- Хорошо, я дам тебе письмо. Это вполне соответствует моему замыслу. - Как все замечательно получается! Давай же мне письмо. И Шико протянул руку. - Не воображай, пожалуйста, что такое письмо можно написать в один миг. Его надо сочинить, обдумать, взвесить! - Отлично: взвешивай, обдумывай, сочиняй. Завтра рано утром я заеду за ним или пришлю кого-нибудь. - А почему бы тебе не провести здесь ночь? - Здесь? - Да, в своем кресле. - Ну нет! С этим покончено. В Лувре я больше не ночую. Привидение - и вдруг спит в кресле. Это же чистейшая нелепость! - Но ведь должен же ты знать мои намерения в отношении Марго и ее мужа! - вскричал король. - Ты гасконец. При Наваррском дворе мое письмо наделает шуму. Тебя станут расспрашивать - надо, чтобы ты мог отвечать. Черт побери! Ты же будешь моим послом. Я не хочу, чтоб у тебя был глупый вид. - Боже мой, - произнес Шико, пожимая плечами, - до чего ты несообразителен, великий король! Как! Ты воображаешь, что я повезу какое-то письмо за двести пятьдесят лье, не зная, что в нем написано? Будь спокоен, черт возьми! За первым углом, под первым же деревом я вскрою твое письмо. Лет десять ты шлешь послов во все концы света и совсем их не знаешь. Отдохни душой и телом, а я возвращаюсь в свое убежище. - А где твое убежище? - На кладбище невинных мучеников, великий государь. Генрих взглянул на Шико с удивлением, не покидавшим его в течение двух часов, что они беседовали. - Ты этого не ожидал, правда? - сказал Шико, беря свой плащ и шляпу. - Вот что значит вступить в сношения с существом из загробного мира! Договорились: завтра жди меня самого или моего посланца. - Но надо, чтобы у твоего посланца был какой-нибудь пароль. - Отлично: если я сам приду, все будет в порядке, если придет мой посланец, то от имени Тени. И с этими словами он исчез так незаметно, что суеверный Генрих остался в недоумении: а может быть, и вправду не живой человек, а бесплотная тень выскользнула за дверь опочивальни? XVI. Как и по каким причинам умер Шико
Да не посетуют на нас те из читателей, которые по своей склонности к чудесному поверили бы, что мы возымели дерзость ввести в это повествование призрак, - Шико был поистине существом из плоти и крови. Высказав под видом насмешек и шуток всю ту правду, которую ему хотелось довести до сведения короля, он покинул дворец. Вот как сложилась его судьба. Храбрый и беспечный, он тем не менее весьма дорожил жизнью, которая забавляла его, как забавляет она все избранные натуры. В этом мире одни дураки скучают и ждут развлечений на том свете. Однако после забавы, о которой нами было упомянуто, он решил, что покровительство короля вряд ли спасет от мщения со стороны господина де Майена. Со свойственным ему философическим практицизмом он полагал, что, если уж в этой мире что-то свершилось, возврата к прежнему быть не может, а потому никакие трибуналы короля Франции не зачинят ничтожнейшей прорехи, сделанной в его куртке кинжалом господина де Майена. Итак, Шико принял решение, как человек, которому к тому же надоела роль шута, ибо он стремится играть вполне серьезную роль, надоело то фамильярное обращение короля, грозившее по тем временам верной гибелью. Он начал с того, что постарался, насколько возможно, увеличить расстояние между своей шкурой и шпагой господина де Майена и отправился в Бон с тройной целью: покинуть Париж, обнять своего друга Горанфло и попробовать прославленного вина разлива 1550 года. Осушив несколько сот бутылок этого вина и поглотив двадцать два тома, составлявших монастырскую библиотеку, откуда приор и почерпнул латинское изречение: "Bonum vinum laetificat cor homini",[27] Шико почувствовал великую тяжесть на желудке и великую пустоту в голове. "Можно, конечно, постричься в монахи, - подумал он. - Ряса навсегда скроет меня от глаз господина де Майена, но, клянусь всеми чертями, есть же, кроме этого способа, и другие. Поразмыслим. В некоей латинской книжке - правда, не из библиотеки Горанфло - я прочитал: "Quaere et invenies".[28] Шико стал размышлять, и вот что пришло ему на ум. Для того времени мысль эта была довольно новая. Он доверился Горанфло и попросил его написать королю; письмо продиктовал он сам. Горанфло, хоть это и далось ему нелегко, написал, что Шико нашел приют у него в монастыре, что, вынужденный расстаться со своим повелителем, когда тот помирился с господином де Майеном, он с горя захворал, попытался бороться с болезнью, но горе оказалось сильнее и в конце концов несчастный скончался. Со своей стороны и Шико послал королю письмо. Письмо это, датированное 1580 годом, было разделено на пять абзацев. Предполагалось, что между первым и последним абзацем протекло по меньшей мере пять дней и что каждый из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни. Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой. Во втором почерк был неуверенный и подпись неразборчива. Под третьим стояло "Шик"… Под четвертым - "Ши"… И, наконец, под пятым - "III" и клякса. Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное впечатление. В ответ на послание Горанфло и на прощальные строки Шико король собственноручно написал: Господин настоятель, поручаю вам совершить в каком-нибудь святом и поэтическом месте погребение бедного Шико, о котором я скорблю всей душой, ибо он был не только преданным моим другом, но и дворянином довольно хорошего происхождения, хотя и не ведал своей родословной дальше прапрадеда. На могиле его вы посадите цветы и выберете для нее солнечный уголок: будучи южанином, он очень любил солнце. Что касается вас, чью скорбь я разделяю всей душой, то вы покинете Бонскую обитель. Мне слишком нужны здесь, в Париже, преданные люди и добрые клирики, чтобы я держал вас в отдалении. Поэтому я назначаю вас приором аббатства Святого Иакова, расположенного в Париже у Сент-Антуанских ворот: наш, бедный друг очень любил этот квартал. Благосклонно расположенный к
вам Генрих - с просьбой не забывать его
в ваших святых молитвах.
Легко представить себе, как расширились от изумления глаза приора при получении этого послания, целиком написанного королевской рукой, как восхитился он изобретательностью Шико и как стремительно бросился навстречу ожидающим его почестям. Все свершилось согласно желанию короля, как и Шико. Вязанка терновника, аллегорически представлявшая тело умершего, была погребена в некоем солнечном уголке, среди цветов, под пышной виноградной лозой. Затем символически погребенный Шико помог Горанфло перебраться в Париж. Дон Модест Горанфло с великой пышностью водворился в монастыре Святого Иакова. Шико под покровом ночи пробрался в Париж. У ворот Бюсси он за триста экю приобрел домик. Когда ему хотелось проведать Горанфло, он пользовался одной из трех дорог: самой короткой - через город, самой поэтической - по берегу реки и, наконец, той, что шла вдоль крепостных стен Парижа и была наиболее безопасной. Но мечтатель Шико почти всегда выбирал прибрежную дорогу. В то время Сена еще не была закована в камень, волны, как говорит поэт, лобзали ее пологие берега, и жители Ситэ не раз могли видеть при лунном свете высокий силуэт Шико. Устроившись на новом месте и переменив имя, Шико позаботился также об изменении внешности. Звался он, как мы уже знаем, Робером Брике и при ходьбе стал горбиться. Вдобавок прошло лет пять-шесть, для него довольно тревожных, и он почти облысел, так что его прежняя черная курчавая шевелюра отступила, словно море во время отлива, от лба к затылку. Ко всему этому, как мы уже говорили, он изощрился в свойственном древним мимам искусстве изменять выражение лица. Вот почему Шико даже при ярком свете становился, если ему не лень было потрудиться, настоящим Робером Брике, то есть человеком, у которого рот растянут до ушей, нос доходит до подбородка, а глаза ужасающим образом косят. Кроме того, он прибегал еще к одной предосторожности - ни с кем не завязывал близкого знакомства. Итак, Робер Брике зажил отшельником, и такая жизнь пришлась ему по вкусу. Единственным его развлечением было ходить в гости к Горанфло и попивать с ним вдвоем знаменитое вино 1550 года, которое достойный приор позаботился вывезти из бонских погребов. Однако переменам подвержены не только выдающиеся личности, но и существа заурядные: изменился также Горанфло, хотя и не физически. Он понял, что человек, раньше управлявший его судьбами, зависит теперь от того, насколько ему, Горанфло, заблагорассудится держать язык за зубами. Шико, приходивший обедать в аббатство, показался ему пешкой, и с этой минуты Горанфло возымел чрезмерно высокое мнение о себе и недостаточно высокое о Шико. Шико не оскорбился этой переменой в приятеле. Король Генрих приучил его ко всему, и Шико приобрел философический взгляд на вещи. Он стал внимательно следить за своим поведением - вот и все. Вместо того чтобы появляться в аббатстве каждые два дня, он стал приходить сперва раз в неделю, потом раз в две недели и, наконец, раз в месяц. Горанфло был так полон собой, что этого даже не заметил. Шико потихоньку смеялся над неблагодарностью Горанфло и, по своему обыкновению, чесал себе нос и подбородок. "Вода и время, - думал он, - две могущественнейшие силы: одна точит камень, другая подтачивает самолюбие. Подождем". И он стал ждать. Пока длилось это ожидание, произошли рассказанные нами события, в которых он усмотрел предвестие великих политических бурь. Генриху III, которого он продолжал любить, даже будучи покойником, грозили, по его мнению, новые опасности. Он решил явиться к королю в виде призрака и предостеречь его от грядущих бед… Теперь, когда все, что в нашем повествовании могло показаться непонятным, разъяснилось, мы, если читатель не возражает, присоединимся к Шико, выходящему из Лувра, и последуем за ним до его домика у перекрестка Бюсси. XVII. Серенада
От Лувра до перекрестка Бюсси было недалеко. Шико спустился на бугор и сел в ожидавшую его лодочку, в которой он был единственным рулевым и гребцом. "Как странно… - думал он, работая веслом и глядя на окно королевской спальни, где, несмотря на поздний час, еще горел свет. - Как странно, столько прошло лет, а Генрих не изменился: на лице у него и на сердце появилось несколько новых морщин - и только… Тот же ум, неустойчивый и благородный, своенравный и поэтический; та же себялюбивая душа, вечно требующая больше, чем ей могут дать. И при всем этом - несчастный, страждущий король, самый печальный человек в своем королевстве. Поистине никто лучше меня не познал это странное смешение развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как никто лучше не изучил Лувр с его коридорами, где прошло столько королевских любимцев на пути к могиле, изгнанию или забвению, и никто, кроме меня, не умеет играть этой короной без всякой опасности для себя". У Шико вырвался вздох, скорее философический, чем грустный, и он сильнее налег на весла. "Между прочим, король даже не упомянул о деньгах на дорогу, - подумал он, - такое доверие делает мне честь, ибо доказывает, что он по-прежнему считает меня другом". И Шико, по своему обыкновению, тихонько засмеялся. Потом он в последний раз взмахнул веслами, и лодка врезалась в песчаный берег. Шико привязал лодку ему одному известным способом, что в те патриархальные (по сравнению с нашими) времена обеспечивало ее сохранность, и направился к своему дому, расположенному на расстоянии двух мушкетных выстрелов от реки. Свернув на улицу Августинцев, он с крайним изумлением услышал звуки инструментов и голоса певцов. "Свадьба здесь, что ли? - подумал он. - Черт возьми! Мне осталось каких-нибудь пять часов сна, а теперь всю ночь глаз не сомкнешь!" Подойдя ближе, он увидел отблески пламени в окнах редких домов своей улицы: то пылали факелы в руках пажей и лакеев, тогда как двадцать четыре музыканта под управлением исступленно жестикулирующего итальянца с каким-то неистовством играли на виолах, псалтерионах, цитрах, трехструнных скрипках, трубах и барабанах. Вся эта армия нарушителей тишины расположилась в отменном порядке перед домом, в котором Шико не без удивления узнал свое собственное жилище. С минуту он недоуменно глядел на выстроившихся музыкантов и слушал весь этот грохот. Затем, хлопнув себя по ляжкам, Шико вскричал: - Здесь явно какая-то ошибка! Не может быть, чтобы такой шум подняли ради меня. Подойдя ближе, он смешался с любопытными и, внимательно осмотревшись, убедился, что никто из музыкантов и факелоносцев не занимался ни домом напротив, ни соседними домами. "Может быть, в меня влюбилась какая-нибудь принцесса?" - подумал Шико. Однако предположение это, сколь лестным оно ни было, видимо, не показалось ему убедительным. Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В окнах третьего этажа, не имевших ставен, порою отражались отсветы пламени, но оттуда не выглядывало ни одно человеческое лицо. - Ну и крепко же спят там, черт побери! - прошептал Шико. - От такой вакханалии пробудился бы даже мертвец! Между тем оркестр продолжал играть свои "симфонии", словно он исполнял их перед собранием королей и императоров. - Простите, друг мой, - обратился наконец Шико к одному из факельщиков, - не могли бы вы мне сказать, для кого предназначена вся эта музыка? - Вон для этого буржуа, - ответил слуга, указывая на дом Робера Брике. "Для меня, - подумал опять Шико, - действительно для меня". Он пробрался сквозь толпу, чтобы прочесть разгадку по гербу, изображенному на рукавах и груди пажей. Однако все они были одеты в какие-то серые балахоны. - Чей вы, друг мой? - спросил Шико у одного тамбуринщика. - Того буржуа, который тут живет, - ответил тамбуринщик, указывая своей палочкой на жилище Робера Брике. "Ого, - сказал про себя Шико, - они не только для меня играют, они даже мне принадлежат. Чем дальше, тем лучше". Изобразив на лице свою самую сложную гримасу, Шико принялся расталкивать пажей, лакеев и музыкантов, дабы пробраться к двери своего дома, что ему удалось не без труда. Хорошо видимый при ярком свете факелов, он вынул из кармана ключ, открыл дверь, вошел, закрыл за собою дверь и запер ее на засов. Затем он вынес на балкон стул с кожаным сиденьем, устроился поудобнее и сделал вид, что не замечает смеха, встретившего его появление. - Господа, вы не ошиблись, ваши трели, каденции и рулады в самом деле предназначены мне? - спросил он. - Вы метр Робер Брике? - обратился к нему дирижер оркестра. - Я, собственной персоной. - В таком случае, мы в вашем распоряжении, сударь, - ответил итальянец и поднял свою палочку, что вызвало новый шквал мелодий. "Решительно ничего не понимаю", - подумал Шико, пытливо разглядывая толпу и соседние дома. Их обитатели стояли у окон, на пороге или же высыпали на улицу. Окна и двери "Меча гордого рыцаря" были заняты метром Фурнишоном, его женой, а также чадами и домочадцами Сорока пяти. Лишь дом напротив был сумрачен и нем, как могила. Шико все еще искал решения этой таинственной загадки, как вдруг ему почудилось, что под навесом своего дома он видит человека, закутанного в темный плащ, в черной шляпе с красным пером, с длинной шпагой на боку; человек этот, думая, что никто его не замечает, пожирал глазами дом напротив. Время от времени дирижер покидал свой пост, подходил к этому человеку и тихонько переговаривался с ним. Шико сразу догадался, что тут-то и заключена разгадка происходящего и что под этой черной шляпой скрыто лицо знатного человека. Внезапно на углу улицы показался всадник в сопровождении двух верховых слуг, которые принялись энергично разгонять ударами хлыста любопытных, обступивших оркестр. - Господин де Жуаез! - прошептал Шико, узнавший во всаднике главного адмирала Франции, которому по приказу короля пришлось обуться в сапоги со шпорами. Любопытные разбежались, оркестр смолк. Всадник подъехал к дворянину, прятавшемуся под навесом. - Ну как, Анри, - спросил он, - что нового? - Ничего, брат, ничего. - Она не появлялась? - Ни она, ни кто-либо из жильцов того дома. - А ведь задумано было очень тонко, - сказал уязвленный Жуаез. - Она могла, нисколько себя не компрометируя, поступить, как все эти люди, и послушать музыку, игравшую для ее соседа. Анри покачал головой. - Сразу видно, что ты не знаешь ее, брат. - Знаю, отлично знаю. То есть я вообще знаю женщин, и, так как она входит в их число, отчаиваться нечего. Надо только, чтобы этот буржуа каждый вечер получал серенаду. - Тогда она переберется в другое место! - Почему, если ты все время будешь оставаться в те ни? А буржуа что-нибудь говорил по поводу оказанной ему любезности? - Он обратился с расспросами к оркестру. Да вот, слышишь, брат, он опять начинает говорить. И действительно, Брике, решив во что бы то ни стало выяснить, в чем дело, снова обратился к дирижеру. |