Рекс Стаут -Президент исчез.

    Был понедельник, чуть позже восьми часов вечера.

    Чик Моффет, перед тем как покинуть квартиру, словно прощаясь, положил руку на радиатор отопления. Тот был холодным. Стоял конец апреля, а в Вашингтоне это означало, что весна сделала все, что ей положено, и теперь собиралась отправиться дальше на север. Самые отчаянные мальцы ныряли в воды Потомака; лепестки прекрасных вишневых цветов, всеми забытые, увядали на зеленых лужайках, и в Управлении военно-морского флота форма одежды белого цвета стала обязательной для работ вне помещений.

    Чик Моффет положил руку на радиатор просто в силу привычки, он едва ли даже заметил, что тот остыл. Стоя у окна, он медленно и с удовольствием оглядел в общем-то обычную, но радующую глаз комнату. Мебель принадлежала Моффету - и здесь в гостиной, и в расположенной за дверью справа небольшой спальне, к которой примыкала ванная комната, и в находившейся в дальнем конце квартиры кухне, где он частенько готовил. Обстановка гостиной включала в себя плетеные, светлого дерева стулья с подушками из синей искусственной кожи и одноцветный, без единого пятнышка коричневый ковер, который имел размер, достаточный, чтобы закрывать пол во всей комнате, оставляя открытыми лишь узкие полоски вдоль стен. Четыре или пять картин, что были развешаны по стенам на высоте человеческого роста, представляли собой репродукции пейзажей в серебристых багетах. Над письменным столом, стоявшим у стены напротив входной двери, красовалась большая фотография президента Соединенных Штатов с его дарственной надписью.

    Чик проговорил вполголоса:

    - Да, квартира-то что надо.

    Он жил здесь уже в течение шести лет, сняв эту квартиру и купив мебель по случаю своего повышения в должности - его назначили офицером по специальным поручениям Государственного департамента. И даже когда три года спустя на Чика пал выбор и он занял освободившуюся вакансию в отряде охраны Белого дома, он все равно упрямо цеплялся за это жилье. Начальник их отдела недвусмысленно намекал, что для человека из штата Белого дома вполне естественно было бы поселиться в квартире более достойной, расположенной на меньшем удалении, чем эти сомнительного качества комнатенки в доброй миле к юго-востоку от кварталов, где проживают порядочные люди. Но Чик оставлял все эти намеки без внимания. Он ненавидел меблированные комнаты любого уровня респектабельности, и, если бы потребовалось, он бы и самому начальнику сказал, что скорее уедет в Александрию и будет ходить там в комбинезоне, жевать табак и разводить цыплят, лишь бы не иметь дела с жильем подобного рода.

    С тех пор прошло три года. Моффет по-прежнему жил в своей квартире и по-прежнему состоял в штате Белого дома.

    …Чик стоял посреди комнаты и задумчиво оглядывался. Все было в порядке. Но прежде, чем уйти, предстояло выполнить еще одно обязательство. Чик откладывал его до восьми часов, но больше тянуть было нельзя. Он вздохнул, подошел к письменному столу, взял телефонную трубку, прижал ее к уху и назвал номер. Присев на край стола, он нервно выстукивал дробь мыском ботинка.

    На другом конце провода сказали:

    - Привет!

    - Привет и тебе. Послушай, Альма… Конечно, я. Разве ты не узнаешь меня по голосу? Послушай, Альма, я не смогу прийти.

    Чику хотелось дать самому себе хорошего пинка. Так глупо все получается. Даже звук ее голоса и тот всегда приводил его в трепет. Осёл.

    А ее голос звучал в телефонной трубке:

    - Не сможешь? Что ж, мне жаль.

    - Это правда?

    - Правда что?

    - Правда, что тебе жаль?

    - Конечно. Нет, не то чтобы я была огорчена безмерно, но то, что мне жаль, - это точно. Особенно если учесть, что, как мне кажется, сегодняшний вечер - самый безумный из всех когда-либо случавшихся в Вашингтоне в течение столетия. Слухи сыплются со всех сторон как из рога изобилия, и я надеялась, что ты проявишь неосторожность и расскажешь мне хоть что-нибудь. У женского персонала прошедший день был таким скучным…

    Чик Моффет плотнее прижал телефонную трубку к уху и нахмурился, глядя на угол письменного стола.

    - Ну, у меня он скучным не был, - сказал он, - да и вечером скучать не придется. И не только мне… Слушай, Альма. Понимаешь, я не могу говорить. И не смогу приехать. Мне надо заступать на дежурство.

    - Вот как! А я думала, что ты дежурил сегодня днем.

    - Так оно и было. Но мне предписано… Я надеялся, что смогу заглянуть к тебе на часок, вместо того чтобы идти в кино, но ничего не получится. Ты знаешь, что, когда солдат уходит на войну, он оставляет своей возлюбленной что-нибудь на память? Вот я и подумал, может, мне стоит подарить тебе мой любимый галстук…

    - Чик! - От волнения ее голос зазвучал особенно звонко. - Чик, это что, война?

    - Нет. Да откуда мне знать? Этого никто не знает. О войне не может знать никто, кроме президента, а возможно, даже и ему ничего не известно. Так я могу отправить тебе свой галстук по почте?

    - Сбереги его для своей возлюбленной. Чик, скажи мне, это - война?

    Чик бросил злой взгляд на часы.

    - Альма, - взмолился он, - ну пожалуйста, Альма! Альма, послушай! Я действительно должен идти.

    - Ну хорошо. А я буду вязать и ждать. До свидания.

    Чик повесил трубку и поставил телефон на стол. Несколько секунд он мрачно глядел на аппарат и вздыхал.

    Потом выдвинул ящик письменного стола, достал из него автоматический пистолет и сунул в карман. Затем подошел к противоположной стене, чтобы снять шляпу с вешалки, но сделал неловкое движение рукой, и шляпа упала на пол.

    Пробормотав в бешенстве: "Иди вперед, всегда вперед, герой без страха и упрека!" - Чик подобрал шляпу, нахлобучил ее себе на голову и шагнул за дверь.

    В тот самый момент, когда Чик Моффет с удовлетворением оглядывал свою комнату, Салли Вормен говорила миссис Уильям Роберт Браун:

    - Можете ли вы представить себе что-либо более нелепое? Можете вы хотя бы вообразить что-нибудь подобное? Ведь я же должна как-то завершить сезон, не правда ли? И это при моем умении выискивать интересных людей! Нужно, чтобы присутствовал посол, - и я смогла пригласить посла Японии. Три лучших сенатора - и я пригласила каждого из них. А также единственного генерала во всем Вашингтоне, который способен смеяться, не наливаясь при этом кровью. А еще Сэма Эгнью, что само по себе является достижением, поскольку сезон гольфа начался и можно уже не надеяться, что удастся организовать партию для игры в покер. Уверяю вас: вряд ли можно собрать лучшее общество. И все отказались в последний момент! Пришлось доставать запасной список. Вы когда-нибудь видели подобное сборище?

    В течение двух часов я сидела на телефоне и упрашивала - вы можете себе представить? - упрашивала их прийти на прием. И вот лучшее, что я смогла сделать!

    Только посмотрите на этого старого дурака Блэнчарда.

    Вот что я вам скажу, Мэйбл, я твердо убеждена, что президент решил выступить перед конгрессом со своим военным посланием во вторник двадцать девятого апреля только потому, что знал: прием и обед у меня назначены именно на этот день, а его послание - единственное, что может нарушить мои планы. Почему, спрошу я вас, он не мог…

    У миссис Браун было право перебивать собеседника, и, когда у нее появлялось такое желание, она знала, как этим правом воспользоваться.

    - Салли, - проговорила она, - вы сказали "военное послание"?

    Ее собеседница, стройная и хорошенькая, уставилась на нее голубыми глазами:

    - Конечно. А разве это не так?

    - Я не знаю. А вы знаете, что это такое?

    - Ну, это как-то связано с войной. Это я и имела в виду.

    - О-ох. - На миг губы у миссис Браун сжались в узкую полоску, но затем она заговорила снова: - Надеюсь, что он выскажется против войны. Надеюсь на это всем сердцем. Полагаю, что и вы тоже.

    Салли Вормен в недоумении пожала плечами.

    - Наверное, - сказала она. - Не сомневаюсь, Мэйбл, вы - человек серьезный и успели обдумать ситуацию, а что до меня, то все мои мысли сегодня были связаны только с этим обедом. И вы посмотрите на результат моих трудов! Нет, только политики мне и не хватало.

    - Моя дорогая, война - это не политика. Можете не сомневаться: война - это единственный род человеческой деятельности, грязнее которого не может быть даже политика.

    - Боже правый! - Салли улыбнулась миссис Браун и похлопала ее по плечу. - Тогда мне лучше держаться подальше и от войны тоже. Однако уже двадцать минут девятого. Боже, помоги мне, ведь вся эта команда весельчаков должна быть накормлена. Сюда идет ваш муж.

    Молитесь за меня, ради бога!

    И она упорхнула.

    Тремя часами позже Салли Вормен стояла в просторном вестибюле своего дома и улыбалась мужчине, который горой возвышался над ней. Это был сенатор, единственный из "трех самых лучших", который не подвел Салли и пришел на ее прием, мужчина с некогда каштановыми, а теперь почти совсем седыми волосами и изборожденным морщинами лицом государственного деятеля, много повидавшего на своем веку. Он смотрел на Салли усталыми карими глазами. Ему с трудом удавалось улыбаться в ответ на улыбку хозяйки дома.

    Некоторые из гостей уже ушли, те, кто остались, разделились на две немногочисленные группы: одни танцевали в гостиной, другие собрались за столами для игры в бридж на втором этаже.

    - Мне так хотелось поговорить с вами. - Голубые глаза Салли пристально всматривались в лицо сенатора.

    - Милое дитя! Благодарю вас и за это ваше желание, и за обед. Он был превосходным.

    - Отнюдь нет, - капризно проговорила Салли. - Он был ужасным. Взять хотя бы разговоры за столом. В какой-то момент мне показалось, что вот-вот начнется война и придется просить Бартона подать к столу револьверы, а не вилки.

    Сенатор наклонил голову, соглашаясь с н".

    - Да, нервы у всех взвинчены. Вы еще слишком молоды, моя дорогая, и не очень отчетливо представляете себе реальное положение вещей.

    - Возможно. Но скажите мне, будет война?

    - Боже, я сам хотел бы это знать!

    Но Салли не отпускала своего гостя:

    - Я хотела спросить про президента. Это не из-за него вам позвонили сюда? Он намеревается сделать заявление?

    - Не знаю. А телефонный звонок… ну, это было приглашение явиться на одно собрание. Туда я сейчас и направляюсь.

    Салли кивнула:

    - Я слышала о нем. Это у сенатора Аллена. И по дороге туда вы должны решить, на чьей вы стороне.

    - Вот как! Стало быть, это собрание уже стало объектом сплетен. - На мгновение веки тяжело опустились, прикрыв усталые карие глаза, и улыбка исчезла с лица сенатора.

    - Не знаю. Да и какое это имеет значение? - Салли Вормен взяла в свои гладкие тонкие пальцы лацкан его черного пальто, потянула на себя и застыла в этом положении. Целеустремленный взгляд ее голубых глаз был направлен прямо на сенатора. - Но что имеет значение, - продолжила она, - так это то, что в ваших силах повести это собрание в нужном направлении. Вот об этом-то я и хотела побеседовать с вами. Возможно, я, как говорит Мэйбл Браун, бестолковая, но если это и так, то я, по крайней мере, в большинстве. Таких, как мы, множество, и мы знаем, на чьей мы стороне. Конечно, мы ненавидим войну, однако понимаем, что существует ряд вещей, которые еще более отвратительны.

    Единственное, что вызывает у нас некоторое сомнение, так это то, что мы видим одного из наших лидеров - настоящего, проверенного лидера, - скажем так, колеблющимся. Разве вам не стыдно, нет, на самом деле разве вам не стыдно вводить нас в заблуждение? - При этих словах тонкие пальцы осторожно подергали лацкан.

    Сенатор молчал.

    - Вы не стыдитесь этого? - настаивала Салли.

    С высоты своего роста сенатор смотрел на лицо собеседницы. Рот его был плотно сжат, губы немного выпячены, крупная, благородных очертаний седая голова заметно покачивалась из стороны в сторону. Он фыркнул, а затем сказал:

    - Вот оно, значит, как. Дитя, мое дорогое дитя! Мой голубоглазый шовинист!

    - Глупости! - с презрением отрезала Салли. - И не стоит наклеивать ярлыки.

    - Нет. - Он буквально выдавил из себя это слово, произнеся его тихо и протяжно. Неожиданно он снова сказал: "Нет!" - на этот раз коротко и более громко.

    После этого, бормоча что-то о том, что он опаздывает, сенатор попятился, освобождая свой лацкан из цепких пальцев, затем повернулся и направился к двери, но на полпути к выходу обернулся.

    - Послушайте, миссис Вормен. - Говорил он негромко, но тон его был резок. - Мне кажется, вы занимаетесь не своим делом. Ради бога, держитесь от всего этого подальше. И передайте своему мужу… Я полагаю, что он до сих пор играет в бридж наверху. Надо же - играет в бридж! Так вот, скажите ему, что в моих глазах его попытки втянуть вас во все эти грязные…

    Вдруг сенатор замолчал. Он стоял, глядя на Салли, губы его шевелились, но он не произносил ни единого слова. Спустя мгновение ему удалось пробормотать:

    - Господи, помилуй, что я несу? - Сенатор сделал шаг и взялся за дверную ручку. Здесь он остановился и громко, с пафосом воскликнул: - Мое дорогое дитя! - а после этого открыл дверь и вышел.

    Около девяти вечера, примерно в то время, когда гости Салли Вормен подбирали себе оружие, чтобы разделаться с жарким из цесарки, над кабиной небольшого родстера - потрепанного двухместного автомобиля с откинутым верхом - поднялся мужчина. Срывая горло, он стал произносить речь. Машина стояла на пересечении улиц Десятой и Си, в юго-восточном районе, не более чем в миле от самого Капитолия. Еще один человек, находившийся в родстере, сидел за рулем, и его стопа упиралась в педаль стартера, находясь в постоянной готовности нажать на нее. В свете уличных фонарей глаза шофера обшаривали полумрак тротуаров и проезжей части, и он беспрестанно вертел головой.

    Группа людей, собравшаяся послушать оратора, была немногочисленной и постоянно меняла свои очертания, поскольку то один, то другой проталкивался за ее пределы, а вновь прибывшие вливались в нее. Оратор же кричал толпе:

    - Им нужна кровь рабочих! А проливать ее придется вам и мне! Именно так! И это - конгресс, за который мы с вами голосовали. Это те парни, избранные нами, чтобы заседать в Капитолии, это они хотят переложить бремя войны на наши плечи. И президент. Да, именно президент! Конечно вы можете ворчать, вся эта проклятая страна может ворчать, а потом идти на войну и получить пулю в лоб! Я знаю, президенту хотелось бы выглядеть хорошим парнем, да он так и выглядел бы где-нибудь на чайной церемонии, но это не чайная церемония! Это - война, вы понимаете, олухи царя небесного, война! Завтра в полдень, то есть через пятнадцать часов, президент обратится к конгрессу. Он скажет: ему, мол, стыдно, но нам придется воевать. А может, он так и не скажет. И что же тогда?

    Оратор остановился и тяжело, с надрывом откашлялся. Сидевший за рулем мужчина дернул его за рукав, оратор наклонился и выслушал слова, которые тот прошептал ему на ухо. После этого он кивнул, выпрямился и снова закричал толпе:

    - Так что же тогда? А я вам скажу что! Тогда конгресс заявит ему, что он может убираться ко всем чертям, а они, конгрессмены, продолжат защищать честь нашей страны. Мою и вашу честь? Черта с два! Проливать мою и вашу кровь. Там, в Европе, стряпается новый коктейль, его приготовление, идет уже более года. Creme de sang - так назвали его. Это по-французски, а по-нашему получается "Крем-кровь". Не водица, а настоящая кровь! Кровь немецкая, кровь английская, французская, итальянская, русская, японская, польская - все взяты в оборот. Там проливаются реки крови, и океаны полнятся ею! Теперь они хотят, чтобы проливалась и наша кровь. Конгресс соберется завтра в полдень, и не важно, что скажет президент, конгрессмены проголосуют за то, чтобы послать нас на войну, в ад, который царит там. Вы это понимаете? Они пошлют на войну нас, рабочих. А это значит - тебя, меня, всех нас! Реки крови! Реки нашей крови! Однако конгрессмены могут передумать, если мы решительно выступим с протестом. Да, товарищи, они могут проголосовать и против войны! Ладно-ладно, смейся, ты, там! Конечно, я - коммунист. Родом я из Бостона, штат Массачусетс, и насколько мне известно, это территория Америки.

    Здесь, только в этом городе, нас около тысячи, и все мы - коммунисты, и все мы - рабочие, и у нас есть право на жизнь, и у нас есть кровь, и мы не хотим терять все это. А ты хочешь? Ведь это справедливый вопрос, верно? Все, кто не хочет терять свое право на жизнь, приходите завтра в полдень к Капитолию. Это то место, куда намерены прийти и мы, и пусть эти несмышленыши узнают, что мы живы и что мы намерены и впредь оставаться таковыми. Однако не надо ждать до самого полудня. Приходите раньше! Не нужно никаких нарушений порядка! Приходите, и пусть они взглянут на нас. Ведь они трусы. Если нас будет много, то их вывернет наизнанку только от одного этого зрелища.

    Товарищи! Идите вместе с нами, начало в…

    В это время мужчина, сидевший за рулем, с силой потянул оратора за полу пальто, и тот опустился на сиденье машины. Заработал стартер, и взревел двигатель.

    Водитель громко крикнул двум стоявшим перед машиной зевакам, чтобы они освободили проезд, и пронзительно засигналил. По толпе негромко прошелестело:

    "Копы! Расходись, ребята, - полиция" - и она пришла в движение, разбиваясь на мелкие группы и растекаясь.

    Но за мгновение до того, как колеса машины сделали первые обороты, и пока полисмен все еще шел к митингующим, находясь от них по крайней мере в тридцати шагах, стремительная вспышка насилия изменила ход событий. С противоположной стороны улицы будто ниоткуда возникли серые тени, в которых можно было различить группу бегущих прямо к родстеру мужчин.