Мне кажется, астрономы должны чувствовать себя невообразимо ничтожными, - ведь в книге небес каждая новая страница, открываемая ими, все яснее показывает, что мир, которым мы так гордимся, для вселенной, наполненной бесчисленными вращающимися шарами, всего лишь комарик среди крылатых стай и рогатых стад, которые тучами кружат над землей и населяют ее равнины и леса. Если убить этого комара, будет ли заметно его исчезновение? Поистине, что есть человек, чтобы бог думал о нем? Один из этих астрономов фотографировал языки пламени в 17 000 миль высотой, которые взвиваются над поверхностью Солнца, дрожат, опадают, снова поднимаются. Всего за две-три минуты, а иногда и за одну, проносится это огненное знамя слева направо, на расстояние в пять тысяч миль. Невообразимая скорость! Подумай, какие ураганы должны сотрясать Солнце, чтобы стали возможны подобные чудеса. А другие языки пламени взметываются кверху, изгибаются и образуют багряные арки в 20 000 миль высотой. Через такую арку наш бедный шарик можно было бы протолкнуть, как проталкивают футбольный мяч между ногами игрока Но пора кончать. Я решил остаться в этом отеле и на сегодня и на завтра, потому что мне здесь очень удобно. Я догадался записать в книге для приезжающих мой псевдоним, и меня устроили как нельзя лучше (оказалось, что хозяин - мой пылкий поклонник). К тому же он очень хороший человек (весьма естественно) . Ложись спать, любимая, ложись спать! Спи спокойно и проснись бодрой и веселой, радость моя! Сэм.
6 ОЛИВИИ КЛЕМЕНС Трой, 14 января 1870 г.
Ливи, милая, меня очень тревожит письмо, которое я написал тебе вчера о курении, - и тщетно стараюсь вспомнить, что именно я там наговорил, потому что, как обычно, уже вое позабыл. Перед моими глазами встает только картина, как ты возвращаешься из церкви, такая усталая и несчастная. Я чувствую, что ты напрасно обижена, и безупречна, и не должна страдать за грехи другого. Меня начинает мучить гнетущее чувство... Довольно, довольно, довольно, не будем больше касаться этой отвратительной темы! Я убежден, что она причинила нам обоим больше вреда, чем мог бы принести миллион выкуренных сигар. Сейчас мне не следует писать о том, что меня волнует, так как мои нервы, весь мой организм истерзаны тяготами дороги, лекцией, десятью тысячами пустяковых неприятностей и досадных мелочей, а также постоянным недосыпанием. Если уж дела идут не так, то это надолго. Вчера вечером, когда я приехал в Кембридж и поехал в отель, валил мокрый снег и было ужасно холодно и уныло. Настроение у меня начало портиться. Затем здешний комитет (с обычным неподражаемым тактом) сообщил мне, что тройский "Таймс" напечатал мою лекцию целиком, весьма ее восхваляя и пустив в ход бесчисленные тире и дефисы, чтобы передать мою неторопливую манеру говорить, - после чего было добавлено, что "Таймс" широко читается в Кембридже. Настроение у меня совсем упало, но зато начал подниматься гнев. Я без околичностей выругал сообщившего мне эти сведения человека за то, что он не нашел ничего лучшего, как рассказать мне, что я буду выступать перед публикой, знающей мою речь заранее. Затем он ушел с тем, чтобы вернуться после ужина, а я остался наедине с моей яростью. Я вскрыл твое письмо, - и что же? Даже сокровищу моего сердца не было дано пощады! Ты получила еще один удар из-за этой старой-старой темы, одно упоминание о которой из любых уст, кроме твоих, заставляет мои волосы вставать дыбом. Ведь я вполне взрослый человек, чьи волосы уже седеют, и, как всякий мужчина, ненавижу, когда меня... Продолжаю письмо. Тогда у меня почти не было времени, я, вероятно, писал то, что чувствовал, и в моих словах отразилось мое душевное состояние. А его никак нельзя было назвать счастливым. В назначенное время председатель вернулся, а в семь часов раздался набат. Он вскочил и воскликнул: "Господи! Лекционный зал горит!" Мысленно я произнес благодарственную молитву, столь горячую, что если хоть одной моей молитве суждено пробить небесный свод, то пробила именно эта. Я не двинулся с места, и поэтому всполошившийся председатель прервал свой безумный бег к двери. Я сказал: "Судя по ослепительному пламени в окнах, спасти ваш зал невозможно. Так зачем же вам туда бежать?" Он немножко поостыл и снова сел. Глядя на языки пламени, бушевавшего в высоких окнах, я почувствовал, что настроение у меня подымается и для полного счастья мне не хватает только одного - увидеть, как редакторов тройского "Таймса" и этого председателя запирают в горящем лекционном зале. Однако радость моя продолжалась недолго. Снова ее сменило бешенство. Здание было спасено. Оно немножко обгорело и было совсем затоплено водой, но не прошло и часа, как полы вытерли, помещение проветрили, опять затопили печи, - и я прочел свою лекцию. Конечно, после лекции почти все члены комитета без приглашения отправились в мой номер, хотя они знали, что мне предстоит встать в семь часов утра; вскоре я развеселился и продержал их там до двенадцати часов. Сегодня утром коридорный забыл меня разбудить. Я проснулся, с удивлением увидел, что за окном совсем светло, и посмотрел на свои часы: без четырнадцати минут восемь, поезд в восемь пять, до вокзала пять кварталов, н нигде не видно ни единого экипажа. Не прошло и четырех минут, как я был совсем одет и уже устраивал скандал внизу. Через пять секунд хозяин уже совершенно сошел с ума, метался взад и вперед, вопил, чтобы подали карету, рвал на себе волосы, проклинал коридорного и наконец впал в полное отчаяние и сказал, что все пропало и он может только отвезти меня в двуколке в Трой (расстояние тридцать миль, а температура ниже нуля и все продолжает падать). Я сказал: "Придите в себя и не беситесь! У нас еще есть шесть минут... проводите меня до вокзала... а ну, бегом!" И он пустился во всю прыть, причем показал неплохое время, но у вокзала я обошел его и впрыгнул в вагон; через секунду он подбежал с моим саквояжем, и я благополучно отправился в Ютику. Ура! Не огорчайся из-за того, что я написал о курении, моя девочка, и помни только, что я во всяком настроении люблю и почитаю тебя, и никакая буря не может всколыхнуть глубин этого океана; и помни также, что если я должен буду отказаться от курения или иной своей привычки в ответ на твое спокойное, справедливое и любящее требование, не подсказанное никаким влиянием, или просто в ответ на твое сильное и потому священное для меня желание, я готов это сделать, и не угрюмо или с воркотней, а весело, с любовью и от души, думая лишь о твоем счастье, милая Ливи. Да будет мир с тобой, бесценная моя жена! Сэм. P. S. 10 января я выступаю в Фредонии, штат Нью- Йорк.
7 ОЛИВИИ КЛЕМЕНС 26 апреля, 10.30 вечера, 1873 г.
Ливи, милая, я кончил приводить в порядок и переписывать все мои рукописи, и сегодня мы начали просматривать книгу в целом, строчку за строчкой, нумеровать главы и располагать их в нужном порядке. Это чрезвычайно увлекательная работа. Все первые одиннадцать глав мои; и когда я прочел их подряд, без перерыва, мне стало по-настоящему интересно, а когда я добрался до глазной примочки Селлерса, его часов, его печи со свечкой и обеда из репы, то от смеха еле мог читать. Обед из репы удался отлично, - и теперь я им доволен. Уорнеру не удалось описание Лоры-школьницы, - я хочу сказать: не удался ее портрет. Он попросту списал почти слово в слово прелестное описание, принадлежащее перу мисс Вулсон, - плагиат был бы обнаружен в одну минуту. Я ему так и сказал. Он понял; и все же провалиться мне на этом месте, если он не расстроился, потому что в речи этой дамы был определенный аромат, с которым ему ни за что не хотелось расставаться, - мне тоже, но ведь он нам не принадлежал, и мы им воспользоваться не могли. Поэтому я заставил его приняться за создание портрета, что он и сделал. В конце концов, я взял бумагу и карандаш, меня осенила мысль (касательно фразеологии), и я быстро ее записал. Я уже говорил Уорнеру, каковы должны быть детали этого описания, поэтому требовался только соответствующий язык, чтобы их воплотить Зачем мы прочли оба наши варианта и воспользовались моим, потому что он оказался лучше. Да он и но мог не оказаться лучше. Если бы я попытался описать картину, которую задумал он, я бы только испортил все дело. Мы оба думаем, что это будет неплохая книжка, как сказал царь Соломон детям иудейским. Вчера я обедал с Уорнером, сегодня - дома. Завтра буду обедать у Твичела. Котята стали совсем резвыми. Они и старая кошка спят со мной ночью и бегают по всему дому. Я не согласился бы продать их и за тысячу долларов. Что мне нужно от жизни, кроме жены, которую я обожаю? Кошку, старую кошку с котятами. Кстати, как поживает Рожица? Здесь очень уныло, но я этого не замечаю. Мне тоскливо, но я к этому привык и не теряю душевного равновесия. Горе - мой старый знакомый. Горе заставляет меня хохлиться, когда я один, но это потому, что тогда я слаб. Когда моя семья рядом со мной, я сильнее его. Но сегодня я не грущу, милая, я весь день трудился до этого самого часа, работа проделана большая, и я весел, как церковный псалом. Я получил французский перевод "Скачущей лягушки" - смешнее ничего не может быть. Я собираюсь перевести его буквально, сохранив все французские конструкции (извиняясь, когда какое-нибудь слово окажется мне не по зубам), а затем напечатать свой перевод в "Атлантике" как серьезную работу человека, считающего себя знатоком французского языка, и поставить под переводом свою фамилию без дальнейших объяснений. Это будет кусочек, который сразу не угрызешь. До свидания, радость моя. Я люблю тебя, я люблю Рожицу. Пора ложиться спать, а мне еще надо спуститься и выгнать кошек. Сэм.
8 ДЖОНУ БРАУНУ Хартфорд, Фарлингтон-авеню, 28 февраля 1874 г.
Дорогой друг, ваш похвальный отзыв о "Позолоченном веке" всех нас очень обрадовал, - и особенно потому, что некоторые газеты утверждают, будто на самом деле книгу от начала до конца написал Уорнер, а я только поставит свое имя на титуле, чтобы привлечь покупателей. Я написал первые одиннадцать глав - там нет ни одной чужой строки, ни одного чужого слова. Я же написал главы 24, 25, 27, 28, 30, 32, 33, 34, 36, 37, 42, 43, 45, 51, 52, 53, 57, 59, 60, 61, 62 и частично 35, 49 и 56. Таким образом, я написал целиком тридцать две главы из шестидесяти трех и, кроме того, частично еще три. Застой в делах весьма ощутимо сказался на сбыто книги, ибо она вышла в самый разгар биржевой паники. Но, несмотря на это, за два месяца, которые прошли со дня выхода, мы продали 40 000 экземпляров, что дало нам 3000 долларов на двоих. В Америке еще ни одна книга не расходилась за два месяца в таком количестве (если не считать дешевые издания "Хижины дяди Тома"), Экземпляр нашей книги стоит в среднем 16 шиллингов, а "Дядя Том" стоил 2 шиллинга. Если б не паника, мы, безусловно, продали бы вдвое больше. Но уж конечно разойдется не больше 100 000 экземпляров. Я отправил вам пароходом из Ливерпуля иллюстрации Дарли к джаддовской "Маргарет" (официант из отеля "Адельфи" согласился отправить посылку пароходом) и надеюсь, что вы их получите; мы, в Америке, очень ценим работы Дарли. Неделю назад, уже отсюда, отправил вам роман ("Маргарет"). Конечно же я благодарен судьбе за жену и ребенка и окончательно, непрестанно и бесповоротно счастлив, и если есть в целом свете человек счастливее меня, пусть его разыщут и представят мне. По-моему, такового в природе не существует. Четыре года назад, когда Ливи взяла меня в свои руки, я был изрядно грубый, неотесанный субъект, не подающий никаких надежд; может быть, я и посейчас бываю таким с кем угодно, но только не с нею. Ее труды не пропали даром. Да здравствует Марк-Твеновский клуб и его новая эмблема - свисток! Разумеется, каждый член клуба, желающий произнести речь, должен будет сперва почтительно, но звонко свистнуть председателю, председатель пронзительно свистнет в ответ, и потом по ходу речи, всякий раз, как надо будет подчеркнуть серьезность и важность слов, вместо полагающихся в этих местах пауз последуют свистки; подобным же образом аудитория будет выражать свое одобрение... Все пошли завтракать, надо и мне идти. Сердечный привет от нас обоих. Вага друг Сэмюел Л. Клеменс,
9 У. Д. ГОУЭЛСУ Элмайра, 2 сентября 1874 г.
Дорогой Гоуэлс, ...Посылаю и "Правдивую историю" - рассказ, отнюдь не юмористический. Он совсем не в моем стиле, и если понравится вам, сколько заплатите за него, столько и ладно. Я добросовестно записал все, что рассказала старая негритянка, только начал с начала, а не с середины, как она, и шел по порядку. Всегда ваш Марк.
10 У. Д. ГОУЭЛСУ Хартфорд, 24 октября 1874 г.
Дорогой Гоуэлс, так медлил с ответом, потому что все надеялся, что сумею что-нибудь написать для январского номера, и миссис Клеменс день за днем усердно понуждала меня приняться за работу, но все напрасно - я так и не смог ничего написать. Мы так устали, в доме до сих пор еще такая неразбериха, что у меня совсем не работает голова. И я махнул рукой на это дело. Всегда ваш Марк.
Позднее, ближе к вечеру. Дома, 24 октября 1874 г. Дорогой Гоуэлс, беру обратно свои слова, что не могу ничего написать для январского номера. Мы с Твичелом совершили далекую прогулку по лесу, и я принялся рассказывать ему о былой славе и величии Миссисипского пароходства, каким я видел все это - добрых пять лет - из лоцманской рубки. Он сказал: "Вот нетронутая залежь- в самый раз для журнала". Мне это не приходило в голову. Что вы скажете о серии очерков для трех, шести, девяти номеров - или, скажем, для четырех? Всегда ваш Марк.
11 У. Д. ГОУЭЛСУ Хартфорд, 23 ноября 1875 г. Дорогой Гоуэлс, Прилагаю гранки. Я и не замечал, до чего неуклюже у меня сталкиваются слова и как часто стоят три слова там, где вполне хватило бы одного, а ведь я всегда стараюсь этого избегать. Надо быть начеку, не то я стану таким же неряшливым писателем, как Чарльз Фрэнсис Адамс (Шучу, - конечно же я не думаю всерьез, что могу до этого докатиться. Я никогда не напишу фразy, подобную тем, какие позволяет себе он или Брет Гарт, вроде, например: "Должно быть, было бы умнее поверить, что он мог бы совершить это, если бы он мог почувствовать, что ему бы оказали поддержку тс, которые должны были бы..." и т. д. и т. п.) Помянув Брет Гарта, я вспомнил, что часто ругаю его за умышленную подделку под Диккенса; это в свою очередь напомнило мне, что я обвинил Чарли Уорнера в невольном плагиате, а это в свою очередь напомнило мне, что вот уже две недели я радуюсь, что придумал новое с иголочки и остроумное начало романа, - и представьте, вдруг меня осенило, что эту идею подал мне три года назад не кто иной, как Чарли Уорнер! Ага! Вот мне за мое самодовольство! Я получил по заслугам. Вот они, сто восемь чистеньких, только что из-под пера, страничек - валяются в корзинке, и я снова сажусь за начало романа, на сей раз мое собственное. Я бы не удивился, если бы, сам того не ведая, оказался отъявленным литературным вором. Я счастлив, что вам так понравился "Том Сойер". Я пригляжу, чтобы ваша статья намного опередила все прочие рецензии. Миссис Клеменс согласна с вами, что книга должна быть издана как книга для мальчиков - без всяких затей; и я тоже так думаю. Это в самом деле правильная мысль. Что до последней главы, то я просто ее выброшу и ничего не впишу вместо нее. Когда я дошел до нее, у меня было такое чувство, словно книга уже окончена, и мне удалось устоять перед сильным искушением подробно описать жизнь Гека у вдовы и ограничиться одним абзацем. Пошлите мне "Тома" экспрессом, прилагаю для этого деньги. Если они затеряются в дороге, не беда. Вчера вечером помешали гости, поэтому "Домашние представления" перенесли на сегодня - будем читать вслух. Миссис Клеменс сердится, но чтение ее утихомирит. Так или иначе, нам предстоит приятный вечер у камелька. Работа над новым рассказом на точке замерзания, одна мысль, что надо переписывать его заново, приводит меня в отчаяние. Мы все шлем самый сердечный привет всем вам. Всегда ваш Марк.
12 У. Д. ГОУЭЛСУ Хартфорд, 18 января 1876 г.
Дорогой Гоуэлс, очень вам благодарен за доброе слово о "Томе Сойере". Уильямс сделал к нему около трехсот превосходных рисунков, некоторые весьма тонки. Бедняга! Такой талант у человека, а он губит его ромом. Берет мою книгу и, читая, делает целую кучу рисунков - просто так, ни с кем не сговорившись. Не было на свете человека благодарнее меня, когда позавчера, заставив себя сесть (при все еще скверном самочувствии) за отвратительную, ненавистную работу - наводить глянец на "Тома Сойера", я раскрыл пакет и обнаружил ваши карандашные пометки. Это было великолепно и избавило меня от всех трудов. Вместо того чтобы читать все насквозь, я просто отыскивал ваши пометки и делал требуемую поправку. Я свел драку мальчишек к одному абзацу; от всей речи в воскресной школе оставил лишь две первые фразы, чтобы не было и намека на сатиру, раз книга предназначается для детей; я смягчил все слишком резкие выражения, дабы ничто не оскорбляло слух. Итак, за один присест я сделал все от начала до конца, а думал, что это отнимет три-четыре дня, вымотает меня и духовно и физически. Я ведь отослал вам рукопись лишь после того, как тщательно, придирчиво просмотрел ее. Так что все оставшиеся в ней недоделки видны были только свежему глазу, не мне, - их-то вы заметили и подчеркнули. |
