Но одно выражение мы, пожалуй, проглядели. Когда Гек жалуется Тому на строгости в доме вдовы, он говорят, что слуги совершенно извели его, без конца цепляются и требуют, чтобы он вел себя как благовоспитанный мальчик, и кончает он свои жалобы так: "...и уж чешут меня и причесывают до чертиков" (без восклицательного знака). Когда-то давно я читал эту главу миссис Клеменс, и эти слова не смутили ее; в другой раз я воспользовался случаем прочесть это место ее тетушке и матери (обе - ревностные дочери церкви, так сказать), но и они ничего не заметили. Я очень обрадовался: ведь что может быть естественнее этих слов для такого мальчишки (а я допустил совсем немного вольностей в его речи); когда же и вы тоже ничего не возразили, я вовсе обрадовался, но и испугался, - а вдруг вы просто не обратили внимания. Вы заметили? По-вашему, эти слова уместны? Они меня ничуть не тревожили, пока я думал, что моя книга для взрослых. Но с тех пор как все безоговорочно решили, что она предназначается для мальчиков и девочек, это ругательство подчас не дает мне спать по ночам. Не спешите отвечать (вам и так приходится слишком много писать), просто скажите при встрече! Каковая, надеемся, будет в субботу, воскресенье или понедельник. А может, вы приедете прямо теперь, обдумаете все исправления и внесете их в рукопись, когда вернетесь? Быть может, вам пойдет на пользу, если на денек-другой вы вырветесь из своей упряжки и встряхнетесь, как бывает во время отдыха, - начисто забудете обо всех делах? После того как я побываю у вас, мне всегда лучше работается, и если вы приедете к нам и услышите, как наш клуб на все лады заливается о метафизической проблеме, которую я собираюсь поставить перед ними под видом экстравагантной вещицы, это подбодрит вас не хуже каких-нибудь сердечных капель. (Я чувствую себя последним человеком, что уговариваю вас отложить критическую статью в критическую минуту, но я и вправду думаю, что это не повредит вашей работе и вы не потеряете к ней интерес.) Миссис Клеменс говорит: "Может быть, Гоуэлсы приедут в понедельник, если не смогут в субботу. Пригласи их, попытка - не пытка". Ну, так как же? Сможете вы? Это было бы великолепно. Черкните мне открытку, меня бы замучила совесть, если бы я вынудил вас писать письмо (это не шутка); если же вы не решитесь приехать, обещайте, что приедете в следующую субботу, если сможете, и останетесь до понедельника. Всегда ваш Марк.
13 У. Д. ГОУЭЛСУ Элмайра, 9 августа 1876 г.
Дорогой Гоуэлс, я как раз собирался писать вам, когда пришло ваше письмо, и не какая-нибудь бесстыжая открытка, а почтительно - настоящее письмо в конверте. Биографию я прочту, но, чтобы заручиться моим голосом, довольно было и того, что вы написали мне об этом человеке, мне не требовалось больше никаких сведений о нем. Кстати, на днях я получил письменное приглашение избирательного клуба в Джерси-Сити, они бы хотели, чтобы я приехал к подъему флага Тилдена и Хендрика и "напутствовал" их. Ну, поехать туда я не смог, но "напутствовал" их и дал им совет в ответном письме: в самых любезных выражениях посоветовал им вовсе не "поднимать флаг". Пусть ваша книга выходит поскорей, сейчас самое время. Если изберут Тилдена, вся страна покатится прямехонько в то место, которое я не мог бы назвать вслух при миссис Гоуэлс. Вчера вечером я нарушил вашу монополию - начал записывать, что говорят наши дети. Это мне напомнило, что на прошлой неделе я послал купить для Сюзи пару просторных преуродливых башмаков, ибо заметил, что она ходит в премиленьких, но тесных, и пальцы у нее на ногах скорчились и сжались. Она не жаловалась, но явно чувствовала себя униженной и оскорбленной Перед сном, когда она собралась помолиться, мать, как обычно, сказала ей: - Ну, Сюзи, теперь подумай о боге. - В этих башмаках я не могу, мама. Ферма сейчас совершенно восхитительна. Здесь так тихо и мирно, как на острове в Южных морях. С высоты нашего холма мы наблюдали несколько великолепных закатов. Однажды вечером огромная радуга перекинулась через все окрестные холмы, и от черной втулки на вершине холма, расположенного в самом центре, на равном расстоянии друг от друга поднялись вверх к дуге черные лучи, и все это вместе образовало четко очерченное, наполовину ушедшее в землю гигантское колесо какой-то величественной, пышной колесницы. Потом с запада приплыла могучая беспорядочная груда облаков, вся налитая поразительно ярким, сверкающим зеленым светом, - так светится молодая листва по весне. Сквозь прорехи в облаках проглядывали ярко-голубые небеса, а в отдалении, в другой половине неба, проплывали нежно-розовые облачка. В одном месте с неба спускались плотные черные тучи, словно дымовая завеса. И громадное колесо по- прежнему стояло в небе во всем своем непередаваемом великолепии. Итак, в одно и то же время небо окрашено было в голубой, зеленый, розовый и черный цвета, да к тому же еще блеск разноцветной радуги. И все цвета густые, определенные. Трудно сказать, о чем больше думаешь, когда глядишь на это ошеломительное зрелище, - о небесах или о преисподней. Это чудо, постоянно, величаво и поразительно меняясь, длилось два часа, и все это время мы оставались на холме, где находится мой кабинет, пока не угасли последние краски замечательного дня, равного которому мы никогда не видели. Наш фермер, человек серьезный, доглядел все до конца и заметил, что это "чертовски занятно". Роман с двойным прицелом спит мертвым сном. Не идет он у меня. Главы, которые я написал прежде, еще слишком свежи в памяти, никак не могу от них отрешиться. Быть может, примусь за него зимой, но определенно пока сказать не могу; я все ждал и ждал, не почувствую ли снова к нему интерес, но месяц назад махнул на него рукой и взялся за новую книгу для мальчиков, лишь бы чем-то заняться. Написал уже четыреста страниц, почти половину. Это автобиография Гека Финна. Не сказал бы, чтоб мне нравилось, как она получается, и вполне возможно, что, окончив, я положу рукопись под сукно или сожгу. Итак, комедия написана, и "довольно удовлетворительно". Это радует меня, по и бесит, - сам я не способен придумать комедию, чем это вы угодили господу, что он к вам так милостив? Я совершенно выбился из сил, пытаясь придумать комедию, в которую можно было бы запрячь очень подходящих для нее героев, но так ничего и не придумал. У меня полна конюшня самого чистокровного товара, который мог бы принести кучу денег, а он пропадает без толку. Хочу посмотреть вашу комедию на сцене и порадоваться успеху. Книга Уорнера, по-моему, прекрасно читается. Сердечный привет. Всегда ваш Марк.
14 МИСТЕРУ БАРРОУ Хартфорд, 1 ноября 1876 г.
Дорогой Барроу, ты нарисовал меня таким, каким я был двадцать два года назад. Портрет верен. По-твоему, я немножко подрос, - что ж, расти и вправду было куда. Ведь ты нарисовал меня неоперившимся дурнем, самонадеянным ослом, ничтожной букашкой, вообразившей, будто она может переделать мир, и притом наилучшим образом. Невежество, нетерпимость, самомнение, упрямство, тупость и душевная глухота,- пустоголовый болван, пребывающий в жалком неведении относительно того, что он собой представляет. Таким я был в девятнадцать и двадцать лет, таков сегодня рядовой южанин в шестьдесят. Есть такие и среди северян. Из таких вот недорослей и делают избирателей. И этот источник питает наше правительство! Право, не знаешь, что тут делан, плакать или ругаться. По-моему, и понимаю, как там обстоят дела, - полная свобода голосовать за кого угодно, при условии, что вам будет угодно голосовать за того, кто угоден другим, в противном случае вас подвергнут остракизму. Очень похожее положение здесь, у ирландцев. Ирландец, голосующий за республиканцев, - пария среди своих. И однако те же ирландцы осуждают коренных американцев, которые хотят ограничить права иммигрантов. К счастью, знание людей помогло мне умно выбрать место жительства. Я живу в самом свободном уголке страны. Между мною и моими личными друзьями-демократами не бывает стычек. Мы часто делим хлеб-соль, но никто и помыслить не может о такой дерзости - хоть словом задеть политические взгляды другого. Неужели ты больше не попадешь в штат Нью- Йорк и не навестишь меня? В последний раз, когда ты был на Востоке, мы, очевидно, уезжали на лето; но ведь ты мог бы телеграфировать и разыскать нас. Мы были в Элмайре, штат Нью-Йорк, тебе совсем не пришлось бы давать крюку, и ты бы отлично провел время, если бы дал нам случай показать себя гостеприимными хозяевами. Да, с Уиллом Боуэном я переписываюсь понемножку уже несколько лет, но подозреваю, что мое последнее письмо сильно его разозлило, - это было, очевидно, вскоре после твоей с ним встречи в Сент-Луисе. Есть во многих людях черта, которую я терпеть не могу, да и не хочу терпеть, - это ложная чувствительность. В таком тоне школьницы пишут сочинения на выпускном экзамене; стишки этого рода заполняют отдел поэзии в провинциальных газетах: обычный вздор насчет "былых счастливых дней", "сладкой грусти ушедших лет", и "погибших надежд", и "утраченных грез", и прочей слащавой чепухи. Уилл всегда так писал. Я терпел это долгие годы. Когда мне пишет такое письмо взрослый человек, да еще отец семейства, успевший схоронить жену, у меня живот начинает болеть. Минувшим летом я и сказал ото Уиллу Боуэну напрямик. Сказал, что хватит ему в сорок лет разыгрывать шестнадцатилетнего мальчишку; сказал, что довольно болтать о "сладкой грусти ушедших лет", - пора принимать жизнь как она есть. Я сказал, что о прошлом следует помнить только одно, а именно: что оно прошлое и вернуть его нельзя. Пожалуй, я немного преувеличил иные из этих историй - так, самую малость, - но я хотел раз и навсегда выбить из него эту ложную чувствительность, чтобы он опять стал простым, славным малым. Я даже взял на себя тяжкий труд переписать письмо еще раз и сказать ту же суровую правду в смягченных выражениях, постарался подсластить пилюлю, чтобы ему было не так неприятно, и просил ответить и от души поблагодарить меня за величайшую услугу, какую когда-либо оказывал ему друг, - но он еще не выполнил моей просьбы. Быть может, когда-нибудь он меня еще поблагодарит. Слава богу, я отправил ему это письмо до его женитьбы (эту новость я узнал от тебя), не то по поводу этого события он совсем распустил бы июни и утопил бы меня окончательно. Прилагаю фотографию для твоих молодых девиц. Должен заметить, что котиковую шубу я ношу не для пышности, просто этой зимой, когда мне пришлось много ездить и выступать, я убедился, что лишь котиковый мех способен порою спасти человека от замерзания в этих северных широтах. Хотел бы я, чтобы и ты прислал карточки - свою и семейства; если ты склонен к коммерции, я готов немедленно платить карточкой за карточку. Твой старый друг Сэм Л. Клеменс.
15 ДЖЕЙН КЛЕМЕНС Хартфорд, 17 февраля 1878 г.
Дорогая матушка, наверно, я худший корреспондент на свете и становлюсь день ото дня хуже. Совесть терзает меня, когда я не нишу вам, но уже не мучит, когда я не пишу другим. Жизнь для меня теперь совсем не шутка. Почти все время я чувствую себя латанным, затравленным. Это происходит главным образом потому, что уж очень много дел и забот, да еще нет отбою от незнакомых доброжелателей, засыпающих меня любезными письмами, - а и вынужден отвечать самым невежливым молчанием, иначе пришлось бы уйму времени тратить на переписку. И еще многое отнимает у меня время и разрушает мои планы. Словом, из-за всего этого я не могу написать книгу, сидя дома. А это лишает меня заработка. Вот почему я, кажется, сбегу со своими чадами и домочадцами куда-нибудь в Европу, в тихий уголок, где можно будет спокойно дописать хоть одну из полдюжины книг, которые у меня начаты и лежат без движения. Пожалуйста, никому пока об этом не говорите. Мы думаем отплыть 11 апреля. Я-то съезжу в Фредонию повидаться с вами, но боюсь, что Ливи такое путешествие не под силу. Словом, там видно будет. Надеюсь, что она сможет поехать. Пришел мистер Твичел, надо кончать. Мы все здоровы и шлем вам всем привет. Любящий вас Сэм.
18 ОРИОНУ КЛЕМЕНСУ Хартфорд, 23 марта 1878 г.
Дорогой брат, каждый человек должен изучить свое ремесло, с налету его не возьмешь. Богу угодно, чтобы это была долгая н тяжкая наука. Когда ты еще только ученик - в любой области, в кузнечном ли деле, в медицине, в литературе, - этого не скроешь. Неопытность сразу чувствуется. Но, по счастью, есть спрос и на ученическую работу, иначе "Простаков за границей" не раскупали бы. И по счастью, на иные ученические книги спрос еще больше, чем на путевые заметки, принадлежащие перу самых лучших мастеров. Это твое произведение еще совсем сырое, но, смело могу сказать, менее сырое, чем я ожидал, и написано куда лучше, чем я считал тебя способным написать; это слишком сырая вещь, чтобы предлагать ее какому-нибудь крупному периодическому изданию, поэтому я поговорю о пей в редакции "Нью-Йорк уикли". Напечатать это там, значит поставить на книге крест. И почему какой-нибудь добрый гений в свое время не послал меня в "Нью-Йорк уикли" с моими ученическими очерками? Тебе вообще не следовало бы печатать эту книгу, и вот почему: она не пародия, а просто подражание Жюлю Верну. Но я думаю, это можно считать доказательством, что Жюля Верна и нельзя пародировать. В попутных замечаниях к рукописи я советовал тебе сильно изменить первое посещение ада и совсем выкинуть второе. Никто не станет печатать такие вещи - да их и не следует печатать. Ты недостаточно искушен в литературе, чтобы браться за тему, требующую большого опыта. Хочу пояснить тебе, какие испытания ждут человека на этом пути. Девять лет тому назад я задумал свое "Путешествие в рай". Я обсудил план со своими литературными друзьями, на которых мог положиться, что они не станут болтать. Снова и снова я обдумывал эту книгу. Примерно через год я ее написал. Она не удалась. Пять лет назад я написал ее заново, по измененному плану. Эта рукопись лежит сейчас передо мной. Она гораздо лучше первого варианта, а все ж это еще не то, что нужно, - в прошлом и позапрошлом году я часто обсуждал ее с Гоуэлсом, и он настойчиво уговаривает меня переделать ее еще раз. И вот я думал о ней, думал каждую свободную минуту и наконец как будто напал на верный план! Учти, я ничего не менял в первоначальном замысле, вся загвоздка была именно в плане. Когда Гоуэлс был здесь в последний раз, я ему все подробно рассказал, не упоминая о готовой рукописи, и он сказал: "Вот теперь вы взяли быка за рога. Но не вздумайте приспосабливать это для журнала. Не тратьте порох зря. Напечатайте вещь отдельной книжкой, издайте ее сначала в Англии, попросите декана Стэнли одобрить ее, это несколько обезоружит церковную печать, а потом переиздайте в Америке". Сомневаюсь, чтобы я сумел добиться поддержки Стэнли, но попробую последовать остальным советам. Все это секрет, и ты смотри не выдай меня. И еще учти - все эти годы я пытался придумать, как бы мне изобразить и ад тоже, - и всякий раз отказывался от этой мысли. Ад у меня, очевидно, не займет и пяти страниц рукописи, - я ограничусь скорее всего только глухими намеками, да и то мимоходом, а может быть, в конце концов даже и не упомяну о нем. И имей в виду: по-моему, ты и сам увидишь, что не можешь описать ад так, чтобы это можно было напечатать. Ни Гоуэлс, ни я не верим ни в ад, ни в божественную сущность Христа, но все же особа Христа священна, и никому не следует говорить о нем легкомысленно, непочтительно, - словом, иначе как с благоговением. Самое безопасное, по-моему, вообще не выводить его в книге и даже не упоминать о нем. Я три или даже четыре раза целиком переписал одну свою книгу, всякий раз меняя план, - тысяча двести страниц рукописи пропали зря и сожжены, - и еще вернусь к этой работе через год-другой, и, может быть, в конце концов, у меня что-нибудь получится. Так что не надейся, что у тебя книга выйдет удачной с первого же раза. Работай, чини ее, латай, переписывай сызнова. Господь бог мечет громы и молнии лишь время от времени, и потому они всегда привлекают внимание. Это божьи атрибуты. Ты чересчур щедро сыплешь громами и молниями; читатель понемногу привыкает и уже не забивается со страху под кровать. Когда мы уедем, чеки вам с мамой будет высылать мистер Перкинс. Только вы ему не пишите, разве что одну строчку, - в случае, если он забудет послать чек: у него и так дела по горло. Я вижу, ты уже рассчитываешь на ежемесячный доход от своей книги. Я знаю по опыту, что раньше осени цыплят считать бесполезно. Сколько раз я их считал! И не было случая, чтобы расчеты меня не подвели! Лучше не считать, тогда избежишь разочарования. Нежданные деньги всегда радуют. Та же сумма только огорчает, если ждал большего. До отъезда из Америки у меня остаются считанные дни. Может быть, устроим так: во-первых, если в "Нью- Йорк уикли" будут знать, что ты мой брат, они сделают из этого рекламу, - а такая реклама на руку им, по не нам с тобой. Этого нельзя допустить. Я напишу им, что у тебя близ Кеокука есть приятель Чарльз С. Миллер, и он хочет предложить им рукопись, - на твой взгляд, это остроумная пародия на Жюля Верна; если они заинтересуются, пусть напишут этому Миллеру через тебя. Затем, если у тебя с ними завяжется переписка, пусть Молли напишет и подпишется за тебя, а ты будешь писать за Миллера. Не вылезай, пока действительно не напишешь что-нибудь стоящее, только тогда ты сможешь быть уверен, что тебя оценили за твои собственные заслуги. Позднее. - Я написал записку Смиту, не упоминая ничего такого, из чего он мог бы устроить рекламу. Меня зовут,- прощаюсь, сердечный привет вам обоим. В среду мы едем в Элмайру, оттуда двинемся 9 или 10 апреля и 11-го отплываем в Европу. Твой брат Сэм.
17 ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ Мюнхен, 26 января 1879 г.
Дорогой мой Джо, |
