Эрих Мария Ремарк - Черный обелиск.

    – Ладно, – заявил Вилли, когда мы вышли. – Тогда отправимся на Рольштрассе.

    И вот мы, в мундирах, со смертоносным оружием стояли за дверью и щеки наши горели от оплеух. Но мы не добрались до Рольштрассе и второго городского борделя. Туда надо было идти больше двух часов, через весь Верденбрюк, и мы предпочли вместо этого побриться. Брились мы тоже впервые, а так как еще никогда не спали с женщиной, то разница показалась нам не такой уж большой, и мы поняли ее лишь впоследствии; правда, и парикмахер обидел нас, порекомендовав воспользоваться ластиком для наших бород. Потом мы встретили еще знакомых и вскоре так основательно напились, что обо всем позабыли. Вот почему мы ушли на фронт девственниками, и семнадцать из нас пали, так и не узнав, что такое женщина.

    Вилли и я потеряли потом невинность в Хутхульсте, во Фландрии, в каком-то кабачке, причем Вилли заразился триппером, попал в лазарет и таким образом избежал участия в сражении во Фландрии, где пали семнадцать девственников.

    Уже тогда мы убедились, что добродетель не всегда награждается.

    Мы идем среди теплого сумрака летней ночи. Отто Бамбус держится поближе ко мне, ибо я – единственный, кто признается, что бывал в борделе. Остальные тоже бывали, но разыгрывают неведение, а единственный человек, утверждающий, что он там ежедневный гость, драматург Пауль Шнеевейс, творец замечательного в своем роде произведения "Адам", попросту врет: никогда он в таком доме не был.

    Руки у Отто потные. Он ожидает встретить там жриц наслаждения, вакханок и демонических хищниц и втайне побаивается, что вдруг у него вырвут печень или по меньшей мере кастрируют и затем увезут домой в "опеле" Эдуарда. Я успокаиваю Отто.

    – Повреждения наносятся не больше одного-двух раз в неделю, Отто, и они почти всегда гораздо более безобидные. Позавчера, например, Фрици оторвала гостю одно ухо; но, насколько мне известно, уши опять можно пришить или их заменяют целлулоидными, причем сходство такое, что не отличишь.

    – Ухо? – Отто останавливается.

    – Разумеется, есть дамы, которые не отрывают ушей, – отвечаю я. – Но ведь с такими ты не хочешь знакомиться. Ты ведь хочешь иметь первобытную женщину, во всем ее стихийном великолепии.

    – Ухо – это довольно серьезная жертва, – заявляет Отто; он похож на потеющую жердь и то и дело протирает стекла своего пенсне.

    – Поэзия требует жертв. С оторванным ухом ты стал бы действительно полнокровным лириком. Пошли!

    – Да, но ухо! Ведь сразу будет заметно!

    – Если бы мне предоставили выбор, – говорит Ганс Хунгерман, – я предпочел бы, чтобы мне оторвали ухо, чем кастрировали.

    – Что? – Отто снова останавливается. – Да вы просто шутите! Этого же не может быть!

    – Нет, бывает! – настойчиво говорит Хунгерман. – Страсть на все способна. Но ты, Отто, успокойся: кастрация – дело подсудное. Женщине дают за это, по крайней мере, несколько месяцев тюрьмы – так что ты непременно будешь отомщен.

    – Глупости! – запинаясь, произносит Бамбус и заставляет себя улыбнуться. – Вы просто морочите мне голову своими дурацкими шутками!

    – А зачем нам морочить тебе голову? – отвечаю я. – Это было бы низостью. Поэтому я и рекомендую твоему вниманию именно Фрици. У нее своеобразный фетишизм: когда ею овладевает страсть, она судорожно хватается обеими руками за уши партнера. И ты можешь быть с нею абсолютно спокоен, что больше ни в каком месте не получишь повреждений. Ведь третьей руки у нее нет.

    – Зато есть еще две ноги, – подхватывает Хунгерман. – Ногами женщины иногда просто чудеса делают. Они отращивают ногти и потом оттачивают их.

    – И все вы врете, – говорит Отто с тоской. – Бросьте наконец городить вздор!

    – Слушай, – говорю я. – Мне не хочется, чтобы тебя искалечили. Правда, эмоционально ты обогатишься новым опытом, но душевные силы утратишь и лирика твоя от этого очень пострадает. У меня тут есть карманная пилка для ногтей, маленькая удобная вещица, предназначенная для бонвивана, который всегда должен быть элегантен. Сунь ее в карман. А потом держи зажатой в ладони или предварительно спрячь под матрац. Если ты заметишь, что тебе грозит серьезная опасность, достаточно легкого, безвредного укола в зад. И вовсе не нужно, чтобы текла кровь, Фрици сейчас же выпустит тебя. Каждый человек, даже если его куснет комар, сейчас же потянется рукой к укушенному месту – это один из основных законов жизни. А тем временем ты удерешь.

    Я вынимаю из кармана футлярчик красной кожи, в котором лежат гребень и пилка для ногтей. Это еще подарок Эрны, предательницы. Гребень – имитация черепахового. Когда я извлекаю его из футляра, во мне поднимается волна запоздалого гнева.

    – Дай мне и гребень, – говорит Отто.

    – Да ведь гребнем ты же не можешь ударить ее, о невинный сатир, – замечает Хунгерман. – Это не оружие в борьбе полов. Он сразу сломается о напрягшуюся плоть менады.

    – Не буду я им наносить удары. Я потом просто причешусь.

    Мы с Хунгерманом переглядываемся, Бамбус, видимо, нам уже не верит.

    – У тебя есть с собой хоть несколько перевязочных пакетов? – спрашивает меня Хунгерман.

    – Они не понадобятся. У хозяйки целая аптека.

    Бамбус снова останавливается.

    – Все это чепуха. А вот как насчет венерических заболеваний?

    – Сегодня суббота. Сегодня после обеда все дамы прошли осмотр. Нет никакой опасности, Отто.

    – И все-то вы знаете! Да?

    – Мы знаем то, что в жизни знать необходимо, – отвечает Хунгерман. – И обычно эти знания совсем не то, чему нас учат в школах и разных пансионах. Поэтому из тебя и получился такой уникум, Отто.

    – Мне дали слишком религиозное воспитание, – вздыхает Бамбус. – Пока я рос, меня все время пугали адом и сифилисом. Ну как тут создавать сочную, земную лирику?

    – Тебе следовало бы жениться.

    – Это мой третий комплекс. Страх перед браком. Моя мать свела моего отца в могилу. И только одними слезами. Разве это не удивительно?

    – Нет, – отвечаем мы с Хунгерманом одновременно и по этому случаю жмем друг другу руку, примета, означающая, что мы непременно проживем еще семь лет. А жизнь, хорошая или плохая, все равно есть жизнь, это замечаешь, только когда вынужден ею рисковать.

    Перед тем как войти в этот с виду столь уютный дом, с его тополями, красным фонарем и цветущими геранями на окнах, мы делаем несколько глотков водки, чтобы подкрепиться. Прихваченную с собой бутылку пускаем вкруговую. Даже Эдуард, который уехал вперед на своем "опеле" и ждет нас, выпил с нами; ему так редко перепадает даровое угощение, что теперь он пьет с наслаждением. Та же водка, которая сейчас обходится нам примерно в десять тысяч марок за стаканчик, через минуту будет в борделе стоить сорок тысяч, – поэтому мы и взяли ее с собой. До порога дома мы наводим экономию, а потом уже попадаем в руки мадам.

    Отто испытывает горькое разочарование. Вместо гостиной он ожидал увидеть восточную инсценировку: леопардовые шкуры, висячие светильники, душные ароматы; и хотя дамы одеты весьма легко, они скорее напоминают горничных. Он спрашивает меня шепотом, нет ли в доме негритянок или креолок.

    Я указываю на сухопарую брюнетку:

    – Вон та – креолка. Она пришла сюда прямо из тюрьмы. Убила своего мужа.

    Однако Отто не очень-то верит мне. Он оживляется только, когда входит Железная Лошадь. Это внушительная особа; на ней высокие зашнурованные ботинки, черное белье, нечто вроде костюма укротительницы львов, серая смушковая шапка, рот полон золотых зубов. Несколько поколений молодых поэтов и редакторов в ее объятиях сдавали экзамен на жизнь, поэтому и сегодня совет клуба предназначил для Отто именно ее. Или же Фрици. Мы настояли на том, чтобы Лошадь облеклась в свои пышные доспехи, и она не подвела нас. Когда мы знакомим ее с Отто, она озадачена. Вероятно, Железная Лошадь ожидала, что мы предложим ей существо более юное и свежее. А Бамбус точно сделан из бумаги, он бледен, тощ, прыщеват, с жидкой бородкой, и ему уже двадцать шесть. Кроме того, у него выступают капли пота, как у редьки, когда ее посолишь. Железная Лошадь раскрывает свою золотую пасть, добродушно усмехается и толкает дрожащего Бамбуса в бок.

    – Пойдем, угости коньячком, – миролюбиво говорит она.

    – А что стоит коньяк? – спрашивает Отто официантку.

    – Шестьдесят тысяч.

    – Сколько? – испуганно переспрашивает Хунгерман. – Сорок тысяч, и ни пфеннига больше!

    – Пфенниг, – замечает хозяйка, – давно я этого слова уже не слышала.

    – Сорок тысяч он стоил вчера, дорогуша, – заявляет Железная Лошадь.

    – Сорок тысяч он стоил еще сегодня утром. Я был здесь по поручению комитета.

    – Какого комитета?

    – Комитета по возрождению лирики через непосредственный опыт.

    – Дорогуша, – отвечает Железная Лошадь, – это было до объявления курса.

    – Это было после того, как в одиннадцать часов объявили курс.

    – Нет, до послеобеденного курса, – поддерживает ее хозяйка. – Не будьте такими скупердяями.

    – Шестьдесят тысяч – это уже по тому курсу доллара, который будет послезавтра, – говорю я.

    – Нет, завтра. С каждым часом ты приближаешься к нему. Успокойся! Курс доллара неотвратим, как смерть. Ты не можешь от него уклониться. Тебя, кажется, зовут Людвиг?

    – Рольф, – решительно отвечаю я. – Людвиг с войны не вернулся.

    Хунгерманом вдруг овладевает недоброе предчувствие.

    – А такса? – спрашивает он. – Как на этот счет? Ведь договорились на двух миллионах. С раздеванием и получасовым разговором потом. Разговор этот для нашего кандидата очень важен.

    – Три, – флегматично заявляет Железная Лошадь. – И то дешево.

    – Друзья, нас предали! – вопит Хунгерман.

    – А ты знаешь, сколько теперь стоят высокие ботинки, чуть не до самой задницы? – спрашивает Железная Лошадь.

    – Два миллиона и ни сантима больше. Если даже в таком месте нарушается договоренность, значит, мир идет к гибели!

    – Договоренность! Какая может быть договоренность, если курс шатается, точно пьяный?

    Тут поднимается Маттиас Грунд, который, как автор книги о смерти, до сих пор хранил молчание.

    – Это первый бордель, зараженный национал-социализмом! – заявляет он в бешенстве. – Значит, по-вашему, договоры – просто клочки бумаги? Да?

    – И договоры, и деньги, – несокрушимо отвечает Железная Лошадь. – Но высокие ботинки – это высокие ботинки, а черное прозрачное белье – это черное прозрачное белье. И цены на них – сумасшедшие. Почему вам нужно для вашего причастника непременно даму первого сорта? Это ведь как при похоронах – можно с плюмажами, а можно без. Для него хорош будет и второй сорт!

    Возразить на это нечего. Дискуссия достигла мертвой точки. Вдруг Хунгерман замечает, что Бамбус выпил не только свой коньяк, но и рюмку Лошади.

    – Мы пропали, – заявляет он. – Придется заплатить ту сумму, которую от нас требуют эти гиены с Уолл-стрит. Нельзя было нас так подводить, Отто! А теперь мы вынуждены оформить твое вступление в жизнь гораздо проще. Без плюмажей и только с одной чугунной лошадью.

    К счастью, в эту минуту появляется Вилли. Он с чисто спортивным интересом относится к превращению Отто в мужчину и, не дрогнув ни одним мускулом, оплачивает разницу. Потом заказывает водки для всех и сообщает, что заработал сегодня на своих акциях двадцать пять миллионов. Часть этих денег он намерен прокутить.

    – А теперь убирайся отсюда, мальчик, – заявляет он Отто. – И возвращайся к нам мужчиной.

    Я подсаживаюсь к Фрици. Прошлое давно позабыто; с тех пор как ее сын погиб на фронте, она уже не считает нас мальчиками. Он был унтер-офицером и убит за три дня до перемирия. Мы беседуем о довоенных временах. Она рассказывает мне, что ее сын учился музыке в Лейпциге. Он мечтал стать гобоистом. Рядом с нами дремлет толстенная мадам, огромный дог положил ей голову на колени. Вдруг сверху доносится отчаянный вопль. Потом мы слышим какую-то возню, врывается Отто в одних кальсонах, а за ним мчится разъяренная Железная Лошадь и на ходу колотит его жестяным тазом. Отто несется, как бегун на состязании, он вылетает через дверь на улицу, а мы втроем задерживаем Железную Лошадь.

    – Сопляк проклятый! – восклицает она, задыхаясь. – Ножом вздумал колоть меня!

    – Да это не нож, – говорю я, догадавшись, в чем дело.

    – Что? – Железная Лошадь круто поворачивается и показывает нам красное пятно, проступившее сквозь черное белье.

    – Кровь же не идет. Он просто ткнул пилкой для ногтей.

    – Пилкой? – Лошадь изумленно смотрит на меня. – Ну, этого со мной еще не бывало! И вдобавок поганец колет меня, а не я его! Что я, даром получаю свои высокие ботинки? А моя коллекция хлыстов мне тоже ничего не стоила? Я вела себя вполне прилично, хотела в виде прибавки дать ему маленькую порцию садизма и легонько стегнула по его мослам, а эта очкастая змея набрасывается на меня с пилкой! Садист! На черта мне нужен садист? Мне – мечте мазохистов! Нет, так оскорбить женщину!

    Мы успокаиваем ее с помощью порции доппель-кюммеля. Потом ищем Бамбуса. Он стоит за кустом сирени и ощупывает себе голову.

    – Иди сюда, Отто, опасность миновала, – кричит Хунгерман.

    Но Бамбус не желает возвращаться. Он требует, чтобы мы выбросили ему его одежду.

    – Не будет этого! – заявляет Хунгерман. – Три миллиона – это три миллиона! Мы за тебя уплатили вперед!

    – Потребуйте деньги обратно! Я не позволю избивать себя!

    – Настоящий кавалер никогда не потребует от дамы денег обратно. А мы сделаем из тебя настоящего кавалера, даже если бы пришлось для этого проломить тебе голову. Удар хлыстом был просто любезностью. Железная Лошадь – садистка.

    – Что такое?

    – Она – суровая массажистка. Мы просто забыли предупредить тебя. Но ты бы радоваться должен, что удалось испытать такую штуку. В провинции это редкость.

    – Ничуть я не рад. Киньте мне мои вещи.

    Он одевается за сиреневым кустом, и нам все же удается затащить его обратно. Мы даем ему выпить, но его никакими силами не заставишь выйти из-за стола. Он уверяет, что у него прошло настроение. В конце концов Хунгерман договаривается с Железной Лошадью и с мадам. Бамбусу дается право в течение следующей недели вернуться сюда без всякой приплаты.

    Мы продолжаем пить. Через некоторое время я замечаю, что Отто, несмотря ни на что, загорелся. Он теперь время от времени поглядывает на Железную Лошадь и совершенно не интересуется остальными дамами. Вилли опять заказывает кюммель. Через несколько минут исчезает Эдуард. Он появляется вновь через полчаса весь потный и уверяет, что ходил погулять. Постепенно кюммель оказывает свое действие.

    Отто Бамбус вдруг извлекает из кармана карандаш и бумагу и тайком что-то записывает. Я заглядываю ему через плечо. "Тигрица" – читаю я заглавие.

    – Не лучше ли еще подождать немного с твоими свободными ритмами и гимнами? – спрашиваю я.

    Он качает головой:

    – Первое, самое свежее впечатление – это главное.

    – Но ведь все твои впечатления сводятся к тому, что тебя стеганули кнутом по заду и несколько раз стукнули тазом по голове? Что тут тигриного?

    – Уж это предоставь знать мне! – Бамбус пропускает рюмку кюммеля через свои растрепанные усы. – Теперь вступает в силу воображение! Я уже весь цвету стихами, точно куст розами. Да нет, что куст роз? Словно орхидея в джунглях!

    – Ты считаешь свой опыт достаточным?

    Отто бросает на Железную Лошадь взгляд, исполненный страсти и ужаса.

    – Не знаю. Но на маленький томик в картонном переплете, во всяком случае, хватит.

    – Выскажись определеннее: ведь за тебя внесено три миллиона. Если ты их не используешь, лучше мы их пропьем.

    – Лучше пропьем.

    Бамбус опять опрокидывает рюмку кюммеля. Мы впервые видим его пьющим. Раньше он боялся алкоголя, как чумы, особенно водки. Его лирика процветала с помощью кофе и смородинной настойки.

    – Каков наш Отто? – обращаюсь я к Хунгерману. – Видимо, подействовал жестяной таз.

    – Сущие пустяки! – орет Отто. Он выпил еще рюмку кюммеля и ущипнул в ляжку Железную Лошадь, которая как раз проходила мимо. Лошадь останавливается, точно сраженная молнией. Потом медленно повертывается и разглядывает Отто, словно перед ней редкое насекомое. Мы вытягиваем руки, чтобы предотвратить удар, который должен последовать. Для дамы в таких ботинках подобный щипок – непристойное оскорбление. Отто встает, пошатываясь, в его близоруких глазах отсутствующая улыбка, он обходит Лошадь и совершенно неожиданно дает ей звонкий шлепок по черному белью.

    Воцаряется тишина. Все ждут, что сейчас произойдет убийство. А Отто беспечно усаживается на свое место, кладет голову на руки и мгновенно засыпает.

    – Никогда не убивай спящего, – увещевает Хунгерман Железную Лошадь. – Это одиннадцатая заповедь Божья.

    Железная Лошадь раскрывает свою пасть и беззвучно усмехается. Все ее золотые коронки сверкают. Потом она проводит рукой по жидким мягким волосам Отто.

    – Ах, люди, люди! – говорит Лошадь. – Такой молодой – и такой дуралей!