- Николай Юрьевич, хочу просить вас ответить по чести, открыто, от сердца: каким образом вы получили деньги на издательство? - спросил тогда Чернов. Татаров заставил себя сыграть обиду, хотя сердце ухающе обвалилось от ужаса: - Чем вызван такого рода интерес? - Тем, что мы намерены взять издательство под свое руководство, чем же еще, дорогой мой?! Вы старый революционер, вы "Рабочее знамя" организовали, в Петропавловке двадцать дней голодовку держали, опытный конспиратор, - как можно без проверки, не глядя на заслуги, рисковать?! - Согласен, - несколько успокоился Татаров, решил, что нервы разгулялись, - совершенно согласен, Виктор Михайлович. Я кому-то из наших отвечал: Чарнолусский, либерал, миллионщик, предложил мне двенадцать тысяч серебром - боится революции, с нами поэтому заигрывает, не ровен час - победим… Книгоиздатель Ситрон, Лев Наумович, обещал печатать первые наши издания в своей типографии… - Вы с Чарнолусским давно знакомы? - С полгода. Мне его кандидатуру Зензинов подсказал, он может подтвердить. - А зачем подтверждать? - удивился Чернов и уперся взглядом в Татарова. - Свидетелей суду выставляют, вы разве на суд пришли, Николай Юрьевич? Вы к товарищам по борьбе пришли, разве нет? - Конечно, конечно, - совсем уж успокоился Татаров. - Именно так! Меня ввела в заблуждение холодность вашей интонации, Виктор Михайлович. - Ситрон где обещался нас печатать? - спросил Тютчев. - В Одессе. - Вы когда с ним видались-то? - продолжал Тютчев рассеянно. - Да перед самым отъездом, - снова почуяв тревогу, ответил Татаров. - В Петербурге? - уточнил Тютчев потухшим голосом. - Не помню… Может, в Москве… - А вы вспомните, - попросил Чернов. - Это важно, все мелочи надо учесть, мы ведь уговорились. - Да, вроде бы в Москве, - ответил Татаров. - В кондитерской Сиу мы с ним кофей пили. - Зачем врете? - спросил Тютчев грубо, сломав все, что было раньше. - Ситрон типографию в Одессе продал еще в прошлом году, он в Николаеве дело начал, оттуда и не выезжал ни разу. Татаров заставил себя усмехнуться: - Экие вы, товарищи… Увлечен я, понимаете, увлечен идеей! Ради этого соврешь - недорого возьмешь! Когда сам говоришь, всех зажечь хочется… - Ну, понятно, понятно, - сразу же согласился Чернов, - как такое не понять… Ну, а градоначальник разрешит нам издание? Ведь издательство надобно провести сквозь министерство внутренних дел. Татаров тогда почувствовал, что более не может скрывать дрожь в руках, опустил ладони на колени, и в это время в комнату тяжело вошел Азеф, вперился маленькими глазками в лицо Татарова, засопел, сразу полез чесать грудь. - Ну так как? - спросил Тютчев. - С министерством внутренних дел обещал помочь граф Кутайсов, - ответил Татаров, загипнотизированный буравящим взглядом своего врага, Азефа, гиппопотама чертова. - Кутайсов приговорен партией к смерти, - сказал Савинков. - Вы знали об этом? - Знал… Вы что, не верите мне? - прокашлял Татаров. - Я ж десять лет отдал борьбе… - Дегаев отдавал больше, - заметил Тютчев. - Признайтесь сами, - впервые за весь разговор вмешался главный химик партии Бах. - Мы гарантировали Дегаеву жизнь, когда предлагали ему открыться. Мы готовы гарантировать жизнь вам, если вы скажете правду. - Товарищи, - прошептал Татаров, покрывшись ледяным, предсмертным потом, - товарищи, вы не смеете не верить мне… Чернов поднял глаза на Савинкова и, не отрывая от него взгляда, проговорил: - Я думаю, что мы выведем Татарова из всех партийных комиссий до той поры, пока он не объяснится с партией по возникшему подозрению. До той поры выезд из Женевы ему запрещен. В случае самовольной отлучки мы будем считать его выезд бегством и поступим в соответствии с партийными установками. … Татаров попросил разрешения Попова закурить еще одну папироску и закончил: - Той же ночью я уехал, думал отсидеться здесь, у стариков, но Савинков нашел меня. Улица Шопена, десять, он оттуда, верно, только-только ушел, его на вокзале надо искать, Игорь Васильевич. … Попов вызвал Сушкова, отпустив успокоенного им Татарова: "Поставим вам негласную охрану". - Савинкова мы, скорее всего, упустили, - сказал Попов, - обидно, конечно, лакомый он для нас, но, сдается мне, его покудова департамент брать не хочет - наблюдают, не исчезнет… А Татаров… Что ж, пошлите завтра или послезавтра людей, пусть поглядят, нет ли эсеровских постов. - Может, поставить засаду на квартире? - спросил Сушков простодушно, не поняв замысла Попова, долгого замысла, развязывающего охранке руки в терроре. Да и потом, коли б Татаров свой был - оберегли бы, а тут чужой, столичный, что за него морду бить и копья ломать? А кровь его будет выгодна, она многое позволит, ох многое! - Ну что ж, может, стоит, - отыграл Попов, усмехнувшись тонко (со своими-то ухо надо особенно востро держать, сразу заложат), - продумайте только, кого из филеров направить, разработайте план, покажите мне, завтра к вечеру успеете? Сушков наконец понял, осклабился: - Или послезавтра. Попов снова отыграл: - Тянуть не след. Коли время есть, сейчас и решайте, меня найдете попозже в кабаре или на квартире Шабельского - я там поработать сегодня хочу. А в это время Савинков прощался на вокзале с Федором Назаровым, горько прощался, считая, что оставляет товарища на верную смерть. Назаров отказался от группы прикрытия: "Зачем людей зазря подводить под расстрел - сам управлюсь". Савинков настаивал. Назаров отмалчивался и отнекивался, потом рассердился: - Вы что надо мной лазаря поете? Зачем в лицо заглядываете? Покойника живого изучаете, чтоб потом в своих стихах описать? Сколько денег за вирши платят? По нонешним вашим привычкам - проживете? - Приблизился к Савинкову, прошептал: - Неужто наш идеал такой же сытый, как ваша жизнь? - Вот таким ты мне нравишься, - с трудом оторвавшись от его лица, сказал Савинков. - Таким я тебя чувствую, Федор. А про идеал мой - не надо. И не потому, что я, как руководитель, запрещаю тебе говорить о нем, а оттого, что идеала нет. Ни у тебя, ни у меня, и это правда. Ты ненавидишь тех, кто сыт, кого на дутиках ваньки катают, - это ты нищету свою отрыгиваешь, Федор, будущее не видится тебе, ты кровью живешь, - и не возражай, я прав. Что касаемо моего идеала, я отвечу тебе, я обязан ответить. Самодержавие изгнило, Федор. Его нет - видимость осталась. Безвластие в России невозможно и еще более кроваво, чем нынешняя, Убогая, неуверенная в себе власть. Поэтому я хочу, я, Савинков Борис Викторович, свалить прогнившее, чтобы утвердить новое. И это новое обязано будет воздать мне, воздать сторицей. Поэтому я пришел в террор и руковожу им. Ты ненавидишь сытых и не хочешь замечать голодных. Так? Что ж, программа. Я ее приемлю. только у меня есть своя: я хочу, чтобы новые сытые были умными. Я хочу, чтоб они мои стихи, - Савинков игранул скулами, - вирши, как ты изволил выразиться, чтили, как откровение от Ропшина. Деньги нужны? Назаров усмехнулся: - Я думал, только во мне холод, - в вас он пострашней. Деньги не нужны - хватит тех, что дали. Савинков руки не протянул, молча кивнул, пошел к своему вагону: два колокола уже отзвонило, проводники начали гнусаво скрикивать пассажиров и упреждать провожающих. Спустя пять часов Назаров зарезал Николая Татарова у него на квартире. Убивал он его трудно: набросились отец с матерью, старались вырвать нож. Сопротивляясь кричащим, цепучим старикам, Назаров ранил старуху, отца, протоиерея, свалил на пол, а Татарова пришил - нож вошел в шею, возле ключицы, податливо, вбирающе, разом. … Попов позаботился о том, чтобы описание злодейского убийства, "совершенного революционерами в их слепой злобе", обошло с помощью начальника сыскной полиции Ковалика все варшавские газеты. Подготовленный страхом обыватель взроптал, затребовал гарантий. Попов начал готовить аресты: террор должен обрушиться на самую сильную революционную организацию, на социал-демократов, Дзержинского, на тех как раз, которые всегда выступали против индивидуального террора. 6
Дмитрий Федорович Трепов, первый назвавший государю Витте на пост премьера в тревожные октябрьские дни прошлого года, исходил из того, что либеральный сановник, заявивший себя жестким и мудрым финансистом, должен будет нанести удар не только по открыто революционным партиям, но и по особо крикливым "конституционалистам" и таким образом лишится поддержки тех, на кого он, как полагал Трепов, незримо, не один год уже, опирался. Трепов, которого справедливо считали военным диктатором в октябрьские дни, был - не без сильного влияния Витте - убран с поста петербургского губернатора и товарища министра внутренних дел, назначен государем дворцовым комендантом, но это, казалось бы, понижение на самом-то деле было звеном в том плане, который вынашивался: объединить всех верных двору на то время, покуда Витте будет выведен на первый, прострельный план и окажется в фокусе пристального общественного внимания. Пока же Дмитрий Федорович сопровождал государя во время прогулок; следил за тем, чтобы каждый день привозили сухие поленца (его императорское величество более всего любил на досуге помахать колуном, рубил дрова, как мужик, только что потом не разило, пользовался препаратом Фэко, отбивавшим дурные запахи); готовил проекты писем и телеграмм в Берлин, Париж, Лондон, Вашингтон, лично наблюдал за работой шифровальщиков; докладывал каждодневные рапорты министра внутренних дел Дурново; сообщал пикантности, которые приносил на хвосте чиновник для особых поручений при Витте, агент охраны, пройдоха и сукин сын Мануйлов-Манусевич; классифицировал документы и рассказывал за ужином солдатские анекдоты - государь искренне веселился. Все шло как шло, чужих, не своего круга, к государю не допускали, наиболее важные решения обговаривались загодя с великими князьями, губернаторами и высшими военачальниками, они доказали свою неколебимую верность трону в трудные осенние и зимние дни, когда стреляли в народ, посмевший бунтовать, никаких законных оправданий не требовали и "конституционные штучки" открыто презирали. Все шло как шло, но постепенно Трепов начал замечать, что Витте стал позволять себе - особенно в журнальных интервью: вроде бы так получалось, что он истинный хозяин России, а отнюдь не государь, преданные ему духовенство, дворянство и воинство. Трепов подпустил было по этому поводу шар, императрица согласно улыбнулась, но промолчала, однако государь с обычной для него бесхребетной заторможенностью откликнулся: - Пусть себе говорит… Работать-то он умеет… Кайзер о нем высоко пишет, а кузен Вилли - умный человек, политиков чует… |
