне очень тяжело говорить, но я расскажу все, чтобы попытаться спасти хоть вас. Отвернитесь в сторону, не смотрите на меня, вот так. А теперь слушайте: помните, Самуил Гельб сказал, что я буду принадлежать ему? Ну так он опоил меня каким-то зельем, которое он сам приготовил у себя в аду из моих же цветов… Одним словом, я отдалась ему… Берегитесь же! Прощайте!

    И она бегом пустилась в свою хижину и заперлась на ключ.

    Христина оцепенела от ужаса.

    - Гретхен! Гретхен! - закричала она.

    Но она напрасно звала. Гретхен не пришла.

    - О! - думала Христина, дрожа от страха. - Правда, правда, он исполняет все, что сказал. Вот привел и Гейдельберг в Ландек! Вот погубил и Гретхен! А меня, как раз, теперь все оставили: и она, и муж! Я одна! Боже, как мне страшно! Я сейчас пойду, напишу барону, пускай хоть он приедет спасти меня.

    Студенты орали изо всех сил:

    Gaudeamus igitur Juvenes dum sumus; Ubi sunt qui ante nos In mundofuere?

    На повороте дороги показалась деревня. Все ее обитатели, мужчины, женщины и дети, привлеченные шумом, высыпали на улицу и смотрели с недоумением на вторжение в их пределы какой-то невиданной толпы людей.

    Самуила не было уже впереди. Он ехал позади всех, разговаривая с Юлиусом.

    Шедший впереди толпы студент обратился к первому попавшемуся крестьянину.

    - Эй ты, любезный! Какая это деревня?

    - Ландек.

    И сейчас же поднялся общий галдеж:

    - Ура! Господа! Ура! Фуксы, финки, сто-о-ой! Это Ландек!

    Сотни глоток кричали:

    - Привет Ландеку!

    - Привет Авентинскому холму нашего университетского Рима!

    - Привет тебе, ужасная куча кривых лачужек!

    - Привет тебе, отныне историческая деревушка, прославленное место, бессмертная яма!

    Трихтер сказал Фрессвансту:

    - Знаешь, я пить хочу!

    Финк подошел к парню, шедшему за плугом.

    - Эй вы, филистеры, мужичье, туземцы здешних мест, род людской с рыбьими глазами, хватит ли у тебя настолько сообразительности, чтобы указать мне, где здесь гостиница Ворона?

    - В Ландеке никакой гостиницы Ворона нет.

    - В таком случае гостиница Золотого Льва?

    - И гостиницы Золотого Льва также нет в Ландеке.

    - Ну так скажи же, наконец, идиот этакий, где у вас самая лучшая гостиница?

    - Да совсем никакой гостиницы нет в Ландеке.

    При этом ответе раздались со всех сторон возгласы неудовольствия и возмущения.

    - Вы слышали, господа, что говорит эта образина? - воскликнул один из финков. - В Ландеке совсем нет гостиниц.

    - Куда же я теперь денусь со своими шляпными картонками, - жалобно пищал какой-то студент.

    - А я куда денусь с собакой? - вопил какой-то фукс.

    - А мне куда девать трубку? - бешено рычал великовозрастный бородач.

    - А мне куда поместить свет очей моих, розу моей весны, возлюбленную моего сердца?

    Фрессванст сказал Трихтеру:

    - Знаешь, я пить хочу.

    Все запели погребальным тоном второй веселый куплет знаменитой латинской песенки:

    Vivat omnes virgines, Faccles, formosae. Vivat membrum quodlibet! Vivat membra quaelibet!

    Некоторые стали ворчать, раздались недовольные голоса. Радость, высказанная ими вначале, мало-помалу стала переходить в озлобление. Там и сям слышалась перебранка.

    - Послушай-ка, Мейер, - говорил своему соседу высокого роста широкоплечий фукс, - ты мне здорово ударил по локтю своей спиной, свинья!

    - Идиот! - ответил Мейер.

    - Ах, идиот? Так хорошо же!… Через четверть часа извольте быть у Кайзерштуля! Э! Черт возьми! А где же тут будет у нас Кейзерштуль?

    - Это уж из рук вон! Не знаешь даже, где здесь и подраться хорошенько!

    Вдруг раздался оклик парня:

    - Эй, господин студент, смотрите-ка! Ваша собака… Студент строго воззрился на него.

    - Ты должен был сказать: "госпожа ваша собака"…

    - Ну так госпожа ваша сейчас укусила меня.

    - Ах, ты негодяй этакий, ты вывел мою собаку из терпения, так что она укусила тебя? Вот тебе, вот тебе!

    И он тотчас же вздул олуха.

    - Браво! - неистово орали студенты.

    А хор подхватил, как бы в виде философского одобрения:

    Vita nostra brevis est: Brevi finietur. Venit mors velociter; Rapit nos atrociter. Трихтер и Фрессванст сказали в один голос:

    - Выпить бы хорошенько теперь!

    - Кой черт! - отозвался какой-то студент. - Неужто мы пустим корни в этой скверной деревушке, да так и будем стоять пнями, как дорожные столбы?

    - Ведь Самуил должен был вести нас.

    - Самуил, Самуил! Где же Самуил?

    - Эй, Самуил, иди сюда, мы не знаем, куда деваться, какая-то полнейшая анархия, идет возмущение в смуте, весь беспорядок нарушен.

    - Кориолан, скажи-ка, неужели у Вольсков никто так-таки и не ест, и не спит, и не пьет?

    Самуил спокойно подошел вместе с Юлиусом.

    - Что у вас тут такое? - спросил он.

    - А то, что нет здесь ни черта, - огрызнулся Мейер.

    - Да что же вам надо?

    - Самое главное, что необходимо каждому человеку: гостиницу.

    - Дети вы, дети! Нет у вас ни капли соображения! - с упреком заметил Самуил. - Дайте мне подумать минут пять, и у вас явится все необходимое. Мы с Юлиусом сходим на минутку к бургомистру в дом, и, вернувшись, я займусь программой нашего бунта. А куда девался Трихтер?

    - Он что-то все говорил, что хочет пить.

    - Поищите его где-нибудь в можжевельнике и пришлите ко мне, мне нужен секретарь. И прошу вас не очень галдеть, пока ваш король будет заниматься.

    - Будь покоен, Самуил! - прогремела толпа. Самуил и Юлиус вошли в тот дом, который был указан им как жилище бургомистра, и куда, вслед за ними, явился и Трихтер.

    Едва за Трихтером захлопнулась дверь, как, верные своему данному слову вести себя тихо, эмигранты неистово заорали хором:

    Pereat tristitia!

    Pereant osores!

    Pereat diabolus,

    Quivis antiburschius !