Эрих Мария Ремарк - Черный обелиск.

    – Только если бы он был уже оплачен. Иначе мы бы просто взяли его обратно.

    – Ах, вздор! Ну мы бы продали его Хольману и Клотцу и рассчитались бы с вами. – Фельдфебель снова повертывается к своему выводку. – Дуры! Где деньги? Если вы не заплатили за материал, у вас еще должны быть деньги. Сейчас же подать их сюда!

    – Пойдем, – говорит Георг. – Эмоциональная часть кончилась. А деловая нас не касается.

    Но он ошибся. Через четверть часа Кнопф является в контору. Его окружает, как облако, крепкий запах водки.

    – Я вывел их на чистую воду, – заявляет он. – Врать мне бесполезно. Жена во всем созналась. Она купила у вас памятник.

    – Но не заплатила за него. Забудьте об этом. Ведь он же вам теперь не нужен.

    – Она его купила, – угрожающе настаивает фельдфебель. – Есть свидетели. И не вздумайте увиливать! Говорите – да или нет?

    Георг смотрит на меня.

    – Так вот: ваша жена не то что купила памятник, а, скорее, приценялась.

    – Да или нет?

    – Мы так давно друг друга знаем, господин Кнопф, что можете забрать его, если хотите, – говорит Георг, желая успокоить старика.

    – Значит, да. Дайте мне расписку. Мы опять переглядываемся: эта развалина, этот пришедший в негодность вояка быстро усвоил уроки инфляции. Он хочет взять нас наскоком.

    – Зачем же расписку? – говорю я. – Уплатите за памятник, и он ваш.

    – Не вмешивайтесь, вы, обманщик! – набрасывается на меня Кнопф. – Расписку! – хрипит он. – Восемь миллиардов! Сумасшедшая цена за кусок камня!

    – Если вы хотите получить его, вы должны немедленно уплатить, – говорю я.

    Кнопф сопротивляется героически. Лишь через десять минут он признает себя побежденным. Из тех денег, которые он отобрал у женщин, старик отсчитывает восемь миллиардов и вручает их нам.

    – А теперь давайте расписку, – рычит он. Расписку он получает. Я вижу в окно его дам, они стоят на пороге своего дома. Оробев, смотрят они на нас и делают какие-то знаки. Кнопф выкачал из них все до последнего паршивого миллиона. Он наконец получает квитанцию.

    – Так, – говорит он Георгу. – А сколько вы теперь дадите за памятник? Я продаю его.

    – Восемь миллиардов.

    – Как? Вот жулик! Я сам за него заплатил восемь миллиардов! А где же инфляция?

    – Инфляция остается инфляцией. Памятник стоит сегодня восемь с половиной миллиардов. Восемь – это покупная цена, а полмиллиарда мы должны заработать при продаже.

    – Что? Вы мошенник! А я? А где же мой заработок на этом деле? Вы хотите его прикарманить? Да?

    – Господин Кнопф, – вступаюсь я. – Если вы купите велосипед, а через час его снова продадите, вы не вернете себе полностью покупной цены. Так бывает при розничной торговле и при оптовой – словом, со всяким покупателем; на этом зиждется наша экономика.

    – Пусть ваша экономика идет ко всем чертям! – бодро заявляет фельдфебель. – Коли велосипед куплен, значит, он использованный, хоть на нем и не ездили. А мой памятник совсем новенький.

    – Теоретически он тоже использованный, – замечаю я. – Экономически, так сказать. Кроме того, не можете же вы требовать, чтобы мы терпели убыток только потому, что вы не умерли!

    – Жульничество, сплошное жульничество!

    – Да вы оставьте памятник себе, – советует Георг. – Это отличная реальная ценность. Когда-нибудь он же вам пригодится. Бессмертных семейств нет.

    – Я продам его вашим конкурентам. Да, Хольману и Клотцу, если вы сейчас же не дадите мне за него десять миллиардов!

    Я снимаю телефонную трубку.

    – Подите сюда, мы облегчим вам дело. Вот, звоните. Номер 624.

    Кнопф растерян, он отрицательно качает головой.

    – Такие же мошенники, как и вы! А что будет завтра стоить памятник?

    – Может быть, на один миллиард больше. Может быть, на два или на три миллиарда.

    – А через неделю?

    – Господин Кнопф, – говорит Георг, – если бы мы знали курс доллара заранее, мы не сидели бы здесь и не торговались с вами из-за надгробия.

    – Очень легко может случиться, что вы через месяц станете биллионером, – заявляю я.

    Кнопф размышляет.

    – Я оставлю памятник себе, – рычит он. – Жалко, что я уже уплатил за него.

    – Мы в любое время выкупим его у вас обратно.

    – Ну еще бы! А я и не подумаю! Я сохраню его для спекуляции. Поставьте его на хорошее место. – Кнопф озабоченно смотрит в окно. – А вдруг пойдет дождь!

    – Надгробия выдерживают дождь.

    – Глупости! Тогда они уже не новые. Я требую, чтобы вы поставили мой в сарай! На солому.

    – А почему бы вам не поставить его в свою квартиру? – спрашивает Георг. – Тогда он зимой будет защищен и от холода.

    – Вы что, спятили?

    – Ничуть. Многие весьма почтенные люди держат даже свой гроб в квартире. Главным образом святые и жители Южной Италии. Иные используют его годами даже как ложе. Наш Вильке там наверху спит в гигантском гробу, когда так напьется, что уже не в состоянии добраться до дому.

    – Не пойдет! – восклицает Кнопф. – Там бабы! Памятник останется здесь! И чтобы был в безукоризненной сохранности! Вы отвечаете! Застрахуйте его за свой счет!

    С меня хватит этих фельдфебельских выкриков.

    – А что, если бы вы каждое утро устраивали перекличку со своим надгробием? – предлагаю я. – Сохранилась ли первоклассная полировка, равняется ли он точно на переднего, хорошо ли подтянут живот, на месте ли цоколь, стоят ли кусты навытяжку? И если бы вы этого потребовали, господин Генрих Кроль мог бы каждое утро, надев мундир, докладывать вам, что ваш памятник занял свое место в строю. Ему это, наверное, доставляло бы удовольствие.

    Кнопф мрачно уставился на меня.

    – На свете, наверное, было бы больше порядка, если бы ввели прусскую дисциплину, – отвечает он и свирепо рыгает. Запах водки становится нестерпимым. Старик, вероятно, уже несколько дней ничего не ест. Он рыгает вторично, на этот раз мягче и мелодичнее, еще раз уставляется на нас безжалостным взглядом кадрового фельдфебеля в отставке, повертывается, чуть не падает, выпрямляется и целеустремленно шествует со двора на улицу, а потом сворачивает влево, в сторону ближайшей пивной, унося в кармане оставшиеся миллиарды семьи.

    Герда стоит перед спиртовкой и жарит голубцы. Она голая, в стоптанных зеленых туфлях, через правое плечо перекинуто кухонное полотенце в красную клетку. В комнате пахнет капустой, салом, пудрой и духами, за окном висят красные листья дикого винограда, и осень заглядывает в него синими глазами.

    – Как хорошо, что ты еще раз пришел, – говорит она. – Завтра я отсюда съезжаю.

    – Да?

    Она стоит перед спиртовкой, ничуть не смущаясь, уверенная в красоте своего тела.

    – Да, – отвечает она. – Тебя это интересует?

    Она повертывается и смотрит на меня.

    – Интересует, Герда, – отвечаю я. – Куда же ты переезжаешь?

    – В гостиницу "Валгалла".

    – К Эдуарду?

    – Да, к Эдуарду.

    Она встряхивает сковородку с голубцами.

    – Ты что-нибудь имеешь против? – спрашивает она, помолчав.

    Я смотрю на нее. Что я могу иметь против? – думаю я. – Если бы я мог что-нибудь иметь против! Мне хочется солгать, но я знаю, что она видит меня насквозь.

    – Разве ты уходишь из "Красной мельницы"?

    – Я давным-давно покончила с "Красной мельницей". Тебе просто было наплевать. Нет, я бросаю свою профессию. У нас с голоду подохнешь. Я просто остаюсь в городе.

    – У Эдуарда, – замечаю я.

    – Да, у Эдуарда, – повторяет она. – Он поручает мне бар. Буду разливать вина.

    – Значит, ты и жить будешь в "Валгалле"?

    – Да, в "Валгалле", наверху, в мансарде. И работать в "Валгалле". Я ведь уж не так молода, как ты думаешь. Нужно подыскать что-нибудь прочное до того, как я перестану получать ангажементы. Насчет цирка тоже ничего не вышло. Это была просто последняя попытка.

    – Ты еще много лет будешь получать ангажементы, Герда, – говорю я.

    – Ну уж тут ты ничего не смыслишь. Я знаю, что делаю.

    Я смотрю на красные лозы дикого винограда, Которые покачиваются за окном. И чувствую себя словно дезертир, хотя для этого нет никаких оснований. Мои отношения с Гердой – просто отношения девушки с солдатом, приехавшим в отпуск, и только; однако для одного из двух партнеров они почти всегда становятся чем-то большим.

    – Я сама хотела тебе все это сказать, – заявляет Герда.

    – Ты хотела сказать, что между нами все кончено?

    Она кивает.

    – Я играю в открытую. Эдуард – единственный, кто предложил мне что-то постоянное, то есть место, а я знаю, что это значит. Я не хочу никакого обмана.

    – Почему же… – я смолкаю.

    – Почему же я все-таки с тобой еще спала? Ты это хотел спросить, – говорит Герда. – Разве ты не знаешь, что все бродячие артисты сентиментальны? – Она вдруг смеется. – Прощание с молодостью. Иди, голубцы готовы.

    Она ставит на стол тарелки. Я наблюдаю за ней, и мне вдруг становится грустно.

    – А как поживает твоя великая небесная любовь? – спрашивает она.

    – Никак, Герда, никак.

    Она кладет голубцы на тарелки.

    – Когда у тебя будет опять романчик, – говорит Герда, – никогда не рассказывай девушке про свои другие любови. Понимаешь?

    – Да, – отвечаю я. – Мне очень жаль, Герда.

    – Ради Бога, замолчи и ешь!

    Я смотрю на нее. Она спокойна и деловита, выражение лица ясное и решительное, она с детства привыкла к независимости, знает, чего ей ждать от жизни, и примирилась с этим. В Герде есть все, чего нет во мне, и как было бы хорошо, если бы я любил ее; жизнь стала бы ясной и вполне обозримой, всегда было бы известно, что нам для нее нужно – не слишком многое, но самое бесспорное.

    – Знаешь, многого я не требую, – говорит Герда. – Ребенком меня били, а потом я убежала из дому. Теперь с меня хватит моего призвания. Я хочу стать оседлой. Эдуард – это не так уж плохо.

    – Он скуп и тщеславен, – заявляю я и тотчас злюсь на себя, зачем я это сказал.

    – Все лучше, чем если человек, за которого собираешься замуж, шляпа и мот.

    – Вы намерены пожениться? – спрашиваю я, пораженный. – И ты ему действительно веришь? Да он тебя использует, а сам потом женится на дочери какого-нибудь владельца гостиницы, у которого есть деньги.

    – Ничего он мне не обещал. Я только заключила с ним контракт насчет бара на три года. А за эти три года он убедится, что не может без меня обойтись.

    – Ты изменилась, – говорю я.

    – Эх ты, дуралей, просто я приняла решение.

    – Скоро ты вместе с Эдуардом будешь ругать нас за то, что у нас все еще есть дешевые талоны.

    – Остались?

    – Хватит еще на полтора месяца.

    Герда смеется.

    – Я не буду вас ругать. А кроме того, вы ведь в свое время заплатили за них то, что они стоили.

    – Это наша единственная удачная биржевая операция. – Герда убирает тарелки, и я смотрю на нее. – Я оставлю их Георгу. Больше я не приду в "Валгаллу".

    Герда повертывается ко мне. Она улыбается, но в глазах нет улыбки.

    – Почему же? – спрашивает она.

    – Не знаю. Мне так кажется. А может быть, и приду.

    – Конечно, придешь! Почему бы тебе не прийти?

    – Да, почему бы? – повторяю я упавшим голосом.

    Снизу доносятся приглушенные звуки пианолы. Я встаю и подхожу к окну.

    – Как скоро пролетел этот год, – говорю я.

    – Да, – отвечает Герда и прижимается ко мне. – Между прочим, типично: понравится женщине кто-нибудь, так непременно окажется вроде тебя, ну и не подойдет ей. – Она отталкивает меня. – Уж иди, иди к своей небесной любви – что ты понимаешь в женщинах?

    – Ничего.

    Она улыбается.

    – И не пытайся их понять, мальчик. Так лучше. А теперь иди! На, возьми вот это. Она дает мне монету.

    – Что это такое? – спрашиваю я.

    – Человек, который переправляет людей через воду. Он приносит счастье.

    – А тебе он принес счастье?

    – Счастье? – отзывается Герда. – Счастьем люди называют очень многое. Может быть, и принес. А теперь уходи.

    Она выталкивает меня из комнаты и запирает за мною дверь.

    Я спускаюсь по лестнице. Во дворе мне попадаются навстречу две цыганки. Они теперь участвуют в программе ресторана. Женщины-борцы давно уехали.

    – Погадать, молодой человек? – спрашивает младшая цыганка. От нее пахнет чесноком и луком.

    – Нет, – отвечаю я. – Сегодня нет.

    Гости Карла Бриля крайне взбудоражены. На столе лежит груда денег, вероятно, тут биллионы. Противник хозяина похож на тюленя, и у него очень короткие ручки. Он только что проверил, крепко ли забит в стену гвоздь, и возвращается к остальным.

    – Еще двести миллиардов, – заявляет он звонким голосом.

    – Принимаем, – отвечает Карл Бриль. Дуэлянты выкладывают деньги.

    – Кто еще хочет? – спрашивает Карл. Желающих не находится. Ставки слишком высоки. Пот светлыми каплями струится по лицу Карла, но он уверен в победе. Он разрешает тюленю еще раз легонько ударить по гвоздю молотком; поэтому ставка в пятьдесят против пятидесяти для него изменена на сорок против шестидесяти.

    – Вы бы не сыграли "Вечернюю песню птички"? – обращается он ко мне.

    Я сажусь за рояль. Вскоре появляется и фрау Бекман в своем ярко-красном кимоно. Сегодня она меньше, чем обычно, напоминает статую; горы ее грудей колышутся, как будто под ними бушует землетрясение, и глаза другие, чем обычно. Она не смотрит на Карла Бриля.

    – Клара, – говорит Карл. – Ты знаешь всех этих господ, кроме господина Швейцера. – Затем делает изящное движение рукой, представляя ей гостя: – Господин Швейцер.

    Тюлень кланяется с удивленным и несколько озабоченным выражением. Он косится на деньги, потом на эту кубическую Брунгильду. Гвоздь обматывают ватой, и Клара становится в нужную позу. Я исполняю двойные трели и смолкаю. Наступает тишина.

    Фрау Бекман стоит спокойно, сосредоточившись. Потом тело ее дважды содрогается. Вдруг она бросает на Карла Бриля безумный взгляд.

    – Очень сожалею, – произносит она, стиснув зубы. – Не могу.

    Она отходит от стены и удаляется из мастерской.

    – Клара! – вопит Карл.

    Она не отвечает. Тюлень разражается жирным хохотом и начинает подсчитывать деньги. Собутыльников Бриля точно сразила молния. Карл Бриль испускает стон, бросается к гвоздю, возвращается обратно.

    – Одну минуту! – говорит он тюленю. – Одну минуту, мы еще не кончили! Когда мы держали пари, то договорились о трех попытках. Но было только две!

    По лицу Карла пот буквально льется струями. К собутыльникам вернулся дар речи.

    – Попыток было только две, – заявляют они. Вспыхивает спор. Я не слушаю. Мне кажется, я на другой планете. Это ощущение вспыхивает на миг, очень яркое и нестерпимое, и я рад, когда оказываюсь снова в силах прислушаться к спорящим голосам. Но тюлень воспользовался создавшимся положением: он согласен на третью попытку, если пари будет перезаключено на новых условиях – а именно тридцать против семидесяти в его пользу. Карл, обливаясь потом, на все согласен. Насколько я понимаю, он ставит половину всей мастерской, включая и машину для скоростного подшивания подметок.

    – Пойдемте, – шепчет он мне. – Поднимитесь со мной наверх! Мы должны уговорить ее! Она нарочно это сделала.

    Мы взбираемся по лестнице. Оказывается, фрау Бекман поджидала Карла. Она лежит в своем кимоно с фениксом на кровати, взволнованная, удивительно красивая – для тех, кто любит толстых женщин, – к тому же она в полной боевой готовности.

    – Клара, – шепчет Карл. – Зачем? Ведь ты сделала это нарочно!

    – Вот как! – восклицает фрау Бекман.

    – Определенно! Я знаю. Но, клянусь тебе…

    – Не клянись, клятвопреступник! Ты, негодяй, спал с кассиршей из "Гогенцоллерна"! Ты омерзительная свинья!

    – Я? Какое вранье! Кто тебе сказал!

    – Вот видишь, ты сознаешься?

    – Я сознаюсь?

    – Ты только что сознался! Спросил, кто мне сказал. Кто же мне может сказать, если этого не было?