– И мы чуть друг друга не убили, – мечтательно говорит Вацек. – Братья частенько друг друга убивают. Вацек встает. – Завтра пойду в баню. – Он ощупывает левый глаз. – Я было хотел заказать себе мундир штурмовика… их как раз сейчас выпускают в Мюнхене. – Элегантный двубортный темно-серый костюм выигрышнее. У такого мундира нет будущего. – Большое спасибо, – говорит Вацек. – Но, может быть, мне удастся приобрести и то и другое. Ты не сердись на меня, приятель, что я хотел зарезать тебя. За это я тебе пришлю завтра большой кусок первоклассной конской колбасы. XXIV
– Рогач, – говорит Георг, – подобен съедобному домашнему животному, например курице или кролику: ешь с удовольствием, только когда его лично не знаешь. Но если вместе с ним рос, играл, баловал его и лелеял – только грубый человек может сделать из него жаркое. Поэтому лучше, когда ты с рогачом не знаком. Я молча указываю на стол. Там, между образцами камней, лежит толстая красная конская колбаса – дар Вацека; он сегодня утром занес мне эту колбасу. – Ты ешь ее? – спрашивает Георг. – Разумеется. Во Франции мне приходилось есть конину и похуже. Но ты не уклоняйся. Вон лежит подарок Вацека. И я стою перед дилеммой. – Она возникла только из-за твоей любви к драматическим ситуациям. – Хорошо, – говорю я. – Допускаю. Но как-никак я тебе спас жизнь. Конерсманша будет шпионить и дальше. Стоит ли игра свеч? Георг берет из шкафа бразильскую сигару. – Вацек смотрит на тебя теперь как на собрата, – отвечает он. – Для твоей совести в этом конфликт? – Нет. Он, кроме того, еще нацист. Факт, аннулирующий одностороннее братство. Но хватит об этом. – Вацек и мой брат, – заявляет Георг, посылая клубы белого дыма в лицо Святой Катарине из раскрашенного гипса. – Дело в том, что Лиза обманывает не только его, но и меня. – Ты это сейчас придумал? – удивленно восклицаю я. – Ничуть. А откуда же иначе у нее наряды? Вацек в качестве супруга не задает себе этого вопроса, а я не могу не задавать. – Ты? – Лиза сама мне призналась, хотя я ее не спрашивал. Не желает, чтобы между нами был какой-нибудь обман, так она мне заявила. И она честно этого хочет, не ради шутки. – А ты? Ты изменяешь ей со сказочными образами твоей фантазии и с героинями из твоих великосветских журналов? – Конечно. Что значит вообще слово "изменять"? Оно обычно употребляется только теми, кому изменяют. Но с каких пор чувство имеет какое-либо отношение к морали? Разве я для того дал тебе здесь, среди чувственных образов преходящего, дополнительное послевоенное воспитание? Измена? Какое вульгарное название для тончайшей, высшей неудовлетворенности, для поисков все большего, большего… – Спасибо! – прерываю я его. – Вон тот коротконогий, но очень крепкий мужчина с шишкой на лбу, который сейчас входит в ворота, только что побывавший в бане мясник Вацек. Он подстригся и еще благоухает одеколоном. Он хочет понравиться своей жене. Разве тебя это не трогает? – Конечно; но он своей жене никогда не может понравиться. – Почему же она тогда вышла за него? – Она стала с тех пор на шесть лет старше. И вышла за него во время войны, когда очень голодала, а он раздобывал много мяса! – Почему же она теперь от него не уйдет? – Он грозится, что тогда уничтожит всю ее семью. – Она сама тебе все это рассказала? – Да. – Боже праведный, – восклицаю я. – И ты веришь? Георг искусно выпускает кольцо дыма. – Когда ты, гордый циник, доживешь до моих лет, тебе, надеюсь, уже станет ясно, что верить не только очень удобно, но что иногда наша вера бывает даже оправдана. – Хорошо, – отвечаю я. – Но как же тогда быть с ножом Вацека? И с глазами Конерсманихи? – И то и другое очень огорчительно, – говорит Георг. – А Вацек идиот. В данное время ему живется приятнее, чем когда-либо: Лиза изменяет ему и поэтому обращается с ним лучше. Подожди, увидишь, как он будет снова орать, когда она к нему вернется и начнет за это вымещать на нем свою ярость! А теперь пойдем обедать. Мы можем все обдумать и по пути. x x x
Эдуарда чуть удар не хватил, когда он нас увидел. Доллар вскарабкался почти до биллиона, а у нас все еще имеется запас талонов, и он как будто неисчерпаем. – Вы, наверное, печатаете их! – заявляет он. – Вы фальшивомонетчики! Тайком печатаете! – Мы хотели бы выпить после обеда бутылку Форстериезуитенгартена, – с достоинством заявляет Георг. – Как это – после обеда? – недоверчиво спрашивает Эдуард. – Опять какие-то штучки? – Это вино слишком хорошо для тех обедов, какими ты нас кормишь за последнее время, – заявляю я. Эдуард вскипает. – Обедать на прошлогодние талоны, по шесть тысяч гнусных марок за обед, да еще критику наводить – это уже черт знает что! Следовало бы позвать полицию! – Зови! Еще одно слово, и мы будем обедать только здесь, а вино пить в "Гогенцоллерне"! Кажется, у Эдуарда сейчас печенка лопнет, но он сдерживает себя из-за вина. – Язву желудка… – бормочет он и поспешно удаляется. – Язву желудка я себе нажил из-за вас! Только молоко могу пить! Мы садимся и озираемся. Я украдкой ищу глазами Герду, так как совесть у меня нечиста, но нигде ее не нахожу. Вместо этого замечаю знакомое веселое усмехающееся лицо – кто-то спешит к нам через зал. – Ты видишь? – обращаюсь я к Георгу. – Ризенфельд! Опять здесь. "Тот лишь, кто знал тоску…" Ризенфельд здоровается с нами. – Вы явились как раз вовремя, чтобы поблагодарить нас, – обращается к нему Георг. – Наш молодой идеалист вчера из-за вас дрался на дуэли. Американская дуэль; нож против кусочка мрамора. – Что такое? – Ризенфельд садится и требует себе пива. – Каким образом? – Господин Вацек, муж вашей дамы Лизы, которую вы преследуете букетами и конфетами, решил, что эти подношения идут от моего товарища, и подстерег его с длинным ножом. – Ранены? – отрывисто спрашивает Ризенфельд и разглядывает меня. – Только подметка, – отвечает Георг. – Вацек легко ранен. – Вы, наверное, опять врете? – На этот раз – нет. Я с восхищением смотрю на Георга. Его дерзость зашла весьма далеко. Но Ризенфельда сразить не так просто. – Пусть уезжает! – решает он тоном римского цезаря. – Кто? – спрашиваю я. – Вацек? – Вы! – Я? А почему не вы? Или вы оба? – Вацек опять будет драться. Вы – естественная жертва. На нас он не подумает. Мы уже лысые. Значит, уехать надо вам. Понятно? – Нет, – отвечаю я. – Разве вы и без того не собирались покинуть этот город? – Не из-за Лизы. – Я ведь сказал, вы и без того собирались, – продолжает Ризенфельд. – Неужели вам не хотелось бы изведать бурную жизнь большого города? – В качестве кого? В больших городах даром не кормят. – В качестве сотрудника газеты в Берлине. Вначале вы немного будете зарабатывать, но на жизнь в обрез хватит. А там видно будет. – Вы предлагаете мне?.. – спрашиваю я, задыхаясь. – Вы же меня несколько раз спрашивали, не знаю ли я чего-нибудь подходящего для вас! Что ж, у Ризенфельда есть связи. И я могу вам кое-что обещать. Поэтому и заехал. Первого января тысяча девятьсот двадцать четвертого года можете приступать. Должность скромная. Зато в Берлине. Решено? – Стоп! – заявляет Георг. – Он обязан предупредить об уходе за пять лет. – Ну так он смоется, не предупредив. Ясно? – Сколько же он будет получать? – спрашивает Георг. – Двести марок, – спокойно отвечает Ризенфельд. – Я сразу почувствовал, что вы мне голову морочите, – сердито заявляю я. – Вам что, приятно дурачить людей? Двести марок! Разве такая смехотворная сумма еще существует? – Она снова будет существовать, – заявляет Ризенфельд. – Где? – спрашиваю я. – В Новой Зеландии? – В Германии. Ржаная марка[18]. Ничего на этот счет не слышали? Мы с Георгом переглядываемся. Слухи об установлении новой валюты действительно ходят. При этом одна марка должна стоить столько, сколько определенная мера ржи; но за последние годы было так много всяких слухов, что им уже перестали верить. – На этот раз – правда, – говорит Ризенфельд. – Я знаю об этом из самых достоверных источников. А потом ржаную марку заменят золотой. Таково решение правительства. – Правительство! Оно же само виновато в девальвации! – Может быть. Но теперь вопрос решен. У него больше нет долгов. Один биллион инфляционных марок будет равняться одной золотой марке. – А потом золотая марка опять начнет падать, да? И мы опять начнем плясать от печки? Ризенфельд допивает свое пиво. – Так вы хотите или не хотите? – спрашивает он. Кажется, что в ресторане вдруг наступила глубокая тишина. – Хочу… – Мне кажется, что ответил не я, а кто-то рядом со мной. На Георга я не решаюсь взглянуть. – Вот это разумно, – заявляет Ризенфельд. Я рассматриваю скатерть. Она словно расплывается передо мной. Потом я слышу, как Георг говорит: – Кельнер, сейчас же подайте бутылку Форстериезуитенгартена. Я поднимаю глаза. – Ты же нам жизнь спас! – говорит он. – Вот почему! – Нам? Почему нам? – спрашивает Ризенфельд. – Отдельного человека спасти нельзя, – отвечает Георг с полным самообладанием. – С ним всегда связано несколько других. Трудная минута миновала. Я с благодарностью смотрю на Георга. Я его предал, оттого что не мог не предать, и он это понимает. Он ведь остается здесь. – Ты приедешь ко мне в гости, – говорю я. – И тогда я познакомлю тебя с берлинскими светскими дамами и знаменитыми актрисами. – Все это мечты, молодые люди, – обращается ко мне Ризенфельд. – А где же вино? – спрашивает он. – Ведь я только что спас вам жизнь. – Трудно сказать, кто кого тут спас. – Каждый когда-нибудь кого-то спасает, – замечает Георг. – Так же как он всегда кого-то убивает. Даже если и не догадывается об этом. x x x
Вино стоит на столе. К нам подходит Эдуард. Он бледен и расстроен. – Дайте и мне стакан. – Исчезни! – восклицаю я. – Лизоблюд! Мы и одни выпьем это вино. – Не потому. Пусть бутылку запишут на меня. Я оплачу ее. Но поделитесь со мной. Мне необходимо что-нибудь выпить. – Ты хочешь угостить нас этой бутылкой? Подумай, что ты говоришь! – То, что сказал! Валентин умер, – заявляет Эдуард. – Валентин? Что с ним случилось? – Паралич сердца. Мне только что сообщили по телефону. Он тянется к стакану с вином. – И ты хочешь по этому случаю выпить, негодяй? – с гневом восклицаю я. – Отделался от него? – Клянусь вам, нет! Не поэтому. Ведь он же спас мне жизнь. – Как? – спрашивает Ризенфельд. – Вам тоже? – Конечно, мне, а то кому же? – Что это? – удивляется Ризенфельд. – Разве мы клуб спасателей жизни? – Такое уж время, – отвечает Георг. – За эти годы жизнь многих была спасена. А многих – не была. Я с удивлением смотрю на Эдуарда. У него в самом деле слезы на глазах, но кто его знает, искренне ли это. – Я тебе не верю, – заявляю я. – Это ты желал ему смерти! Сколько раз ты говорил об этом. Тебе хотелось сэкономить твое проклятое вино. – Клянусь вам, нет! Мало ли что иной раз сболтнешь. Но ведь не всерьез же! – Из глаз Эдуарда вот-вот польются слезы. – Он спас мне жизнь. Ризенфельд встает. – Хватит с меня этой болтовни о спасении жизни. После обеда вы будете в конторе? Хорошо! – А вы больше не посылайте цветов, Ризенфельд, – предостерегает его Георг. Ризенфельд кивком прощается с нами и исчезает; выражение его лица трудно определить. – Выпьем стакан в память Валентина, – говорит Эдуард. Его губы дрожат. – Ну кто бы подумал! Через всю войну прошел, а теперь вот дело секунды – и он лежит мертвый. – Если уж хочешь сентиментальничать, так делай это по-настоящему. Принеси бутылку того вина, в котором ты ему всегда отказывал. – Иоганнисбергер? Да, хорошо. – Эдуард торопливо встает и уходит, переваливаясь. – Мне кажется, он искренне огорчен, – говорит Георг. – Чувствует искреннее огорчение и искреннее облегчение. – Я это и имею в виду. Большего, как правило, и требовать нельзя. Мы сидим молча. – За несколько мгновений произошло немало, верно? – говорю я наконец. Георг смотрит на меня. – Твое здоровье! Ведь когда-нибудь ты все равно уехал бы! А Валентин? Он прожил на несколько лет больше, чем можно было предполагать в тысяча девятьсот семнадцатом году. – Все мы прожили больше. – Да, и мы должны были бы эти годы использовать. – А разве мы этого не делаем? Георг смеется. – Используем в те минуты, когда не хотим ничего другого, кроме того, что делаем. Я отдаю честь. – Значит, я эти годы никак не использовал. А ты? Он щурится. – Пойдем, смоемся отсюда до того, как Эдуард возвратится. К черту его вино! x x x
– Нежная, – шепчу я в темноте, повернувшись к стене. – Нежная и дикая, мимоза и хлыст, как безумен я был, желая владеть тобой! Разве ветер запрешь? Чем он станет? Затхлым воздухом. Иди, иди своим путем, ходи по театрам и концертам, пусть твоим мужем станет офицер запаса, директор банка или инфляционный герой, иди, юность, ибо ты покидаешь только того, кто хочет тебя покинуть, ты – знамя, которое трепещет, но не дается в руки, ты – парус в синеве небес, фата-моргана, игра пестрых слов, иди, Изабелла, иди, моя запоздавшая, настигнутая, из довоенных лет пришедшая, слишком много узнавшая, не по годам умудренная юность, уходите вы обе, и я уйду, нам не за что упрекать друг друга, и хоть разойдемся мы в разные стороны, но и это только так кажется, ведь смерть не обманешь, ее только можно выдержать. Прощай! Каждый день какая-то часть нас самих умирает, но и каждый день мы живем немного дольше, вы мне это открыли, и я не забуду, что нет уничтожения, и тот, кто ничего не хочет удержать, владеет всем; прощайте, целую вас моими пустыми губами, сжимаю вас в объятиях, которые не смогли вас удержать, прощайте, прощайте, вы, живущие во мне до тех пор, пока я вас не забуду… | 
