Александр Дюма - Сорок пять

    – Этим объясняется цвет ноздрей и коричневая окраска лба. Но губы?

    Екатерина бросилась в столовую. Лакеи не обманули ее: не было никаких указаний на то, что кто-нибудь дотрагивался до сервировки после того, как здесь кончили ужинать.

    Тут Екатерина обратила особое внимание на половинку персика, лежавшую на краю стола: на ней обозначился полукруг чьих-то зубов.

    Персик потемнел так же, как роза: весь он был испещрен лиловыми и коричневыми разводами.

    Особенно отчетливы были следы гниения по обрезу в том месте, где прошел нож.

    "Отсюда и язвы на губах, – подумала она. – Но Франсуа откусил только маленький кусочек. Он недолго держал в руке этот букет – цветы совсем свежие. Беда еще поправима, яд не мог глубоко проникнуть. Но если его действие было лишь поверхностным, откуда же полный паралич и такие явственные следы разложения? Наверно, я не все заметила".

    И, мысленно произнеся эти слова, Екатерина оглядывалась кругом и увидела, что с шеста розового дерева на серебряной цепочке свисает красно-синий любимый попугай Франсуа.

    Птица была мертва: она окоченела и крылья ее топорщились.

    Екатерина снова устремила тревожный взгляд на факел, который уже один раз привлек ее внимание, когда по сгоревшей до конца свече она определила, что принц рано вернулся к себе.

    "Дым! – подумала Екатерина. – Дым! Фитиль был отравлен. Сын мой погиб!"

    Тотчас же она позвонила. Комната наполнилась слугами и офицерами.

    – Мирона! Мирона! – говорили одни.

    – Священника! – говорили другие.

    Она же тем временем поднесла к губам Франсуа один из флаконов, которые всегда носила с собою в кошельке, и пристально вгляделась в лицо сына, чтобы можно было судить, насколько действенным оказалось противоядие. Герцог приоткрыл глаза и рот, но в глазах уже не было искры взгляда, из гортани не поднимался голос.

    Екатерина, мрачная и безмолвная, вышла из комнаты, сделав обоим слугам знак следовать за нею, так, чтобы они ни с кем не успели обмолвиться хоть одним словом.

    Она отвела их в другой павильон и села, не спуская с них глаз.

    – Монсеньер герцог Анжуйский был отравлен во время ужина. Вы подавали ужин?

    При этих ее словах смертельная бледность покрыла лицо стариков.

    – Пусть нас пытают, пусть нас убьют, но пусть нас не обвиняют в этом!

    – Вы болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили вашего господина. Но его убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон?

    – Какой-то плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньер принимал его у себя.

    – А.., женщина?

    – Мы ее не видели… О какой женщине изволит говорить ваше величество?

    – Сюда приходила женщина, она сделала букет…

    Слуги переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их невиновность.

    – Привести ко мне губернатора города и коменданта замка.

    Оба лакея бросились к дверям.

    – Постойте! – сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. – То, о чем я вам только что сказала, знаете только я и вы. Я об этом никому больше не скажу. Если кто-нибудь другой узнает, то только от вас. В тот же день вы оба умрете. Теперь ступайте.

    Губернатора и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится.

    Губернатор и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог сказать, куда девались Реми и Диана.

    Лишь Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет.

    В течение дня ужасная новость распространилась в городе и в области Шато-Тьерри. Случай с герцогом каждый объяснял в зависимости от своего характера и склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, преуменьшая событие.

    Но никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог – человек обреченный.

    Злосчастный принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, – он не подавал никаких признаков, что сознает окружающее.

    Король, больше всего на свете опасавшийся каких бы то ни было тягостных впечатлений, охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор принужден был оставаться в замке.

    Появилась целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду, особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретил ее ответный взгляд.

    Все кругом расспрашивали его, и он отвечал, что монсеньер герцог Анжуйский, несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар.

    Таким образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае дело очень трудное. Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли герцог жив? Врач ответил:

    – Я смогу сказать это вашему величеству через три дня.

    – А мне что вы скажете? – понизив голос, спросила Екатерина.

    – Вам, сударыня, – дело другое. Вам я отвечу без колебаний.

    – Что же именно?

    – Прошу, ваше величество, задать мне вопрос.

    – Когда сын мой умрет, Мирон?

    – Завтра к вечеру, сударыня.

    – Так скоро!

    – Ах, государыня, – прошептал врач, – доза была уж очень сильна.

    Екатерина приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее слово:

    – Судьба!

    Граф провел ужасную ночь, он был почти в бреду, он был близок к смерти.

    Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять.

    Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть "герцог Анжуйский при смерти" и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на большой дороге, ушел к себе отдыхать.

    – А, это ты! – в полусне спросил Жуаез. – В чем дело?

    – Я пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.

    – Как так проститься?.. Ты уезжаешь?

    – Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.

    – Как ничто?

    – Конечно. Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.

    – Ты ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.

    – Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.

    – А разрешение, которое должно прийти из Рима?

    – Я буду дожидаться его в монастыре.

    – Ну, так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.

    – Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.

    – Анри, ты обещал подождать месяц.

    – Невозможно, брат.

    – Ну, хоть неделю.

    – Ни единого часа.

    – Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.

    – Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.

    – Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.

    – Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви.

    – Только этого не хватало!

    – Это так, брат!

    – Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери!

    – О, нет, нет! – вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. – Между мною и этой женщиной не может быть ничего.

    – Что это все значит? – спросил изумленный Жуаез. – И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов.

    Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные.

    – Брат, – сказал он, – не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей, она теперь принадлежит богу.

    – Вздор какой, граф! Женщина эта – монашка? Она тебе солгала.

    – Нет, брат, эта женщина мне не солгала, она – госпиталъерка. Не будем же о ней говорить и отнесемся с уважением ко всему, что вручает себя господу.

    Анн сумел овладеть собой и не показать Анри, как он обрадован этой новостью.

    Он продолжал:

    – Это для меня неожиданность, ничего подобного ты мне никогда не говорил.

    – Да, неожиданность, ибо она лишь недавно постриглась. Но я твердо уверен, что ее решение так же непоколебимо, как мое. Поэтому не удерживай меня больше, брат, но поцелуй от всего своего любящего сердца. Дай мне поблагодарить тебя за твою доброту, за твое терпенье, за твою безграничную любовь к несчастному безумцу, и прощай!

    Жуаез посмотрел брату в лицо. Он посмотрел, как человек растроганный и рассчитывающий на то, что этой своей растроганностью он изменит решение другого человека.

    Но Анри остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой.

    Жуаез поцеловал брата и отпустил его.

    – Ладно, – сказал он про себя, – не все еще кончено, как ты ни торопишься, я тебя догоню.

    Он пошел к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико.

    – Здравствуй, здравствуй! – сказал Генрих Жуаезу. – Очень рад тебя видеть, Анн. Я боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата?

    – Увы, сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о моем брате.

    – Котором?

    – Об Анри.

    – Он все еще хочет стать монахом?

    – Да, сир.

    – Он намерен постричься?

    – Да, сир.

    – Он прав, сын мой.

    – Как так, сир?

    – Да, это самый верный путь к небу.

    – О, – заметил королю Шико, – еще более верный тот, который избрал твой брат.

    – Сир, разрешит ли мне ваше величество задать один вопрос?

    – Хоть двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы меня немного развлекут.

    – Сир, вы знаете все монашеские ордена в королевстве?

    – Как свой герб.

    – Скажите мне, пожалуйста, что такое госпитальерки?

    – Это очень небольшая община – весьма замкнутая, весьма строгих и суровых правил, состоящая из двадцати дам – канонисс святого Иосифа.

    – Там дают обеты?

    – Да, в виде исключения, по рекомендации королевы.

    – Не будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, сир?

    – Конечно, нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой богоматери.

    – В Париже?

    – В Париже.

    – Благодарю вас, сир!

    – Но почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой?

    – Нет, сир, после того что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем. Но у меня есть подозрение, что одна из дам этой общины настроила его таким образом, и поэтому я хотел бы обнаружить, кто это, и поговорить с этой особой.

    – Разрази меня гром, – произнес король с крайне самодовольным видом, – лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу.

    – Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там?

    – Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.

    – Сир, – сказал Жуаез, – дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо к этой настоятельнице и отпуск на два дня.

    – Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?

    – Неблагодарный! – вмешался Шико, пожимая плечами. – А я-то? Я ведь здесь.

    – Письмо, сир, прошу вас, – сказал Жуаез.

    Король вздохнул, но письмо все же написал.

    – Но ведь тебе в Париже нечего делать, – сказал король, вручая Жуаезу письмо.

    – Простите, сир, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним.

    – Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся.

    Жуаез не заставил повторять ему разрешение. Он без лишнего шума велел подать лошадей, и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда ему было нужно.

    Даже не переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улице Анфер и к параллельной ей улице Мармузе.

    Мрачный, внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна, узкая дверь с окошечком, – вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок.

    На замке свода над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова:

    MATRONAE HOSPITES И надпись, и самый камень уже порядком обветшали.

    Жуаез постучался в окошечко и велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь, чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало излишнего шума.

    Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы.

    – Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля.

    Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова закрылась.

    Минут через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную.

    Красивая статная женщина низко склонилась перед Жуаезом. Адмирал отдал поклон, как человек благочестивый и в то же время светский.

    – Сударыня, – сказал он, – королю известно, что вы намереваетесь принять или уже приняли в число своих питомиц одну особу, с которой я должен побеседовать. Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться.

    – Как имя этой дамы, сударь?

    – Я его не знаю, сударыня.

    – Тогда как же я смогу исполнить вашу просьбу?

    – Нет ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц?

    – Вы слишком определенно или уже чересчур неточно указываете мне эту особу, – сказала настоятельница, – я не могу исполнить вашего желания.

    – Почему?

    – Потому что за последний месяц я никого не принимала, если не считать сегодняшнего утра.

    – Сегодняшнего утра?

    – Да, господин герцог, – и вы сами понимаете, что ваше появление через два часа после того, как прибыла она, слишком похоже на преследование, чтобы я разрешила вам говорить с нею.

    – Сударыня, я прошу вас.

    – Это невозможно, сударь.

    – Покажите мне только эту даму.

    – Говорю вам – невозможно… К тому же, хотя вашего имени достаточно было, чтобы открыть вам дверь моей обители, для разговора здесь с кем-либо, кроме меня, надо предъявить письменный приказ короля.

    – Вот он, сударыня, – ответил Жуаез, доставая письмо, подписанное Генрихом.

    Настоятельница прочитала и поклонилась.

    – Да свершится воля его величества, даже если она противоречит воле божией.

    И она пошла к выходу в монастырский двор.

    – Теперь, сударыня, – сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, – вы видите, что я в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может быть, эта дама и не та, кого я ищу. Соблаговолите сказать мне, как она к вам прибыла, по какой причине и кто ее сопровождал?

    – Все это излишне, господин герцог, – ответила настоятельница, – вы не ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы ожидали ее еще две недели назад, и рекомендованная мне одним лицом, которому я всецело подчиняюсь, дама эта действительно та особа, к которой у господина герцога де Жуаеза может быть дело.

    С этими словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и исчезла.