Эрих Мария Ремарк - Черный обелиск.

    – Нет, сегодня – никаких картофельных салатов, никаких сосисок. Мы превосходно пообедаем и отпразднуем юбилей: середину нашей совместной жизни. Неделю назад ты впервые была здесь у меня; через неделю ты на перроне, прощаясь, помашешь мне рукой. Давай отпразднуем первое, а о втором постараемся не думать.

    Герда смеется.

    – Да я никакого картофельного салата и не смогла приготовить. Слишком много у меня работы. Цирк – ведь это совсем другое, чем эти дурацкие кабаре.

    – Хорошо, значит, сегодня мы пойдем в "Валгаллу". Ты любишь гуляш?

    – Люблю, – отвечает Герда.

    – Чудно! На этом и порешим! А теперь пойдем отпразднуем великую середину нашей краткой жизни!

    Я бросаю через окно на письменный стол блокнот для рисования. Уходя, еще успеваю заметить беспредельно разочарованную физиономию Вильке. Жестом, полным отчаяния, гробовщик поднимает вверх обе руки: он предлагает десять банок консервов – целое состояние.

    – Почему бы и нет? – любезно отвечает, к моему удивлению, Кноблох. Я ожидал озлобленного сопротивления. Ведь талоны действительны только на день, но, взглянув на Герду, Кноблох не только выражает готовность признать их и вечером, но даже продолжает стоять у стола.

    – Не будешь ли ты так добр представить меня?

    Отвертеться я не могу. Он согласился принять талоны, значит, и я должен согласиться на его просьбу.

    – Эдуард Кноблох, владелец гостиницы, ресторатор, поэт, биллионер и скупердяй, – небрежно бросаю я. – Фрейлейн Герда Шнейдер.

    Эдуард отвешивает поклон – польщенный и рассерженный.

    – Не верьте ничему, что он болтает, фрейлейн.

    – Даже твоему имени и фамилии? – спрашиваю я.

    Герда улыбается.

    – Вы биллионер? Как интересно!

    Эдуард вздыхает:

    – Просто деловой человек со всеми заботами делового человека. Не верьте вы этому легкомысленному болтуну! Но вы? Прекрасное лучистое подобие божье, беззаботное, словно стрекоза, парящая над темными прудами меланхолии…

    Я ушам своим не верю и смотрю на Эдуарда, вытаращив глаза, словно изо рта у него вылетели золотые монеты. Герда сегодня как будто обладает магической привлекательностью.

    – Брось свои выкрутасы, – говорю я. – Эта дама сама артистка. И разве я темный пруд меланхолии? Лучше скажи, где же гуляш?

    – Я нахожу, что господин Кноблох выражается очень поэтично! – Герда смотрит на Кноблоха с простодушным восхищением. – Как вы еще находите время для стихов? Ведь у вас такой большой ресторан и столько кельнеров! Вы, вероятно, очень счастливый человек! Такой богатый и к тому же талантливый!

    – Да вот нахожу, нахожу… – Эдуард сияет. – Значит, вы тоже артистка? – Я вижу, что в нем вдруг просыпается недоверие. Без сомнения, В его памяти проходит тень Рене де ла Тур, как облако, закрывающее луну. – Я хочу сказать – серьезная артистка, – добавляет он.

    – Серьезнее, чем ты, – отвечаю я. – Да фрейлейн Шнейдер и не певица, как ты вообразил. У нее львы прыгают через обруч, и она ездит верхом на тиграх. А теперь забудь о полицейском, который в тебе сидит, как во всяком истинном сыне нашего возлюбленного отечества, и дай нам поесть.

    – Львы и тигры? – В глазах Эдуарда изумление. – Это правда? – обращается он к Герде. – Этот молодой человек так часто лжет.

    Я под столом наступаю ей на ногу.

    – Да, я выступала в цирке, – отвечает Герда, не понимая, что тут такого интересного. – И теперь опять возвращаюсь в цирк.

    – Какое у тебя сегодня меню, Эдуард? – нетерпеливо осведомляюсь я. – Или нам нужно сначала представить всю свою автобиографию в четырех экземплярах?

    – Я сейчас сам обо всем позабочусь, – галантно заявляет Эдуард, обращаясь к Герде. – Ради таких гостей! Волшебство манежа! Ах! Вы должны извинить господина Бодмера за его причуды. Он вырос в годы войны, среди торфяников и обязан своим образованием истеричному письмоносцу.

    Переваливаясь, Эдуард уходит.

    – Видный мужчина, – замечает Герда. – Женат?

    – Был женат. Жена от него сбежала, он слишком скуп.

    Герда ощупывает материал скатерти.

    – Наверно, была дура, – говорит она мечтательно. – А мне нравятся бережливые люди. Они умеют сохранять свои деньги.

    – При инфляции – это самое глупое, что может быть.

    – Конечно, их нужно выгодно поместить… – Герда разглядывает массивные посеребренные ножи и вилки. – Мне кажется, твой друг это умеет, хоть он и поэт.

    Я смотрю на нее, несколько удивленный.

    – Возможно, – отвечаю я. – Но другим от этого нет никакой пользы. И меньше всего его жене. Ее он заставлял гнуть спину с утра до ночи, жена для Эдуарда – это бесплатная работница.

    Герда улыбается загадочной улыбкой, как Мона Лиза.

    – Каждый несгораемый шкаф можно открыть, если известен его номер, или ты этого еще не знаешь, малыш?

    Я смотрю на нее, опешив. Что же тут происходит? – спрашиваю я себя. – Разве это та самая женщина, с которой мы только вчера в садовом ресторане "Чудный вид" за какие-нибудь скромные пять тысяч марок ели бутерброды и простоквашу и говорили о прелестях простой жизни?

    – Эдуард толст, грязен и неисцелимо жаден, – решительно заявляю я. – В течение многих лет, что я его знаю, он не изменился.

    Знаток женского пола Ризенфельд однажды сказал мне, что такая комбинация отпугнет любую женщину. Но Герда, видимо, не обыкновенная женщина. Она внимательно разглядывает большие люстры, свисающие с потолка, словно прозрачные сталактиты, и продолжает разговор на ту же тему:

    – Наверно, ему нужен кто-нибудь, кто заботился бы о нем. Конечно, не наседка! Ему, видимо, нужен близкий человек, способный оценить его хорошие качества.

    Я уже не в состоянии скрыть своей тревоги. Неужели мое мирное двухнедельное счастье пойдет прахом? И зачем только я притащил ее в это царство серебра и хрустальных побрякушек?

    – У Эдуарда нет хороших качеств, – заявляю я.

    Герда снова улыбается.

    – Они есть у каждого. Нужно только уметь их показать ему.

    К счастью, в эту минуту появляется кельнер Фрейданк, он торжественно подает нам паштет на серебряном подносе.

    – Это что такое? – спрашиваю я.

    – Паштет из печенки, – высокомерно поясняет Фрейданк.

    – В меню же стоит картофельный суп?

    – А это из меню, которое составили сами господин Кноблох, – говорит Фрейданк, бывший ефрейтор-каптенармус, и отрезает от паштета два ломтя – толстый для Герды и тонкий для меня.

    – Или, может быть, вы предпочитаете запланированный картофельный суп? – гостеприимно осведомляется он. – Можно заменить.

    Герда хохочет. Разъяренный пошлой попыткой Кноблоха купить ее жратвой, я собираюсь потребовать именно картофельный суп. Но Герда под столом толкает меня. А на столе грациозным движением переставляет тарелки и отдает мне ту, где большой ломоть.

    – Вот как полагается, – говорит она Фрейданку. – Мужчине всегда нужно давать самый большой кусок. Разве нет?

    – Это-то конечно, – бормочет сбитый с толку Фрейданк. – Дома – да… Но здесь…

    Бывший ефрейтор не знает, как ему быть. Ведь Эдуард приказал ему отрезать Герде основательный кусок, мне тонюсенький, и он приказ выполнил. А теперь у него на глазах произошло обратное, и он изнемогает от сознания, что должен взять на себя ответственность за то, как он будет действовать в дальнейшем. Ответственности в нашем возлюбленном отечестве никто не любит. На приказы мы реагируем тут же – эта способность уже в течение веков засела в нашей гордой крови, – а вот решать самим – другое дело. И Фрейданк делает единственное, чему его научили: он озирается, ища помощи у своего хозяина и надеясь получить новый приказ.

    Появляется Эдуард.

    – Подавайте, Фрейданк, чего вы ждете?

    Я беру вилку и выхватываю кусок из ломтя паштета, лежащего передо мной, в то мгновение, когда Фрейданк, выполняя первый приказ Эдуарда, снова собирается переставить наши тарелки.

    Фрейданк цепенеет. Герда фыркает. Эдуард с несокрушимым самообладанием полководца учитывает ситуацию, отстраняет Фрейданка, отрезает еще один солидный ломоть от паштета, решительным жестом кладет его на тарелку Герды и кисло-сладким голосом осведомляется у меня:

    – Вкусно?

    – Ничего, – отвечаю я. – Жалко, что он не из гусиной печенки.

    – Он из гусиной печенки.

    – А вкус как у телячьей.

    – Да ты хоть раз в жизни ел гусиную печенку?

    – Эдуард, – отвечаю я. – Меня даже рвало гусиной печенкой, вот сколько я ее ел.

    Эдуард смеется в нос.

    – Где же это? – презрительно осведомляется он.

    – Во Франции. Когда мы наступали и я учился быть мужчиной. Мы тогда захватили целую лавку с гусиной печенкой. Там было полно горшочков с так называемым страсбургским пирогом, и в нем были черные трюфели из Перигора, у тебя их как раз нет. А ты в то время чистил на кухне картошку.

    Я не рассказываю о том, что мне стало нехорошо, когда мы увидели старушку – владелицу лавки, чье тело было растерзано на куски, которые так и присохли к обломкам стены, а оторванная седая голова насажена на вбитый в полку крюк, словно на копье какого-то варварского племени.

    – И вам нравится? – обращается Эдуард к Герде тоном сентиментальной лягушки, которая лихо восседает над темными прудами мировой скорби.

    – Вкусно, – отвечает Герда и налегает на паштет.

    Эдуард отвешивает великосветский поклон и уплывает с грацией танцующего слона.

    – Видишь, – говорит Герда и смотрит на меня сияющими глазами. – Вовсе он и не такой скупердяй.

    Я кладу вилку на стол.

    – Слушай, ты, овеянное опилками чудо арены, – отвечаю я. – Перед тобой человек, чья гордость слишком уязвлена, выражаясь на жаргоне Эдуарда, оттого что у него под носом его дама удрала с богатым спекулянтом. Или ты хочешь, – я снова подражаю барочной прозе Эдуарда, – лить кипящее масло на мои еще не зажившие раны и тоже беспощадно обманывать меня?

    Герда смеется и продолжает есть.

    – Не говори глупостей, дорогой, и не расстраивай себе печень, – заявляет она с полным ртом. – Стань богаче других, если тебя злит их богатство.

    – Замечательный совет! А как это сделать? Я не волшебник!

    – Так же, как делают другие. Они ведь своего добились?

    – Эдуард унаследовал эту гостиницу, – говорю я с горечью.

    – А Вилли?

    – Вилли спекулянт.

    – Что это такое – спекулянт?

    – Человек, который использует конъюнктуру. Который всем торгует, начиная с сельдей и кончая акциями сталелитейных заводов, наживается где может, на чем может и как может, и только старается не попасть в тюрьму.

    – Вот видишь! – говорит Герда и доедает остатки паштета.

    – Ты считаешь, что и я должен пойти по той же дорожке?

    Герда откусывает кусок булочки своими здоровыми зубами.

    – Можешь идти или не идти. Но зачем сердиться, если ты не желаешь, а другие пошли? Браниться каждый может, дорогой!

    – Ладно, – соглашаюсь я, озадаченный, и вдруг чувствую себя очень униженным. В моем мозгу словно лопается множество мыльных пузырей. Я смотрю на Герду. У нее, черт побери, удивительно реалистическая манера смотреть на вещи.

    – В сущности, ты совершенно права, – говорю я.

    – Конечно, права. Но ты посмотри-ка, что там несут.

    – Неужели это тоже нам?

    Да, оказывается, нам. Жареная курица со спаржей. Кушанье прямо для фабрикантов оружия. Эдуард сам надзирает за тем, как нас обслуживают. Он приказывает Фрейданку разрезать курицу.

    – Грудку мадам, – галантно заявляет Эдуард.

    – Я предпочитаю ножку, – говорит Герда.

    – Ножку и кусок грудки, – галантно заявляет Эдуард.

    – Ну, хорошо, – отвечает Герда. – Вы настоящий кавалер, господин Кноблох! Я была в этом уверена.

    Эдуард самодовольно усмехается. Я не могу понять, зачем он разыгрывает всю эту комедию. Не могу я поверить, будто Герда ему уж настолько нравится, что он способен приносить ей такие жертвы; вернее, он взбешен нашими фокусами с талонами и пытается таким способом отбить ее у меня. Значит, акт мести ради восстановления справедливости.

    – Фрейданк, – говорю я. – Уберите этот скелет с моей тарелки. Я не ем костей. Дайте мне вместо этого вторую ножку. Или ваша курица – жертва войны и у нее одна нога ампутирована?

    Фрейданк смотрит на своего хозяина, как послушная овчарка.

    – Это же самый лакомый кусочек, – заявляет Эдуард. – Грудные косточки очень приятно погрызть.

    – Я не грызун. Я едок.

    Эдуард пожимает жирными плечами и неохотно дает мне вторую ножку.

    – Может быть, ты предпочтешь салатик? – спрашивает он. – Спаржа весьма вредна для пьяниц.

    – Нет, дай мне спаржи! Я человек современный, и меня тянет к саморазрушению.

    Эдуард уплывает, словно резиновый носорог. Меня вдруг осеняет одна идея.

    – Кноблох! – рявкаю я ему вслед, подражая генеральскому голосу Рене де ла Тур.

    Он стремительно оборачивается, словно ему в спину вонзилось копье.

    – Что это значит? – спрашивает он, взбешенный.

    – Что именно?

    – Да это рявканье?

    – Рявканье? А кто тут рявкает, кроме тебя? Или ты возмущен, что мисс Шнейдер хотела бы съесть немного салату? Тогда не предлагай!

    Глаза Эдуарда прямо вылезают из орбит. Видно, как в них появляется чудовищное подозрение и тут же становится уверенностью.

    – Это вы… – обращается он к Герде, – вы меня позвали?

    – Если салат у вас найдется, я охотно бы съела немного, – заявляет Герда, она не может понять, что тут происходит. Эдуард все еще стоит возле нашего стола. Теперь он твердо уверен, что Герда – сестра Рене де ла Тур. Я отчетливо вижу, как он раскаивается, что угощал нас паштетом из печенки, и курицей, и спаржей. У него возникает ощущение, что его самым жестоким образом надули.

    – Это господин Бодмер, – сообщает Фрейданк, подкравшийся к нам. – Я видел.

    Но слова Фрейданка не доходят до Эдуарда.

    – Отвечайте, только когда вас спрашивают, кельнер, – небрежно бросаю я. – Этому-то вы уж должны были научиться у пруссаков! А теперь идите и продолжайте обманывать простодушных людей подливкой от гуляша. Ты же, Эдуард, объясни мне: ты просто угостил нас этим роскошным обедом, или мы можем расплатиться за него нашими талонами?

    Эдуард так багровеет, что кажется, его сейчас хватит удар.

    – Давай свои талоны, негодяй, – говорит он глухо.

    Я отрываю талоны и кладу кусочки бумаги на стол.

    – Кто тут негодяй, еще не известно, заметь себе это, отвергнутый Дон-Жуан, – отвечаю я.

    Эдуард не прикасается к талонам.

    – Фрейданк, – говорит он голосом, уже беззвучным от ярости, – выбросьте эти клочки бумаги в корзину.

    – Стоп, – заявляю я и беру меню. – Если уж мы платим, то имеем право еще на десерт. Что ты хочешь, Герда, гурьевскую кашу или компот?

    – А что вы порекомендуете, господин Кноблох? – спрашивает Герда, которая не подозревает, какая драма разыгрывается в душе Кноблоха.

    Эдуард делает жест отчаяния и отходит.

    – Так, значит, компот! – кричу я ему вслед.

    Он слегка вздрагивает и идет дальше, словно ступая по яйцам. Каждую минуту он ждет, что вот-вот рявкнет командирский голос.

    Я обдумываю, не рявкнуть ли, но отказываюсь от этой мысли, чтобы не злоупотреблять столь эффективной тактикой.

    – Что здесь, собственно, произошло? – спрашивает Герда, которая ни о чем не подозревает.

    – Ничего, – отвечаю я невинно и делю между нами куриный скелет. – Маленький пример, подтверждающий тезис великого стратега Клаузевица: "Нападай на противника в ту минуту, когда он считает, что уже победил, и в том месте, где он меньше всего ожидает нападения".

    Герде все это непонятно, но она кивает и ест компот, который Фрейданк непочтительно прямо-таки швырнул на стол. Я задумчиво смотрю на нее, решаю отныне не приводить в "Валгаллу" и следовать железному правилу Георга:

    "Никогда не показывай женщине новых мест, тогда ей туда и не захочется и она от тебя не убежит".