Уж не знаю сколько лет я не исписывал столько бумаги, как в последние три с половиной недели, с тех пор как мы приехали сюда, на свою ферму. Совсем как в былые времена: сразу после завтрака, еще тепленький, шагаешь в кабинет - и пускаешься в плаванье, и целый день мчишься на всех парусах, и пи в словах, ни в темах нет недостатка. Сегодня я написал четыре тысячи слов, больше трех получается очень часто, и не было такого рабочего дня, когда написал бы меньше двух тысяч шестисот. А когда чувствую, что выбился из сил, ложусь дня на два в постель, читаю, курю - и потом опять гоню вовсю дней шесть-семь. Закончил одну небольшую книжку и работаю над большой, которая осталась недописанной года два три назад. Еще месяц, полтора, ну два - и я ее закончу. И не знаю, как на чей вкус, а по-моему, она будет хороша. Она будет под пару "Тому Сойеру". В ней есть приключение с плотом, которое вошло то ли во вторую, то ли в третью главу "Жизни на Миссисипи". Я все это время процветаю - здоровья и бодрости уже девать некуда, хоть отбавляй; будь я сейчас дома, мы взялись бы за пьесу. Но все равно, когда-нибудь мы с вами ее непременно напишем. Мы пробудем здесь до 10 сент.; потом, может быть, неделю поживем в Инднан-Нек, подышим морским воздухом, а там и домой. Мы бесконечно рады, что вы вернулись, и шлем всему семейству сердечный привет. Всегда ваш Мари.
27 У. Д. ГОУЭЛСУ Элмайра, 21 августа, 1884 г.
Дорогой Гоуэлс! Эта предвыборная кампания восхитительна свыше всякой меры. Нет, право же, человеческая природа - это самое лицемерное и фальшивое, что только есть на свете. А человек - существо, за которое приходится краснеть, с какой стороны на него ни взглянешь. "Познай самого себя" - и тогда ты исполнишься презрения к себе, можешь не сомневаться. Вот, например, три очень неплохих образчика этой породы - Холи, Уорнер и Чарли Кларк. Право, даже я отношусь к Блейну с меньшим отвращением, чем они; и все же Холи агитирует за Блейна. Уорнер и Кларк каждый день расшаркиваются перед ним в своей газете, и все трое будут голосовать за него. О, насмешка, где твое жало! О, раб, где твоя розга! Вы, наверно, слышали, что мраморный памятник в Хартфорде, за который Сент-Годенс нес материальную ответственность, недавно сгорел; застрахован, он, разумеется, не был, потому что кому же придет в голову страховать от пожара мраморный обелиск на кладбище, - и Сент-Годенс лишился пятнадцати тысяч долларов. Это был злосчастный день для людей искусства. В этот день Герхардт закончил мой бюст, который все мое семейство и друзья признали чудесным; однако назавтра, при помещении его в гипс (вернее, при извлечении оттуда), он был безнадежно испорчен. Пять недель тяжелого труда пропали даром. Известие об этом распространилось с быстротой молнии, и все обитатели фермы сбежались в беседку и столпились вокруг погибшего бюста в глубоком и трогательном молчании - садовники, слуги-негры, дети, немка-бонна и все прочие. Молчание это изредка прерывалось невольными возгласами сожаления, по мере того как истинные размеры катастрофы становились ясны одному зрителю за другим. Один ахал так, другой - эдак, немка-бонна воздела руки к небу и произнесла: "О schade! О schrecklich!"[3]* Только Герхардт ничего не сказал, - вернее, почти ничего. Наверное, у него не хватало слов. Однако он взялся за работу и к вечеру подготовил все для того, чтобы с утра приняться за дело сначала; и в три дня вылепил новый бюст, который оказался еще лучше прежнего; завтра мы внесем последние завершающие штрихи, и он будет не хуже любого из тех, какие может вылепить кто угодно. Всегда ваш Марк.
Если вам попадется человек, которому нужен бюст, порекомендуйте ему Герхардта и сошлитесь на меня.
28 ОЛИВИИ КЛЕМЕНС Сент-Луис, 10 января 1885 г.
Ливи, милая, все это воскресенье было очень деловым, хотя я и провел его и постели. Я сделал для тебя небольшой перевод, прочел рукопись романа молодой женщины (она замужем, но еще совсем девочка) и нацарапал ей письмо, которое и прилагаю здесь, чтобы удовлетворить твое любопытство: "Уважаемая миссис Уайтсайд. Я прочел вашу книгу и нахожу в ней некоторые достоинства, однако не настолько значительные, чтобы я мог сказать то веское слово, которое возбудило бы к ней интерес какого-нибудь издателя. Я обязан быть с ним откровенным и сказать ему правду: что это - нравоучительный эссе, очень прочувствованный, написанный с большой убежденностью, но все же скорее эссе, чем роман. И я должен буду сказать, что вещь еще очень сырая и неопытность автора заметна повсюду; что роман следует ужать, так как он слишком многословен и расплывчат; что эпизодов и положений, несущих в себе действие, слишком мало, да и те, которые есть, сделаны плохо. Я должен буду сказать, что всю книгу, за исключением письма Малколма к жене, следует тщательно переписать. Вы понимаете, что, после того как я скажу все это, - а мне придется это сказать, так как у меня спросят мое мнение, - издатель, разумеется, отклонит вашу книгу. Простите меня за мою прямоту. Я не хочу вас обидеть и желаю вам только добра. Уклончивые похвалы были бы для вас оскорбительны и не принесли бы пользы ни вам, ни мне. Пусть эта - скажем прямо - неудача не удивляет вас и не обескураживает. Литература - это искусство, а не вдохновение. Это, так сказать, ремесло, ему надо учиться, им нельзя овладеть с налета. И чтобы выучиться ему, мало года или даже пяти лет. А необходимый для него капитал - это опыт. Вы же слишком молоды и не могли еще его накопить. Когда вы сами некоторое время поработаете в театре (если вам вообще доведется там работать), вы не пошлете свою новую героиню, незнакомую со сценическим искусством, просить у антрепренера главную роль, - и, во всяком случае, просьба ее не увенчается успехом. А после того как вы сами попытаетесь хотя бы разок спуститься по водосточной трубе без всякой ноши, вы уже больше никогда не позволите своему герою спускаться по ней, держа в объятиях женщину. Может быть, я слишком придирчив, когда замечаю эти мелкие погрешности? Нет, в этом случае дело обстоит не так. Я просто хочу, чтобы вы поняли одну истину: что стоит вам выйти за пределы вашего личного опыта, и вы попадаете в опасное положение, Никогда не позволяйте себе этого. Пусть вы еще очень молоды и капитал вашего опыта поэтому невелик, и все-таки живите по вашим литературным средствам и но прибегайте к займам. Обо всем, что вы пережили, вы можете писать, - и если у вас есть искреннее желание учиться и вы будете прилежно работать, то вы научитесь писать хорошо; но того, что вы не пережили, вы написать не можете. Всякая такая попытка окажется подделкой: вы просто изготовите банкноту, которую признают фальшивой в первой же лавке. Я говорю, возможно, слишком резко и прямо, но люди обычно прислушиваются только к резкой и прямой речи, а я хочу, чтобы мои слова были убедительны и произвели нужное впечатление. Искренне ваш С. JI. Клеменс".
29 У. Д. ГОУЭЛСУ Филадельфия, 57 февраля 1885 г.
Дорогой Гоуэлс! Вечером и читаю в Балтиморе, завтра днем и вечером - в Вашингтоне, и моя четырехмесячная лекционная поездка наконец то закончится. В некоторых отношениях она по-своему была интересной. Благодаря ей я узнал, что Кейбл гораздо умнее и одареннее, чем я предполагал. Но... Это "но" относится к его религиозности. Пока вы не будете иметь случая ежедневно, ежечасно наблюдать Кейбла, вам ни за что, ни за что не понять, не представить, не догадаться, не постигнуть, до чего мерзкой может показаться христианская религия. Не поймите меня ложно: он мне нравится; он приятный собеседник; иногда он меня бесит и я готов проклинать его на чем свет стоит, однако мы не ссоримся; мы отлично ладим между собой, - но благодаря ему я возненавидел все и всяческие религии. Он научил меня презирать и ненавидеть день субботний и изыскивать новые и весьма хлопотливые способы нарушать его. Вчера в поезде мы встретили Ната Гудвина. Всю ближайшую неделю он будет играть в Вашингтоне. Ему очень хотелось бы получить нашу пьесу о Селлерсе и поставить ее, изменив имена. Я сказал, что могу только написать об этом вам. Что и сделал. Всегда ваш Марк.
30 ЧАРЛЬЗУ Л. УЭБСТЕРУ 18 марта 1885 г.
Дорогой Чарли! Совет публичной библиотеки города Конкорда, штат Массачусетс, устроил нам сногсшибательную рекламу, которая обойдет все газеты страны. Он изъял "Гека" из своей библиотеки, как "никчемную книжонку, пригодную только для трущоб". Это обеспечит нам продажу лишних 25 000 экземпляров. Ваш С. Л. К.
31 У. Д. ГОУЭЛСУ Элмайра, 21 июля 1885 г.
Дорогой Гоуэлс! Вы единственный писатель, которого я признаю, я читаю только вас, а все остальные, с моей точки зрения, гроша ломаного не стоят. Всю прошлую неделю я упорно пробивался сквозь "Мидлмарч", с его тяжелым и скучным анализом чувств и побуждений, с его бесцветными и унылыми персонажами, с монотонным и неинтересным сюжетом и частыми ослепительными вспышками поэзии, философии, остроумия и всего прочего, - и в результате чуть не умер от переутомления. Я не стану больше читать этих книг и за целую ферму. Я уже попробовал одолеть еще одну из них - "Дэниел Деронда". Я протащился через три главы, худея прямо на глазах, а затем у меня хватило честности бросить и признаться себе, что, насколько я могу судить, беллетристика меня не привлекает, - исключая ваши произведения. Однако я собирался писать совсем о другом: о том, что я как раз дочитал вторую часть "Золотой осени", и, по-моему, в ней нет ни одной лишней или неудачной строчки. С этим впечатлением я закрыл книгу вчера. Сегодня я продолжал ее читать, и это впечатление стало еще вдвое сильнее. Я еще не читал первой части, так как этот номер был, вероятно, доставлен в Хартфорд уже после нашего отъезда; но мы непременно пошлем за ним в город, и, когда он прибудет, я прочту обе части вслух моим домашним. Это чудесная вещь - все время смеешься, а в душе плачешь и чувствуешь себя бесконечно старым и одиноким; она дарит мимолетное видение давно утраченной юности, которое наполняет сердце безмерным сожалением и внушает смутное ощущение, что ты был некогда принцем в далекой волшебной стране, что ты изгнан оттуда и обездолен, и - о господи!- нет пути назад. И от этого невыносимо больно. Ну, так вот: вы достигли этого с удивительной легкостью, и вы полностью раскрываете все побуждения и чувства, не потроша их, как это делает Джордж Элиот. Я терпеть не могу Джордж Элиот, и Готорна, и всю эту компанию; я понимаю, куда они клонят, за сто лет до тою, как им, наконец, удается добраться до сути, и они внушают мне смертельную скуку. Что же касается "Бостонцев", я предпочту провалиться заживо в рай Джона Бэнь- яна, только бы не читать их. Всегда ваш Марк.
31 ОЛИВИИ КЛЕМЕНС Хартфорд, 27 ноября 1885 г.
Мы достигли еще одной вехи, любовь моя. Она очень-очень далека от того места, откуда мы начали путь, но, оглядываясь, мы видим чарующий пейзаж - долины, которые еще зеленеют, луга, которые еще покрыты цветами, холмы, которые еще дремлют в мягком свете того далекого благословенного утра. А здесь, рядом с нами, наши новые спутники - такие милые, такие обаятельные, такие чудесные, такие любимые спутники! Как они облегчают наш путь! Наши лица обращены теперь к закату, но эти спутники поддерживают нас, помогают нам идти, - и пока они с нами, и пока наша старая любовь все растет, не иссякая, путь наш будет по-прежнему лежать среди цветов и зеленых полей, и свет вечерний будет нам так же приятен, как прежнее мягкое утреннее сияние - там, позади. Твой муж.
83 У. Д. ГОУЭЛСУ Хартфорд, 79 мая 1886 г.
Дорогой Гоуэлс! ...Все дальнейшее - между нами. Очень любопытная и трогательная любовная история, которая стала мне известна только совсем недавно. Прочтите, но никому не рассказывайте. Прошлой осенью моя старушка мать - ей тогда было восемьдесят два года - вдруг захотела поехать на съезд Старых Поселенцев долины Миссисипи, который состоялся в одном из городов Айовы. Жена моего брата очень удивилась и начала убеждать ее, что такая поездка слишком трудна и утомительна и может даже стоить ей жизни, да к тому же такой съезд и такая публика вряд ли окажутся для нее интересными. Однако моя мать продолжала упорно настаивать и в конце концов добилась своего. Они поехали, и всю дорогу моя мать была полна молодого огня, оживления, интереса, нетерпения. Они прибыли в город и отправились в отель. Моя мать все с тем же молодым оживлением на лице и в походке подошла к конторке портье и спросила: - У вас проживает доктор Баррет из Сент-Луиса? - Нет, он останавливался у нас, но сегодня утром вернулся в Сент-Луис. - Он приедет еще раз? - Нет. Моя мать отошла от конторки, сразу словно угаснув, и сказала: - Поедем домой. Они тут же вернулись в Кеокук. Неделю после этого моя мать целые дни о чем-то думала и молчала, - этого с ней никогда прежде не случалось. Затем однажды она сказала: - Я открою тебе одну тайну. Когда мне было восемнадцать лет, в Колумбии (штат Кентукки), в восемнадцати милях от нас, жил молодой студент-медик по фамилии Баррет. Он часто приезжал верхом, чтобы повидаться со мной. Это продолжалось довольно долго. Я его любила всем сердцем и знала, что он тоже влюблен в меня, хотя мы никогда об этом не говорили. Он был слишком застенчив и никак не решался объясниться со мной. Все полагали, что мы помолвлены, - это как-то само собой разумелось, - но на самом деле ничего подобного не было. И вот однажды в соседнем городке устраивали бал, и он написал моему дяде, признаваясь в своих чувствах, и попросил его отвезти меня туда в своей коляске, чтобы он (Баррет) отвез меня домой и получил, таким образом, возможность сделать мне по дороге предложение. Моему дяде следовало бы исполнить его просьбу, ничего мне не говоря, а он вместо этого прочел мне его письмо; после чего, разумеется, я уже не могла поехать на бал - и не поехала. Он (Баррет) вскоре уехал из наших мест, а я, чтобы положить конец пересудам и показать ему, что мне все равно, взяла и вышла с досады замуж. И с тех нор, вот уже шестьдесят четыре года, я его не видела. Я прочла в газете, что он будет на съезде Старых Поселенцев. Всего только за три часа до того, как мы приехали в отель, он стоял в этом самом вестибюле! С тех пор ее память совершенно угасла, и теперь она пишет письма школьным подругам, которые умерли сорок лет тому назад, и недоумевает, почему они не хотят ей отвечать. Только подумать, что она хранила эту грустную тайну в своем сердце шестьдесят четыре года, и никто даже не подозревал об ее горе. Всегда ваш Марк.
31 ГАЗОВОЙ и ЭЛЕКТРООСВЕТИТЕЛЬНОЙ КОМПАНИИ В ХАРТФОРДЕ
Господа! На всей нашей улице есть только два места, где фонари могли бы принести хоть какую-нибудь пользу, но вы наметили и отмерили интервалы между вашими фонарями с такой изобретательностью и находчивостью, что каждое из этих мест оказалось в середине стоярдовой полосы самого непроницаемого мрака. Когда я заметил, что один из ваших фонарей устанавливается таким образом, что, возвращаясь домой в темноте, я почти смогу различить свою калитку, я сразу заподозрил, что это случилось вследствие оплошности со стороны рабочих, каковую вы не преминете исправить, как только заметите ее, инспектируя нашу улицу. И я оказался прав. Я всегда оказываюсь прав, когда дело касается вас. В течение пятнадцати лет, невзирая на мои мольбы и слезы, вы упорно оставляли ваш газовый фонарь точно на полдороге между моими калитками, так что с наступлением сумерек я уже не мог отыскать ни ту, ни другую; и при этом снабжали его столь гнусным газом, что мне приходилось вешать на его столб красный фонарь, чтобы по ночам об него не разбивались повозки. Теперь, как я полагаю, вы намереваетесь погрузить нас в еще больший мрак. Пусть мысль о нас вас не смущает; ведь у нас только по одному голосу на каждого, и мы не обладаем правами, которые вы обязаны были бы уважать. Забирайте свое электричество и отправляйтесь... впрочем, не мне вносить подобные предложения, вы и так найдете туда дорогу; а если заблудитесь, то с полным основанием можете рассчитывать на помощь провидения. С. Л. Клеменс.
85 ДЖЕННЕТ ГИЛДЕР Хартфорд, 14 мая 1887 г.
Дорогая мисс Гилдер! Летом мы будем жить все там же - на ферме "Отдыхай и радуйся", расположенной среди холмов, в трех милях от Элмайры (штат Нью-Йорк). На второй ваш вопрос ответить труднее. У меня есть привычка вести постройку четырех-пяти книг зараз и каждое лето прибавлять несколько рядов кирпича к двум- трем из них, - но к каким именно, я заранее сказать не могу. При таком методе на завершение книги требуется семь лет, и все-таки это хороший метод - он дает читателям время отдохнуть. Меня обвиняли в "стремлении немедленно печататься", порождаемом алчностью; но, честное слово, я в этом не грешен. Хотите немного фактов? Так вот: "Том Сойер" и "Принц и нищий" простояли на стапелях два-три года каждый; "Старые времена на Миссисипи" - восемь. Одна из моих неоконченных книг не сходит со стапелей шестнадцать лет, а другая - семнадцать. Вот уже пять лет, как я мог бы закончить эту последнюю книгу за один день. Но поскольку в первой из них все действие происходит в Ноевом ковчеге, а во второй - в раю, торопиться, по-моему, некуда; вот я и не тороплюсь. Повесть о захватывающих приключениях в подобной местности незачем стремиться печатать немедленно - от задержки они не устареют. За двадцать один год, полностью распоряжаясь своим временем, я написал и закончил только одиннадцать книг, а если бы я работал хоть вполовину так, как средний журналист, их у меня за этот срок набралось бы шестьдесят. Когда меня упрекают в "стремлении немедленно печататься", я не слишком обижаюсь, но все же мне кажется, что подобное обвинение не имеет под собой никакой почвы. Ну, хорошо, я действительно написал одиннадцать книг, но неужели вам совсем не за что питать ко мне благодарности? А, бросьте! Вспомните те сорок девять, которые я не написал. Искрение ваш С. JI. Клеменс.
Стормфилд, 30 апреля 1909 г. |
