Семенов Юлиан - Испанский вариант.

    - Это его машина, - сказал Хаген.

    - По-моему, у него был "остин", а это "пежо". Нет?

    - Это его машина, - повторил Хаген, - вчера вечером он схватил машину своей бабы после того, как она сбежала в Лиссабон. Это точно.

    - Да не волнуйтесь вы так, приятель, - усмехнулся Штирлиц, - если это он, мы его возьмем. А если не он? Хордана устроит нам серьезные неприятности через Риббентропа. Все молодые министры иностранных дел любят поначалу соблюдать протокол: видите, у этого "пежо" дипломатический номер.

    Хаген высунулся из окна "мерседеса". Он весь замер, наблюдая за тем, как Ян Пальма выскочил из маленькой, выкрашенной в грязно-зеленый цвет машины и бросился к выходу в аэропорт Бургоса.

    - Это он, - сказал Хаген. - Сейчас вы его узнали?

    - Узнал. Сейчас узнал, - ответил Штирлиц, закурив. - Но ведь он улетает…

    Хаген тщательно обгрыз ноготь на мизинце и ответил:

    - Он не улетит.

    - Вы неисправимый оптимист…

    - А вы неисправимый пессимист, штурмбанфюрер, - вдруг широко улыбнулся Хаген, заметив Пальма, выбежавшего из аэровокзала. - Сейчас он полезет в машину и начнет ковыряться в чемодане…

    - Вы провидец?

    - Нет. К сожалению. Просто его паспорт сейчас оказался в кармане моего человека.

    К "мерседесу" подъехал пикап и остановился почти вплотную - с той стороны, где сидел Хаген. Седой старикашка со слезящимися глазами протянул Хагену зеленый паспорт. Хаген, взяв паспорт, дал старикашке пачку денег, и пикап, резко рванув с места, понесся по желто-красной песчаной дороге к горам.

    - Все, - повторил Хаген, - сейчас он ринется к себе в отель. А по дороге мы его возьмем.

    - Вдвоем?

    - Почему? Пикап будет ждать нас за поворотом. В него сядут наши люди. Они подставят этого седого жулика под машину Яна Пальма, и вам не придется улаживать скандал со здешней полицией, если даже он возникнет.

    - Слушайте, приятель, я не люблю играть втемную. Почему я ничего не знал об этой операции?

    - Только потому, что вас не было до утра, и Берлин поручил все провести мне… Вместе с вами…

    - Ох, честолюбец, честолюбец! - проворчал Штирлиц. - Погубит вас честолюбие, Хаген.

    - Едем, - сказал Хаген, - сейчас он двинет в отель.

    Хаген оглянулся: из-за ангара, где стояли самолеты легиона "Кондор", медленно выползала тупая морда военного грузовика.

    - Все, - повторил Хаген и по-мальчишески счастливо засмеялся. - Как по нотам.

    "Ничего, - думал Ян, выжимая педаль акселератора, - я его оставил в столе. Или на столе. Просто я очень испугался… Не надо так паниковать. Через час будет самолет в Париж. Ничего. Самое главное, постараться быть спокойным. Как вареная телятина. Или как рисовый пудинг. А почему как пудинг?"

    Ян не успел ответить на этот дурацкий вопрос. Вообще-то в минуты опасности он любил ставить себе дурацкие вопросы и давать на них смешные, но обязательно логические ответы - это давало ему какую-то разрядку. Он не успел ответить себе, потому что пикап, который он обгонял, вдруг резко взял влево, и Пальма затормозил, но пикап по-прежнему тянул влево; раздался хрусткий и тугой удар металла о металл, и Пальма почувствовал, как его машину бросило в кювет… На какое-то мгновение он ослеп, потому что вместо укатанной дороги он увидел красно-бурую, поросшую коричневой травой глыбистую глину, а потом инстинктивно зажмурился, когда серый сук распорол ветровое стекло льдистой пеленой, а после стало тихо… Он не помнил, сколько времени продолжалась тишина. Когда он смог снова соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что это была мгновенная галлюцинация, и ничего не случилось, и все будет хорошо, и он открыл глаза. Он увидел совсем другую машину и Хагена, который упирался ему пистолетом в грудь, став на колени на переднем сиденье машины, словно шаловливый мальчишка возле отца, сидевшего за рулем. Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и дело поглядывал в зеркальце на Яна. Заметив, что тот открыл глаза, Штирлиц сказал с обычной своей ленивой ухмылкой:

    - Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген?

    - Значительно интереснее, - согласился Хаген.

    - И уберите парабеллум от его груди, - посоветовал Штирлиц, - а то господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его убивать, не так ли?

    Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот особнячок принадлежит политической разведке Гиммлера, куда работники фалангистской сегуридад не имели права доступа…

    - Начнем с самого начала? - спросил Хаген.

    - Что вы считаете началом? - спросил Пальма, осторожно потрогав пальцами марлевую наклейку на лбу.

    - Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, - сказал Хаген.

    - Ну, это неинтересно, - ответил Пальма. - В ваших архивах это все зафиксировано не единожды…

    - Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, - сказал Штирлиц. - Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов…

    - Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая 1910 года в поместье Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного посла Латвии… Если можно, дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова.

    - Сейчас я попрошу, - сказал Хаген. - И воды, видимо?

    - Лучше глоток тинто, самого сухого.

    - По-моему, в университете у вас красное вино было непопулярно? - спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя к двери, отдавал распоряжение. - Более популярной была красная идеология?

    - В университете у нас было популярно виски, - ответил Пальма, поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. - Это активнее, чем вино и даже чем идеология…

    - Погодите, погодите, - сказал Хаген, садясь верхом на свой стул, - мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с йогами?

    - Он тогда был ребенком, - сказал Штирлиц, - а нас интересует начало его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет?

    - А меня больше интересует, как он угонял наш "мессершмитт" и убил Уго Лерста! - сказал Хаген.

    - Погодите, дружище, - Штирлиц нахмурился. - Начнем по порядку - с университета.

    - Все равно. Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш "мессершмитт"… Только разговаривать я сейчас не смогу, - тихо сказал Пальма.

    - Вы хотите заявить протест по поводу похищения? - спросил Хаген.

    - Я понимаю, что это бесполезно, - ответил Пальма, - просто голова раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота…

    - Бросьте вы разыгрывать комедию!

    - Погодите, Хаген, - сказал Штирлиц. - Он же пепельный совсем…

    "Небо тогда тоже было пепельным, - подумал Ян, лежа на узенькой софе в комнате без мебели. Окно было зарешечено изнутри и забрано плотными деревянными ставнями снаружи. - Пепельное небо у нас бывает ранней весной или в самом конце зимы… Когда же это было точно? Семнадцатого? Или девятнадцатого? Раньше дата считалась со дня, а теперь время так быстролетно, что от даты нам остается лишь год… Изредка месяц. Но это был март. Или февраль?.."

    Небо и вправду было пепельным. Оно было одного цвета с песчаными дюнами, с морем, и поэтому трудно было догадаться, рассвет сейчас или сумерки. И небольшая вилла тоже казалась пепельной, словно бы рисованной размытой акварелью в манере северонемецких мастеров конца восемнадцатого века, и эта иллюзия ушедшего века была бы абсолютной, если бы в доме не гремел джаз, время от времени разрезавшийся высоким, серебряным звуком горна. Двое выпускников университета - Гэс Петерис и Курт Ванг, сидевшие на застекленной веранде, разглядывали танцующих, отхлебывая пиво из грубых глиняных кружек.

    - Как лихо оттанцовывает Пальма! - сказал Ванг. - Скотина…

    - Зачем так грубо? - улыбнулся Петерис.

    - А я люблю его.

    - В самом деле?

    - В самом деле… А ты?

    - Завидую. Я завидую ему. Но очень добро, без зла. Порой с недоумением.

    - Почему?

    - Так… Не интересуется женщинами, а они летят к нему, как мотыльки на огонь; не умеет фехтовать, а выигрывает бои; посещает ваш дискуссионный кружок, а кутит на те деньги, которые ему присылает чрезвычайный и полномочный папа.

    - Это хорошо или плохо?

    - Занятно. Вообще-то он может позволять себе оппозиционность. Папа переводит ему столько денег, что не страшно побаловаться оппозицией.

    - Будь себе на здоровье и ты оппозиционером…

    - Я не могу. Мне никто не переводит денег. Я должен быть с клубом, а не против него…

    - Сильные мира сего не всегда состоят в одном клубе, - сказал Ванг.

    - Клуб против клуба - это не страшно; страшно, когда в клубе сильных появляется отступник.

    - Ту убежден, что клуб не прощает отступничества?

    - Конечно. Во всяком случае, я так думаю.

    - Но ты еще не член нашего клуба, - заметил Ванг. - Я желаю тебе вступить в наш проклятый, скучный и дряхлый клуб как можно скорее. Ты его видишь снаружи, и он кажется тебе прекрасным, а мы рождены в нем и знаем, что он такое изнутри.

    - Ну и что же он такое изнутри? Объясни мне, плебею, ты - сын министра.

    - Я не силен в словесной агитации. У тебя крепкие челюсти, ты войдешь в клуб: нашим старикам нужны свежие кадры.

    К Петерису подошла девушка, опустилась перед ним на колени и сказала:

    - Повелитель, я больше не могу без вас.

    - Ну уж и не можешь, - вздохнул Петерис, поднимаясь. - Пошли попляшем, только напомни, как тебя зовут…

    Он поднялся, и девушка поднялась, и они ушли к танцующим, а к Вангу, появившись из-за шторы, приблизился горбун, прижимавший к груди маленький серебряный горн.

    - Знаете, - сказал он, - я могу продержать гамму туда и обратно семьдесят три секунды.

    - Это прекрасно. Молодчина.

    - Сыграть?

    - Сыграйте, отчего ж не сыграть.

    - Сейчас. Я должен постоять минуту с закрытыми глазами и сосредоточиться. Сейчас.

    И горбун, по-прежнему не открывая глаз, заиграл - серебряно и нежно - тонкую и чистую гамму, и звук, таинственно извлекаемый им из маленького горна, перекрыл рев джаза и пьяные голоса танцующих в холле.

    …"Как же звали французскую стерву, которая тогда со мной танцевала? - вспоминал Ян, наблюдая, как в тонком солнечном луче, пробивавшемся сквозь ставни, медленно плавала пылинка, похожая на рисунок планеты из учебника астрономии. - Будет совсем смешно, если из-за этой катастрофы у меня отшибет память… Бедный Юстас… Ему сейчас труднее, чем мне. Вообще, самое трудное - это ощущение собственного бессилия. А ту французскую стерву звали, между прочим, по-русски - Надя".

    - Хорошо бы, - сказала тогда Надя, перестав танцевать, - чтобы этот трубач дудел раздетым.

    - Он артист, - ответил Ян. - Он замечательный артист.

    - Какой он артист? Трубач…

    - Трубач тоже артист.

    - Ты ничего не понимаешь, - засмеялась Надя. - Артист - это который говорит на сцене, а трубач только делает "ду-ду". Большие легкие - это ведь не талант…

    Кто-то закричал:

    - Цыгане, друзья, цыгане!

    Все бросились в парк. Четыре старые, громоздкие кибитки остановились на асфальтовой дороге, которая пролегла сквозь туманный парк.

    Цыгане вылезли из своих кибиток. Одеты они были подчеркнуто элегантно: в смокингах, полосатых серых брюках; колдовски растрескивая колоды новых холодных карт, шли они навстречу обитателям старинной виллы, и кто-то из них уже пел гортанную песню, наигрывая на банджо; маленькие девочки танцевали с медлительными повадками старух; и все это показалось тогда Яну Пальма таким же нереальным, рисованным, далеким и зыбким, словно рассветный парк и деревья, смотревшиеся как бы сквозь папиросную бумагу.

    Девочка лет тринадцати, разглядывая линии на ладони Ванга, который шел вместе с Яном и Петерисом, быстро говорила:

    - Ах, как много вы повидали любви и несчастья, дружбы и предательства! Вы познали богатство и нужду, вы так много работали в жизни…

    Пальма не выдержал, захохотал в голос, упал - по-клоунски - на газон, закричал:

    - Слушайте все! Наш Ванг, тепличный сын министра, много трудился и познал нужду!

    Петерис обернулся к Пальма и сказал негромко:

    - Она же работает, зачем ты?

    - Прости. Ты прав. Прости. Держи, - Ян поднялся и протянул цыганке монету, - это тебе.

    - Я вам еще не гадала, - ответила девчушка. - Я говорю правду этому господину: я же читаю правду по линиям его руки…

    - Прости его, - сказал Гэс Петерис, - ты хорошо гадаешь, не сердись на моего друга, просто он очень весел сегодня, он не хотел тебя обидеть… Погадай Вилциню, он ждет…

    И они пошли по газону: высокий Вилцинь и маленькая цыганка, которая вела его за руку, а вернее даже не за руку, а за указательный палец, и все время забегала вперед, чтобы заглянуть ему в глаза…

    Петерис долго смотрел вслед ушедшим, а потом обернулся к Вангу:

    - Куда ты?

    - Меня определили в министерство иностранных дел - это наша семейная традиция…

    - А ты, Ян?

    - Черт его знает. Что у тебя, Петерис?

    - Я уезжаю в Индию, в консульство, - ответил Петерис.

    - За рыцарскими шпорами?

    - Почему бы нет?

    - Сейчас не дают золотых шпор за выдающиеся заслуги. Только позолоченные.

    - Меня устроят и позолоченные.

    - Помогай британцам сажать в тюрьму побольше индусов, и тебе очень скоро выдадут шпоры, которые открывают двери нашего клуба.

    - Кому-то ведь надо сажать в тюрьму. Своим рождением ты лишен этой необходимости, Ян.

    - Снова ты ему завидуешь? - спросил Ванг, задумчиво прислушиваясь к цыганской песне.

    - Слушай, Гэс, - предложил Пальма, - хочешь, я дам тебе рекомендательные письма в Индию, а ты мне взамен пришлешь оттуда хорошо отделенную голову бунтаря, а?

    - Мне нужны рекомендательные письма, но мои успехи в боксе больше, чем твои, Ян, и если я тебя ударю, ты упадешь…

    - Не сердись. Я проверял, до какой меры ты подонок. Подонком снова оказался я. Прости.

    - Ты постоянно на всех наскакиваешь, - задумчиво сказал Петерис. - Не могу понять, чего ты хочешь?

    - Сам не могу понять, чего я хочу. Только очень хорошо знаю, чего я не хочу.

    Из дому вышел горбун, протрубил в свой серебряный горн и закричал:

    - Все ко мне! Маргарет дает сеанс сексуального массажа! Все в дом, все в дом!

    Выпускники университета, перешучиваясь, неторопливо двинулись к дому, а Пальма пошел к кибиткам цыган: они рассаживались на траве и доставали из баулов завтрак - бутерброды с ветчиной. Старый цыган поднялся, когда к нему подошел Пальма, и сказал:

    - Вы, верно, против того, чтобы мы здесь перекусили? Но мы недолго, у нас есть приглашение еще в один дом. Это ведь дом господина Пальма? Я не ошибаюсь?

    - Верно. Ешьте себе… Все пьяны, никому ни до кого нет дела. А Пальма к тому же добрый парень.

    - Человек, говорящий о господине Пальма "парень", может быть либо еще более богатым, чем он, либо он должен быть его лакеем.

    - Я - лакей, - хмыкнул Ян, - мы все тут его лакеи…

    - Вы говорите неправду. Лакей никогда не признается в своей профессии.

    На железнодорожной станции было пусто. Где-то было включено радио. Диктор читал последние новости: "В Вене на улицах продолжается перестрелка между коммунистами и национал-социалистскими вооруженными отрядами. Есть жертвы среди мирного населения".

    Пальма долго стучал в окошечко кассы, но никто не отвечал ему: кассир, видимо, спал.

    На привокзальной площади остановился низкий "роллс-ройс". Из машины вышла молодая женщина.

    - Не сердись, - сказала она седому человеку, сидевшему за рулем. - Не надо на меня сердиться.

    - Я не сержусь. Просто я бы очень советовал тебе остаться.

    - Зачем? Для кого?

    - Для меня, Мэри…

    - Это жестоко: делать что-нибудь наперекор себе - даже во имя ближнего. Ты мне сам потом этого не простишь. Неужели тебе приятно быть с человеком, если ты знаешь, что он остается с тобой только из жалости?

    - Если этот человек ты - мне все равно, Мэри.

    - Карл, мужчина временами может быть слабым - это порой нравится женщинам, но он не имеет права быть жалким.