Александр Дюма - Сорок пять (иллюстрированный) - стр 17

- Снял с него кожу, опустил в анчоусовое масло, обвалял в мелко истолченных сухарях, затем десять секунд подержал на огне. После чего я буду иметь честь подать его к столу.

- Я изобрету десерт, который сеньору настоятелю придется по вкусу.

- Хорошо, полагаюсь на вас, - сказал Горанфло. - Покажите, что вы достойны моего доверия.

Брат ключарь сменил брата Эузеба и получил указания столь же обстоятельные и точные.

Через десять минут сотрапезники уже сидели друг против друга за столом, накрытым тонкой льняной скатертью.

Стол, рассчитанный человек на шесть, был сплошь заставлен - столько всевозможных бутылок с разнообразными наклейками принес брат ключарь.

Эузеб, строго придерживаясь установленного меню, прислал из кухни яичницу, раков и грибы, наполнившие комнату ароматом лучшего сливочного масла, тимьяна и мадеры.

Настоятель начал есть с видом человека, сомневающегося в самом себе, в своем поваре и сотрапезнике.

Но через несколько минут уже сам Горанфло жадно поглощал пищу, а Шико наблюдал за ним.

Начали с рейнского, перешли к бургундскому 1550 года, пригубили "сен-перре" и, наконец, занялись вином, присланным новой духовной дочерью настоятеля.

- Ну, что вы скажете? - спросил Горанфло, который сделал три глотка, но не решался выразить свое мнение.

- Бархатистое, легкое, - ответил Шико. - А как зовут вашу новую духовную дочь?

Шико опустил веки, словно смакуя вино. На самом деле он размышлял.

- Итак, - сказал он через минут десять, - я имею честь трапезовать в обществе полководца?

- У меня и так много забот. Позавчера, например, пришлось отменить одно блюдо за ужином.

- Потому что монахи нашли недостаточным то блюдо, которое подают в пятницу на третье, - варенье из бургундского винограда.

- Они заявили, что все еще голодны, и потребовали дополнительно что-нибудь постное - чирка, омара или хорошую рыбу. Как вам нравится такое обжорство?

- В чем же их тогда заслуга? - спросил брат Модест. - Всякий может хорошо работать, если при этом ест досыта. Черт возьми! Надо умерщвлять плоть во славу божию, - продолжал достойный аббат, кладя себе на тарелку огромные ломти окорока.

- Пейте, Модест, пейте, - сказал Шико, - не то вы подавитесь, любезный друг, вы же побагровели.

- От возмущения, - ответил настоятель, осушая стакан, в который входило не менее полупинты.

И тут, несмотря на протесты Шико, Горанфло затянул свою любимую песенку:

- Да замолчи ты, несчастный! - сказал Шико. - Если невзначай зайдет брат Борроме, он бог знает что подумает.

- Послушай, от этих воинских учений твой монастырь превратится в настоящую казарму.

- Да, друг мой, правильно сказано - в настоящую казарму, в казарму настоящую. Еще в прошлый четверг… Кажется, в четверг?.. Да, в четверг… Подожди, я уж не помню - четверг или нет?..

- Правильно говоришь. Важен самый факт, верно? Так вот, в четверг или пятницу я обнаружил в коридоре двух послушников, которые бились на саблях, а с ними были два секунданта, тоже желавших сразиться друг с другом.

- Я велел принести плетку, чтобы отстегать послушников, которые тотчас же удрали. Но Борроме…

- Борроме догнал их и так обработал плеткой, что бедняги до сих пор лежат.

- Хотел бы я обследовать их лопатки, чтобы оценить силу руки брата Борроме, - заметил Шико.

- Единственные лопатки, которые стоит обследовать, - бараньи. Съешьте лучше абрикосового варенья.

- О, это дело другое… Чтобы давать команду, требуется лишь сила легких.

- Ну, еще стаканчик, всего один стаканчик пищеварительного ликера, секрет которого знает только брат Эузеб.

- Он чудесно действует: как ни наешься за обедом, Через два часа снова хочется есть.

- Какой замечательный рецепт для бедняков! Знаете, будь я королем, я велел бы обезглавить вашего Эузеба: от его ликера во всем королевстве может возникнуть голод… Ого! А это что такое?

- Без начальника? - заметил Шико. - Солдаты у вас не очень-то дисциплинированные.

- Без меня? Нет! - сказал Горанфло. - Да и к тому же это невозможно, понимаешь? Ведь командую-то я, учу-то я! А вот и доказательство: ко мне за приказанием идет брат Борроме.

И правда, в тот же миг показался Борроме, устремивший на Шико быстрый взгляд, подобный предательской парфянской стреле.

"Ого! - подумал Шико. - Напрасно ты на меня так посмотрел: это тебя выдает".

- Сеньор настоятель, - сказал Борроме, - пора начинать осмотр оружия и доспехов; мы ждем только вас.

- Вы будете присутствовать на учении, - произнес Горанфло, поднимаясь, словно мраморная глыба, у которой выросли ноги. - Дайте мне руку, друг мой, вы увидите замечательные упражнения.

- Должен подтвердить, что сеньор настоятель - прекрасный тактик, - вставил Борроме, вглядываясь в невозмутимое лицо Шико.

- Дон Модест человек во всех отношениях выдающийся, - ответил с поклоном Шико.

"Ну, мой дорогой орленок, не дремли, не то этот коршун выщиплет тебе перья!"

XXII. Брат Борроме

Когда Шико, поддерживая достопочтенного настоятеля, спустился по парадной лестнице во двор, он увидел, что аббатство весьма напоминает огромную, полную кипучей деятельности казарму.

Монахи, разделенные на два отряда по сто человек в каждом, стояли с алебардами, пиками и мушкетами и ждали, словно солдаты, появления своего командира.

Человек пятьдесят, из числа наиболее сильных и ревностных, были в касках или шлемах, на поясах у них висели длинные шпаги. Иные, горделиво красуясь в выпуклых кирасах, с явным удовольствием постукивали по ним железными перчатками.

Брат Борроме взял из рук послушника каску и надел ее быстрым и точным движением какого-нибудь рейтара или ландскнехта. Пока он прилаживал каску, Шико, казалось, глаз не мог от нее оторвать. Более того, он даже подошел к казначею и провел рукой по металлической поверхности.

- Замечательный у вас шлемик, брат Борроме, - сказал он. - Где вы приобрели такую каску, дорогой настоятель?

Горанфло не мог говорить, ибо в это время его облачали в сверкающую кирасу: по размерам она вполне подошла бы Фарнезскому Геркулесу,^[32] но жирным телесам достойного настоятеля в ней было порядком тесно.

- Не затягивайте! - кричал Горанфло. - Черт побери, я задохнусь, я совсем лишусь голоса! Довольно! Довольно!

- Вы, кажется, спрашивали у преподобного отца настоятеля, - сказал Борроме, - где он приобрел мою каску?

- Я спросил это у достопочтенного аббата, а не у вас, - продолжал Шико, - ибо полагаю, что у вас в монастыре, как и в других обителях, все делается лишь по приказу настоятеля.

- Разумеется, - сказал Горанфло, - все здесь зависит от моей воли. Что вы спрашиваете, милейший господин Брике?

- Я спрашиваю у брата Борроме, не знает ли он, откуда взялась эта каска?

- Она была в партии оружия, закупленной преподобным отцом настоятелем для монастыря.

- Ваша милость, конечно, изволите помнить, что велели доставить сюда каски и кирасы. Ваше приказание и было выполнено.

"Черти полосатые! - заметил про себя Шико. - Моя каска, видно, очень привязана к своему хозяину: я сам снес ее во дворец Гизов, а она, словно заблудившаяся собачонка, разыскала меня и в монастыре Святого Иакова!"

Тут по жесту брата Борроме монахи выстроились, и наступила тишина.

Шико уселся на скамейку, чтобы с удобством наблюдать за учением.

Дон Модест выхватил из ножен огромную шпагу и, взмахнув ею, крикнул мощным басом:

- Ваше преподобие, пожалуй, устанете, подавая команду, - заметил тогда с кроткой предупредительностью брат Борроме. - Нынче утром ваше преподобие себя неважно чувствовали. Если вам угодно позаботиться о драгоценном своем здоровье, я мог бы провести учение.

- Хорошо, согласен, - ответил дон Модест. - И правда, мне что-то не по себе - задыхаюсь. Командуйте вы.

- Какой усердный слуга! - сказал Шико. - Этот малый - просто жемчужина. Уверен, что он постоянно выручает тебя.

- О да. Он покорен мне, как раб. Я все время корю его за излишнюю предупредительность… Но смирение - совсем не раболепство, - наставительно добавил Горанфло.

- Так что тебе, по правде говоря, нечего делать, и ты можешь почивать сном праведника: за тебя бодрствует брат Борроме.

- Это мне и нужно было выяснить, - заметил Шико и перенес все свое внимание на брата Борроме.

Зрелище было замечательное. Монастырский казначей выпрямился в своих доспехах, словно вставший на дыбы боевой конь. Глаза его метали молнии, сильная рука делала такие искусные выпады шпагой, что казалось, мастер своего дела фехтует перед взводом солдат.

Каждый раз, когда Борроме показывал какое-нибудь упражнение, Горанфло повторял его жесты, добавляя при этом:

- Борроме прав. Переложите оружие в другую руку, крепче держите пику, чтобы ее острие приходилось на уровне глаз… Да подтянитесь же, ради святого Георгия! Тверже ногу! Равнение налево - то же, что и равнение направо, с той только разницей, что все делается наоборот.

- Да, да, - ответил Горанфло, поглаживая свой тройной подбородок, - я довольно хорошо разбираюсь в упражнениях.

- Он отлично схватывает мои указания. Исключительно умный малый.

Монахи упражнялись в военном беге - маневре, весьма распространенном в то время, - бились на шпагах, кололи пиками и перешли, наконец, к огневому бою.

- Славный паренек, которого я хотел взять для личных услуг, - у него спокойная повадка, но рука сильная, и живой он, как ртуть.

- Подожди, подожди, я тебе его покажу. Да вон там, видишь: тот, что собирается стрелять из мушкета.

- Этот малый будет лихо служить мессу! Но, кажется, теперь моя очередь сказать: подожди, подожди!..

Мы вынуждены признаться, что на этот раз слова Шико не вполне соответствовали истине. У него была изумительная память на лица: увидев однажды человека, он уже не забывал его.

Маленький Жак действительно заряжал тяжелый мушкет длиной с него самого; затем он гордо занял позицию в ста шагах от мишени и, отставив правую ногу, прицелился с чисто военной тщательностью.

Раздался выстрел, и пуля попала в середину мишени под восторженные рукоплескания монахов.

- Спасибо, сударь, - отозвался Жак, и на бледных щеках его вспыхнул радостный румянец.

С этими словами, отложив ружье, монашек взял пику и сделал мулине,^[34] по мнению Шико безукоризненно. Шико снова принялся расточать похвалы.

- Особенно хорошо владеет он шпагой, - сказал дон Модест. - Знатоки ставят его очень высоко. И правда, у этого парня ноги железные, кисти рук - точно сталь, и упражняется он с утра до вечера.

- Дело в том, - сказал казначей, - что здесь никто, кроме меня, не может с ним состязаться. У вас-то есть навык?

- Я всего-навсего жалкий горожанин, - ответил Шико, качая головой. - В свое время я орудовал рапирой не хуже всякого другого. Но теперь ноги у меня дрожат, в руке нет уверенности, да и голова уже не та.

Борроме усмехнулся и велел принести рапиры и фехтовальные маски.

Жак, который горел нетерпением под своим холодным и сумрачным обличием, подвернул рясу и крепко уперся сандалиями в песок.

- Право, - сказал Шико, - я не монах и не солдат, к тому же давно не обнажал шпаги… Прошу вас, брат Борроме, дайте урок фехтования брату Жаку… Вы разрешаете, дорогой настоятель?

- Я даже приказываю! - возгласил дон Модест, Ра дуясь, что может вставить свое слово.

Монахи, волнуясь за честь своей корпорации, тесным кольцом окружили ученика и учителя.

- Это так же забавно, как служить вечерню, правда? - шепнул Жак простодушно.

- С тобой согласится любой вояка, - ответил Шико с тем же простодушием.

Противники стали в позицию. Сухой и жилистый Борроме имел преимущество в росте. К тому же он обладал уверенностью и опытом.

Глаза Жака порою загорались огнем, лихорадочный румянец играл на его щеках.

Монашеская личина постепенно спадала с Борроме: с рапирой в руке, увлекшись состязанием в силе и ловкости, он преображался в воина. Каждый удар он сопровождал увещанием, советом, упреком, но зачастую сила, стремительность и пыл Жака торжествовали над качествами учителя, и брат Борроме получал добрый удар прямо в грудь.

Шико пожирал глазами это зрелище и считал удары, наносимые рапирами.

Когда состязание окончилось или, вернее, когда противники сделали передышку, он сказал:

- Жак попал шесть раз, брат Борроме - девять. Для ученика это весьма неплохо, но для учителя - недостаточно.

Из всех присутствующих один Шико заметил молнию, сверкнувшую в глазах Борроме.

- Сударь, - возразил Борроме голосом, которому он с трудом придал слащавые нотки, - бой на рапирах для всех дело нелегкое, а для нас, бедных монахов, и подавно.