- Еще крупней! - Сволочи! Мерзавцы! Провокаторы! - орали старики, поднявшись со своих мест. Люс снова обернулся к Георгу и засмеялся - как выдохнул: - Снимайте звук, ребята, и убирайте свет! Все. Этот балаган мне больше не нужен. - Какое вы имели право снимать наше собрание?! - надрывалась старуха, подскочив к Люсу. - Мы привлечем вас к суду! Это провокация! ...Вскоре прибыл наряд полиции. Гофмайер обвинил Люса в диффамации и клевете и потребовал засветить отснятую пленку. Пришлось ехать в полицию - объясняться. Люс отказался давать показания до тех пор, пока не приедет адвокат. Он знал, что Гофмайер ничего не добьется, потому что Георг получил у президента "чистых любовников" разрешение на проведение съемок. Однако Люс чувствовал, как колотится сердце и противно холодеют руки. "Рабья душа, - подумал он, - до сих пор я не могу выжать из себя страх". Полицейский офицер, сняв допрос, сказал, что он не видит противозаконных действий в том, что произошло в баре во время встречи, запланированной руководством "ассоциации по защите чистой любви". Он предложил Гофмайеру обжаловать его решение и пленку арестовывать не стал, поскольку Люс производил съемки в соответствии с разрешением, полученным официальным путем. - Я бы не мог наложить арест на пленку, господин Гофмайер, поскольку конституция Федеративной Республики гарантирует свободу собраний таким же образом, как и свободу слова, - добавил полицейский. - Пленка - не слово, господин офицер, - возразил Гофмайер, - я обжалую ваше решение. У Люса тряслись руки, и он был ненавистен себе за то, что Гофмайер видел, как у него тряслись руки. Когда он вернулся в отель, в "ресептион", ему передали телефонограмму из Киприани - там отдыхала Нора с детьми. "Фрау Люс ждала звонка до трех часов ночи. Господина Люса просят не звонить до десяти часов утра, потому что фрау Люс не будет в номере и ночной звонок может испугать мальчиков". Люс поднялся к себе и сел к окну. Рассвет был серым, сумрачным. Голуби, которые летали над площадью, казались грязными, словно чайки в гавани. "Дурочка, - подумал Люс о жене. - Она вызывает во мне ревность. Я же знаю, что, несмотря на все ее истерики, она самый верный мне человек. Единственный верный, до конца. Без остатка. Она думает, что если ревнуют, значит, любят. Она никак не хочет согласиться со мной, что ревность - это от себялюбия. Лапочка моя..." Люс решил поспать часа два - ночные съемки на улицах сорвались из-за того, что группа просидела в полиции. Он лег было, но потом поднялся, поняв, что не уснет: удача съемки в баре зарядила его энергией, которой так ждет каждый художник. Забывается все: усталость, телеграммы Норы из Киприани, страх в полиции. Все уходит, остается лишь одно яростное желание продолжать работу. Люс написал на листочке бумаги: "В творчестве надо, как в горах, не терять высоту". Ему понравилась эта фраза, он прочитал ее вслух и позвонил ассистенту: - Мой дорогой Георг, не кидайтесь в меня туфлей. Давайте отстреляемся сегодня до середины дня, чтобы вечером продолжить работу в Западном Берлине. Руки чешутся. У вас тоже? Я очень рад. Спускайтесь вниз, выпьем кофе. Однако кофе он выпить не смог - растерянный Георг принес утреннюю газету, в которой сообщалось, что полиция обнаружила в доме Люса труп Ганса Ф. Дорнброка. 3
Прокурор Берг сказал: - Фердинанд Люс, я вызвал вас в качестве свидетеля. Если у меня будет достаточно улик, я прерву допрос, потому что тогда каждое ваше слово может быть обращено против вас, и вам не обойтись без адвоката, ибо из свидетеля вы превратитесь в обвиняемого. - Могу поинтересоваться - в чем? - Я, знаете ли, исповедую постепенность... Не будем торопиться. Именно у вас на квартире погиб Дорнброк. - Значит, меня обвиняют в убийстве? - Я вас ни в чем не обвиняю, господин Люс. Я вызвал вас в качестве свидетеля. Вы готовы правдиво отвечать на мои вопросы? - Да. Готов. Я готов на все, лишь бы скорее кончился этот ужас! Я готов на все! В газетах началась травля, продюсер уже бегает от меня! Почему меня обвиняют?! В чем?! Я не виноват в самоубийстве Ганса! Не виноват! Берг снова надолго замолчал, а Люс, глядя на то, как старик ворошит какие-то бумажки на столе, подумал: "Все-таки я зоологический трус. Я боюсь, даже когда знаю, что невиновен. Недаром меня всегда тянет сделать картину о герое, который если и побеждает злодеев, то лишь от комплекса неполноценности. Художник выражает себя особенно хорошо именно в том, чего ему недостает. Только такой добрый художник, как Томас Манн, мог написать авантюриста Феликса Круля. Оскар Уайльд тоньше всех писал о чистой любви... А бабник никогда не сможет написать нежность, разве что только в старости, когда им будет владеть не желание, а горькая память, - все прошло мимо, все, что могло бы украсить его и облагородить... Проклятая немецкая манера - теоретизировать... Даже в кабинете прокурора. Если бы в моем мозгу укрепили датчики, которые могут автоматически, вне меня, записывать мысли, получилась бы великая книга. Некоторые писатели носят в кармане книжечки и записывают в них чужие слова и свои мысли. Идиоты! Всякая организация в творчестве глупа и идет от бездарности. Гений щедр, он не боится, что мысль, не занесенная в реестр, исчезнет. Значит, дерьмо эта мысль, если она порхает, как бабочка, и за ней надо бегать с сачком... Сейчас эта старая сволочь начнет задавать свои вопросы, он еще только готовится к этому, а я уже весь потный. Какая омерзительная, холодная рожа у этого старика... Отталкивающая рожа - один нос чего стоит... Наверное, был пропойцей, не иначе... Или склеротик. Вообще, всех стариков надо изолировать от общества. У них нет интересов, общих с людьми, которые хотят просто любить женщину, просто пить пиво и просто играть в теннис... Они все злятся, что им скоро пора в ящик, эти мумии". - Расскажите о вашей последней встрече с Гансом Дорнброком, - попросил Берг. - Я был в ванной... Это было что-то около часа ночи, я собирался в бар. Он пришел ко мне чуть пьяный, очень взволнованный. - Каким образом вы определили, что он был чуть пьян и очень взволнован? - Так мне показалось... Откуда я знаю, как это определить? Мне показалось, что он был самую малость пьян и очень возбужден... - Может быть, вы хотите все рассказать без моих наводящих вопросов? Некоторые ищут общения со мной, чтобы как-то отделаться от мысли, что это допрос. Вы как? - Мне было бы удобнее рассказать вам все, что я знаю, без ваших уточняющих вопросов. - Хорошо. Пожалуйста. - Ганс попросил чего-нибудь выпить... Я предложил ему поискать у меня на втором этаже, в библиотеке. Там, кажется, что-то оставалось. Он нашел бутылку, выпил, потом спросил: "Могу я посидеть у тебя полчаса, сюда должны позвонить, я дал твой телефон одному человеку. Он должен скоро позвонить сюда, и я тогда поеду домой". Я сказал, что он может здесь и заночевать: Нора с детьми в Италии, дом в его распоряжении. Он тогда спросил меня... Хотя это долгая история: мы с ним болтали об искусстве, пока я одевался. А потом я уехал. А когда сегодня вернулся - я улетал в Ганновер, - меня ждали господа из политического отдела криминальной полиции. Вот, собственно, и все. - Тогда у меня будет к вам ряд вопросов. Во-первых, в какой бар вы собирались поехать? - В "Эврику". - Вы были там? - Конечно. - Кто это может подтвердить? - Кельнер... - Вы там были один? - Нет. - С кем? - Я не буду отвечать на этот вопрос. - Вы были с женщиной и не хотите, чтобы об этом узнала ваша жена? Понимаю. Если мне потребуется, я смогу увидеть эту женщину? - Это сопряжено с определенными трудностями... Вы должны понять нас... - Вы встречали в баре кого-нибудь из друзей или знакомых? - Не помню. Кажется, не встречал. Нет, не встречал... - Показаний одного кельнера недостаточно. Мне нужны два показания. Хорошо, мы к этому вернемся позже. Когда вы приехали в бар? - Я не помню. Точного времени я не помню. - Я и не спрашиваю у вас точное время. Примерно в котором часу вы туда приехали? - Что-то около двух. - Как вы добирались до "Эврики"? - Я ехал туда на своей машине. - Вы заезжали за тем человеком, с которым были в баре? - Нет. Мы встретились у входа. - Ваша подруга... Тот человек, который был с вами в баре, добирался туда на такси? - Нет. - На своей машине? - Скажем, так. - Господин Люс, этот ответ меня не удовлетворяет. - Вы обещали не касаться этого вопроса. - Я не спрашиваю имени и фамилии вашей подруги... пока что... Я задаю вопросы, связанные с обстоятельствами дела. На чем она приехала к "Эврике"? На своей машине? - Нет. - На машине мужа? - Да. Но не надо этого нигде отмечать. - Вы сказали, что Ганс пришел к вам "что-то около часа"... Постарайтесь вспомнить когда. В половине первого? В двенадцать сорок? - Скорее всего это было в половине первого. А может быть, даже двадцать минут первого. Пожалуй, так точнее всего. Он пришел в двенадцать двадцать, потому что я минут за пять перед тем выключил ТВ, когда кончили передавать новости. - Сколько времени вы с ним разговаривали? - Несколько минут. - И потом уехали? - Да. - Вы никуда не заезжали по пути в бар? - Нет. - Сколько времени вы ехали до бара? - Не помню. Это не очень далеко... - Полчаса? Больше? - Ну что вы! Минут пятнадцать... Движения на улицах нет... Минут пятнадцать... - Значит, в "Эврику" вы попали в час десять, час двадцать? - Нет. Там я был без пяти два. Это я запомнил: часы у входа в бар очень большие, с какими-то странными, запоминающимися стрелками. - Ясно. Хорошо. Спасибо. Теперь я попросил бы вас рассказать мне, о чем вы беседовали с Дорнброком. - Я же сказал - об искусстве. Это был странный разговор. - Это меня очень интересует, господин Люс. - Он спросил меня, по-прежнему ли я отношусь к нацизму или меня сломали. Я ответил, что к нацизму я отношусь по-прежнему и что меня не доломали, но сейчас, сказал я ему, главная опасность, которая угрожает человечеству, не нацизм, а развитие техники. Вокруг земли - плотный слой отработанных газов. Заводы, которые делают для растущего населения мира машины, самолеты, атомные бомбы, хрусталь и полотняные рубашки, отравляют атмосферу и нагревают ее, и скоро начнется таяние снегов на полюсах и новый потоп, а при потопе люди ищут бревна для плотов... Он спросил меня, не хотел бы я продолжить свою картину о наци... У меня был такой фильм... - Я смотрел ваш фильм, - перебил его Берг, - дальше, пожалуйста. - Я ответил, что такие фильмы не дают денег. Нет, нет, я имею в виду не наживу, а просто-напросто базу для следующей работы... Я сказал ему, что устал рисковать, всякий риск рано или поздно убивает в художнике творца, то есть непосредственность, и превращает его в политика или в торговца, что еще хуже. И он вдруг предложил мне денег, огромную сумму денег. Я спросил его, какой фильм он предлагает мне снять. Он ответил, что сначала должен заручиться моим согласием. Он выписал мне чек на сто тысяч марок. Я сказал ему: "Порви этот чек. Я перестал чувствовать, что моя драка против наци нужна здесь хоть кому-то. Солдатом быть хорошо, когда знаешь, что ты нужен. А я здесь не нужен. Мир сейчас можно заставить рассуждать, отойдя от частных проблем. Надо выходить на общее, главное, что волнует планету, человечество, а не нас одних". Вот, собственно, и все. - Следовательно, вы ему отказали? Вы отвергли его предложение сделать фильм, сюжет которого вам неизвестен, но который должен быть обращен против нацизма? - Да. В общем, это надо понять именно так. - Он сам порвал чек? - Нет. Это сделал я. Он уже выпил полбутылки и стал пьяным. Он блевал, он вообще-то не умел пить... Я, говоря откровенно, не верю в устойчивость оппозиции миллиардерских сынков, хотя Ганс был славный парень. Знаете, тем, у кого папа имеет власть, можно поиграть в оппозицию - иногда. Мне же этого делать нельзя. Мне надо постоянно лавировать... - Лавировать? Но вы ведь выступаете с откровенно левых позиций в своем творчестве... - Я не отказываюсь от этих моих позиций. Иногда, правда, сниму какую-нибудь сусальность - для равновесия. Но Ганс предлагал мне сделать фильм... Как это он сказал... "Который взорвет здесь всех и вся. Я дам тебе такие материалы, которые не известны никому в мире". Я сказал ему: "Старикаша, ты поспишь часок-другой, а завтра мы с тобой договорим все это на свежую голову, без виски". И уехал. - Кто должен был позвонить ему и почему он дал именно ваш телефон? - Я не знаю. - Вы достаточно полно воспроизвели ваш разговор с Гансом? - Да. По-моему, да. - Больше он ни о чем не говорил с вами? - Нет. - Тогда я позволю себе провести небольшой экскурс в область арифметики. Он пришел к вам в двенадцать двадцать. Так? - Да. - Вы приехали в "Эврику" без пяти два, то есть в час пятьдесят пять. Верно? - Да. - По дороге, как мы выяснили, вы никуда не заезжали. - Да. - Время, затраченное вами на дорогу, - пятнадцать минут, если не ошибаюсь? - Верно. - Значит, двенадцать двадцать плюс пятнадцать плюс еще десять - это я беру время на то, как вы спускались в гараж, отпирали ворота, заводили машину. Итого двенадцать сорок пять. Следовательно, Дорнброк провел у вас один час пять минут. Судя по вашим показаниям, разговор ваш смог занять десять - двадцать минут от силы. Значит, либо вы забыли какие-то аспекты вашей беседы, либо вы не все рассказываете мне, господин Люс. - Если хотите, я постараюсь еще раз припомнить все, как было, а вы включите хронометр, господин прокурор. - Зачем нам хронометр? Работает диктофон, он метрует показания автоматически. - Ах вот как... Хорошо. Берем двенадцать двадцать. Ну, двенадцать тридцать - такой допуск на изменение точности возможен? - Бесспорно. - "Привет, Люс". - "Здравствуй, милый". - "Я не поздно?" - "Неважно. Я один. Нора с детьми уехала в Венецию, на Киприани". - "Она начала стрелять уток?" - "Нет, она продолжает медленно убивать меня". - "У тебя есть что-нибудь выпить?" - "Поищи наверху, в библиотеке, там что-то могло остаться". - "Спасибо. Иди брейся, я не буду тебе мешать". Я кончил бриться, принял холодный душ, переоделся и вышел к нему. Он уже выпил бутылку, почти всю бутылку. - Вы говорили, что у вас осталось полбутылки. | 
