В этот вечер суховатый и рассудительный гений по фамилии Смит поведал о том, как он был лектором. Он сказал: "Год назад у меня хватило глупости отправиться в Европу. Вернувшись, я по глупости решил, что начинен сведениями о Европе, весьма интересными для публики. Я не сомневался, что от меня потребуют лекцию, и поспешил подготовить ее заблаговременно. Я написал мою лекцию на третьем этаже типографии в перерывах между правкой корректуры, и она показалась мне весьма недурной. Я сказал себе, что у меня получается не хуже, чем у Марка Твена, и что если бы я мог выступить перед его аудиторией, я показал бы им, как это делается. Затем я стал ждать потопа - ливня приглашений от лекториев. Это был отличный случай для ожидания - редкостный случай, просто неисчерпаемый по своим возможностям. Я жду до сих пор. Приглашений я так и не получил. Мне это было совершенно непонятно. Но я знал, что публика томится по моей лекции, и, не дожидаясь больше приглашений, решил снять зал "Академии" и прочесть ее на собственный страх и риск. В назначенный час я был на месте, и, кроме меня, еще одиннадцать человек. В половине девятого, заметив, что наплыв публики уже, несомненно, прекратился и что слушатели собрались в полном составе, я поднялся с моим манускриптом на кафедру и в течение полутора часов снабжал этих одиннадцать человек полезными сведениями. Этот опыт обошелся мне в семьдесят пять долларов. Дня через два один приятель спросил меня, стоит ли браться за лекции. Я ответил, что мне, во всяком случае, это стоило довольно дорого. Затем я снова стал ждать приглашений. Их не было. Тогда я обратил свой взор на Мот-Либерти, одну из окраин Питсбурга. Я знал, что они все там умирают от желания услышать мою лекцию, но не осмеливаются обратиться ко мне с такой просьбой. И вот я отправился туда - опять на собственный страх и риск. Я заплатил тридцать пять долларов за аренду театрального зала и в половине восьмого, заняв укромную позицию напротив входа, принялся ждать. В восемь часов или чуть позже мою душу захлестнула первая волна невыразимого облегчения - я увидел, что в театр вошел какой-то человек. Я отправился в кабачок и выпил за его здоровье. Некоторое время спустя я увидел, как туда вошло сразу два человека. Я выпил за их здоровье. Еще несколько минут - у подъезда остановилась карета, и в театр вошла почтенная миссис Суисхелм, о которой вы, быть может, слышали. Я выпил за ее здоровье. В половине девятого, поскольку больше никто не явился, я выпил за здоровье отсутствующих. Затем я сам отправился в театр и уныло отбарабанил свою лекцию, испытав прилив невыразимого счастья и даже бодрости, когда кончил. После этого я некоторое время отдыхал, а потом решил отправиться в Стьюбенвнлл, штат Огайо, и показать его обитателям, на что я способен. Прибыв туда, я начал тоскливо озирать уличные углы, надеясь увидеть афиши, извещающие о моей лекции, но их не было. Я разыскал расклейщика афиш, и он объяснил, что погода стояла дождливая и он воздержался от расклейки моих афиш, - все равно они отвалились бы. Я отправился к редактору местной газеты, который печатал объявления о моей лекции, и он заверил меня, что кто-нибудь на нее да явится. Оказалось, что он знал, о чем говорил. В половине девятого зал был пуст, и я, отпустив ради экономии билетера, отправился с редактором выпить. Избавиться от него мне как-то не удавалось, - наверное, потому, что один из нас был должником другого. В девять часов мы вернулись и увидели, что в зале сидит один человек. Это меня ободрило - ведь такая аудитория была лишь чуть меньше тех, к которым я привык. Я начал свою лекцию, но примерно на середине меня осенила некая мысль, и я спросил у этого человека, кто он такой. Он ответил, что он здешний привратник. - Так, значит, вы не покупали билета? - Нет. На этом я свою лекцию и закончил. Со временем я получил свое первое приглашение. Это уже было похоже на дело. Мне предложили поехать в Гринсберг и прочесть лекцию в пользу общества "Методистская лепта" - за двадцать пять долларов и возмещение расходов. Я согласился с легким сердцем. Несколько знакомых репортеров захотели поехать со мной, - а этот народ любит выпить. Они были приятными, но дорогостоящими спутниками. Когда мы приехали, дождь лил как из ведра и темь стояла непроглядная. Преподобный мистер Нобл принял меня весьма торжественно и проводил в здание суда. К половине девятого собралось чуть ли не тринадцать человек; это была просто какая-то овация,- я совсем не привык к таким многолюдным изъявлениям благорасположения публики. Преподобный Нобл произнес премилую вступительную речь, а потом я прочел свою лекцию. Ее очень хвалили, а преподобный Нобл весьма любезно сказал, что они, возможно, пригласят меня еще раз, - если их общество уцелеет после такого испытания. Затем ко мне подошел секретарь "Методистской лепты" и сказал, что публики было меньше, чем он рассчитывал, и что сбор соответственно скуден, но если пять долларов представляют для меня интерес, то чек на эту сумму... Я попросил его приобщить эти деньги к казне "Лепты" и надеюсь, что, обретя неожиданно такое богатство, общество не возгордилось и иногда вспоминает своего благодетеля. С тех пор я начал серьезно подумывать о том, чтобы покинуть лекционное поприще, и скажу только, что моя лекция, в полной целости и сохранности, с четко размеченными паузами для аплодисментов, продается желающим".
Питсбург, 31 октября Сегодня я все утро бродил по городу с мистером Дином, молодым родственником У. Д. Гоуэлса, редактора "Атлантик монсли". Он любезно предложил снабдить меня рекомендательным письмом к мистеру Гоуэлсу, но я от души его поблагодарил и отказался, объяснив, что не люблю пользоваться рекомендательными письмами, так как они вынуждают адресата принимать незнакомого человека и оказывать ему любезности, которые, быть может, он ему не хочет оказывать, - во всяком случае, в ту минуту. У адресата могут быть другие планы, или дела, или головная боль, наконец, - десятки обстоятельств могут сделать появление такого гостя весьма нежелательным. Я предпочитаю знакомиться случайно или являться с официальным визитом в сопровождении какого-нибудь общего знакомого, - в этих случаях страдательное лицо имеет полную возможность самому решать, как обойтись со мной, и все довольны. У меня сегодня было много посетителей. Мистер Э. Б. Кулидж, служивший прежде в военном флоте, - я познакомился с ним, когда обедал у адмирала Тэтчера на борту его флагманского судна в Сан-Франциско; У. Э. Тэйлор из "Поста"; Эйза Уэнгмен (мой невадский знакомый); Э. Г. Лейн, Дж. Г. Холмс, У. Л. Чолфент, У. К. Смит из "Диснетча", У. У. Томсон, У. Н. Ховард, Дж. У. Дин, О. Т. Беннет из "Коммершиел" и еще разные люди, которые приходили вместе с вышеперечисленными и не оставили своих карточек. Эти визиты продолжались весь день, который поэтому был очень занятым и приятным. Я уговорился пойти вечером в церковь с мистером Чолфентом. Уэнгмен затащил меня к себе повидаться с его женой. С ней я тоже был знаком в Неваде. Я пробыл у них пятнадцать минут и остался бы к ужину, - стол был накрыт очень заманчиво,- если бы не их семилетний отпрыск, один из тех балованных вундеркиндов, которые думают только о том, как бы попасть в поле вашего зрения, чтобы вы его увидели и занялись им, и поэтому неотрывно следят за направлением вашего взгляда, - стоит ему измениться, как такой ребенок уже перебирается на другое место, чтобы снова его перехватить; мальчишка, снедаемый лихорадочным желанием сделать что-нибудь удивительное и привлечь внимание гостя; несносное создание, которое вытаскивает свои игрушки и задает о них матери всякие вопросы явно для того лишь, чтобы заставить гостя посмотреть на них и вынудить какую-нибудь похвалу; чумазый, мерзкий бесенок, распевающий песенки все громче, громче и громче, по мере того как беседующие повышают голос, чтобы расслышать друг друга, - и все для того, чтобы вызвать страстно желанное восхищение; глупый щенок, выкрикивающий невыразимо скучную ерунду, которую нежные маменьки считают остроумнейшими замечаниями, старательно запоминают и пересказывают знакомым, улыбаясь и мурлыча от удовольствия; курносый, лохматый, исцарапанный, вымазанный в сластях звереныш, который обязательно перетрогает все блюда на столе, прольет кофе, будет есть картофельное пюре руками и, тыча пальцем, требовать: "Хочу вот этого"; короче говоря, утомительный, безобразный, противный, отвратительный надоеда в любом месте и в любое время! Может быть, я бесчувственное животное. Наверное, так оно и есть. Но как бы то ни было, вот что я думаю об этой разновидности детей. Отдел "Четырехлетние" в "Харперс монсли" ведется не для меня. Так вот, Ливи, милая, я испугался, что это дитя будет ужинать с нами, - мамаши, которые выращивают подобных вундеркиндов, всегда любят ими хвастаться; сперва я хотел было спросить об этом, но затем, сообразив, что подобный вопрос, строго говоря, будет невежлив, просто отказался от ужина и вернулся в отель. Среди журналистов, которые заходили сегодня ко мне, был мистер Беннет из "Коммершиел", очень симпатичный человек, скромный и приятный. Он собирается дать изложение моей завтрашней лекции или привести ее полностью. Я сказал ему, что всякое изложение юмористической лекции это свалка изуродованных шуток, которые публика запоминает и поэтому проникается к ним ненавистью, когда лектор начинает с торжественной невозмутимостью пытать ее, повторяя эти шутки одну за другой. И еще я сказал, что извлекать остроты из юмористической лекции - это то же самое, что выковыривать изюминки из кокса. В результате, для тех, кто ознакомится с ней позже, она будет лишь попыткой выдать себя за то, чем она не является. А кроме того, прелесть шутки, и тем более тщательно отработанной цепи шуток, не может быть передана на бумаге: при буквальном воспроизведении юмористической лекции душа ее непременно утрачивается, и читатель знакомится с ней в той же мере, в какой вы знакомитесь с человеком, если вам покажут его труп. Я сказал, что такие изложения вредны, - и это действительно так, ведь они опережают лектора и создают у публики весьма скверное мнение о нем самом и его чтениях. Я сказал, что моя лекция - это моя собственность, и никто не имеет нрава отнять ее у меня и напечатать, - так же как взять у меня любую другую мою собственность. Я сказал: "Несколько минут тому назад вы посмотрели на мои часы, и мне не пришло в голову, что вы можете сорвать с них стрелки, так что следующий, кто захочет узнать, который час, увидел бы перед собой только бессмысленный циферблат. Но я вижу, что вы при помощи своего изложения замышляете сорвать стрелки с моей лекции и превратить ее в бессмыслицу для моих будущих слушателей. Как вы замечаете, я сижу совершенно спокойно, хотя и знаю, что вы можете уйти с моим чемоданом, пока я беседую с другими гостями, - но вы не украдете мой чемодан, потому что это частная собственность, моя собственность. Будьте же так добры, возьмите чемодан и оставьте лекцию в покое. И чемодан и лекция принадлежат мне, только мне. Возьмите чемодан. Он стоит всего сто долларов, а лекция стоит десять тысяч". Все это было, конечно, сказано самым дружеским и любезным тоном. Я просто хотел показать ему, насколько неуместны его намерения. Обижать его я не хотел, и он не обиделся. Однако, Ливи, если его редактор потребует у него отчет о лекции, он должен будет подчиниться, - закон строго охраняет собственность, которую сапожник создает своими руками, но не охраняет собственности, которую я создаю своим мозгом. Я был в церкви и издалека слушал, как священник произносил проповедь не по бумажке, - это было хорошо, но говорил он без всякого чувства, необыкновенно скучным, однообразным тоном, и сразу становилось понятно, что он старательно выучил свою проповедь наизусть. Было что-то невероятно смешное в этой бесцеремонной попытке изобразить свободно льющуюся речь. Невероятно смешно было также видеть, как взрослый человек "читает наизусть", словно школьник младшего класса. Шесты его были робкими и неуверенными. Он не довел ни одного из них до конца - каждый раз пугался и бросал на середине. Он, очевидно, заранее отметил, где какой жест делать, но у него не хватало духа. Но пение было замечательно! Оно было великолепно! Это было подлинное торжество гармонии. Когда полились первые сладостные звуки, я очнулся от своих мыслей и подумал: "Боже, какой здесь хор!" И я поглядел наверх, но оказалось, что певцов всего четверо. Зато как удивительно их голоса подходили друг к другу, как они сливались, как иногда гремели, а затем замирали, а затем в зачарованном воздухе снова начинала литься опьяняющая мелодия. А какое сопрано! Я чувствовал, что у меня волосы встают дыбом от восторга. Я снова посмотрел на хор, и меня удивило, что этот великолепный поток дивных звуков исходит от такого миниатюрного существа. И к тому же без всякого видимого усилия. А когда они запели "Над темными водами моря Галилейского", я почувствовал, что не могу усидеть спокойно. Какой пламенной молитвой была эта мелодия! Как она взывала, как убеждала! И какой земной, всего лишь человеческой казалась жалкая декламация священника! Он не сумел рассказать нам о покинутом, снедаемом печалью Христе, но мелодия рассказала. Хетти Льюис просто перекувыркнулась бы, если бы она побывала здесь! Ливи, я в жизни не слышал ничего подобного. Но, знаешь, всегда находятся люди, обладающие неукротимым самодовольством. В самый разгар этого изумительного пения тощая старая кошка, которая сидела рядом со мной, прочистила свою трубу и начала мяукать и завывать. Я чуть было не хлопнул ее по голове скамьей. Трудно представить себе более наглую бесцеремонность. Второй псалом оказался для нее немножко не по зубам, и я вздохнул с облегчением. Когда начался третий, я томился в муках ожидания весь первый стих, а потом почувствовал себя необычайно счастливым, решив, что мне больше ничего не грозит, но на втором стихе дряхлая сычиха опять бросилась на помощь и точила свою пилу до конца псалма. Молодой человек, который пошел со мной, устал от проповеди уже в самом начале. Он, очевидно, но привык ходить в церковь, хотя утверждал обратное. К концу он сполз вниз настолько, что совсем лег на спину. Затем он уперся обоими коленями в спинку скамьи перед ним. Он задумчиво массировал ляжки ладонями, он зевал, раза два он начинал потягиваться, но вовремя спохватывался и с унылым сожалением прекращал эту попытку; три раза он посмотрел на свои часы; наконец он начал рыгать[1]. Тогда я выбросил его в окошко. (Уже час. Спокойной ночи! Да хранит тебя господь, моя любимая.) Сэм.
4 ОЛИВИИ КЛЕМЕНС Потакет, штат Род-Айленд, 14 декабря 1869 г.
Деточка моя, я был страшно огорчен, когда сегодня в Бостоне не получил от тебя письма. Мне показалось, что я не видел тебя, не получал от тебя писем уже много дней, - но теперь я сосчитал их и с удивлением обнаружил, что видел тебя, касался, держал в своих объятиях, целовал всего четыре дни назад. Теперь тебе легче будет понять, каким невыносимо длинным кажется лекционный сезон. Такие три месяца обычно кажутся годом, но когда к этому сроку приходится добавлять разлуку с возлюбленной, они превращаются в целую жизнь. Сегодня я встретил Фреда Дугласа; казалось, он был чрезвычайно рад увидеться со мной, - а я действительно был рад увидеться с ним, так как искренне восхищаюсь его мужеством. Он рассказал мне, как его сына исключили из школы мисс Трейси; говорит он очень просто, н это производит огромное впечатление. Мисс Трейси заявила, что ее ученики не хотят учиться вместе с цветными; он этому не поверил и потребовал доказательств. Она немедленно предложила всей школе проголосовать и задала вопрос: "Кто из вас хочет, чтобы этот негр учился с вами?" И они подняли руки - все до единого! Дуглас добавил: "Это хорошие ребятишки". Он сказал это как-то очень трогательно. Мне хотелось бы послушать, как он выступает с публичной речью. У него замечательно интересное лицо. Я так простужен, что сегодня вечером очень себе не понравился, хотя публика была, кажется, довольна. Я пишу в постели. Спи, сколько можешь, плутовочка, это принесет тебе больше пользы, чем вреда. Я не писал тебе сегодня, - из-за простуды на меня напало уныние. И не стал бы писать и сейчас, но только, Ливи, я так люблю тебя, что не могу удержаться. Мне необходимо какое то общение с тобой, пусть даже это будет несколько слов, нацарапанных до гнусности тупым карандашом. Я боялся, не случилось ли чего-нибудь, но теперь мне хорошо и покойно - я получил письмецо от моей любимой. Благословляю тебя и целую, радость моя, Ливи; и я молился, чтобы господь послал тебе мир душевный и оградил тебя от бед.
5 ОЛИВИИ КЛЕМЕПС Трой, суббота, 8 января 1870 г.
Любимая! Сегодня годовщина битвы под Новым Орлеаном, в которой генерал Джексон одержал кровавую победу, когда между Англией и Америкой был мир. Это также годовщина других событий, но каких, я пока не знаю. Я читаю книгу, в которой приводятся новые доказательства того, что вселенная очень стара и что шесть дней творения были шестью бесконечно долгими периодами. Например, в книге Бытия утверждается, что звезды были созданы, когда мир уже существовал; а этот автор упоминает следующий весьма многозначительный факт: существуют звезды, видимые в телескоп, чей свет, прежде чем достигнуть Земли, должен в течение 50 000 лет нестись через пустыни пространства. Так вот, если бы мы сами отправились путешествовать по мировому пространству, не могли бы мы в далеком-далеком будущем встретить и приветствовать первые робкие лучи звезд, отправившиеся в утомительный путь к нам миллион лет тому назад? Лучи-изгнанники, ныне бездомные, потому что породившие их звезды превратились в ничто и исчезли с небесной тверди через пятьсот тысяч лет после того, как эти лучи-путешественники покинули их, - звезды, чьи народы прожили свои крохотные жизни, смеялись, плакали, надеялись, боялись, грешили и гибли в течение несчетных веков после того, как это бродячее мерцание пошло скитаться по мрачной бесконечности пространства? Как ничтожны мы на нашей крохотной планетке, этом атоме, чуть поблескивающем среди бессчетных миллиардов других крохотных миров в потоке света, изливающегося от божьего лика! И все же мы самодовольно называем нашу пылинку Великим Миром и считаем другие пылинки красивыми пустячками, созданными для того, чтобы капитаны могли вести свои суда и чтобы влюбленным молокососам было чем вдохновляться. Прожил ли Христос по тридцать три года в каждом из миллионов миров, которые величественно проплывают у нас над головой? Или только наш маленький шарик был единственным избранным? Воображает ли какое-нибудь одно яблоко в обширном саду о себе столько же, сколько мы? Или один лист в лесу? Или одна песчинка на морском берегу? Ведут ли муравьи диспуты по жгучим вопросам муравьиной теологии, и взбираются ли они на кротовый холмик и, оглядывая обширную вселенную в один акр, восклицают ли: "Велик господь, который создал все сущее для нас!"? |
