- Помню, Николенька Воропаев рассказывал мне, из-за чего разошелся с отцом… - Нуте-ка… - Он всех и каждого спрашивал: "Как живешь? ", влезал в душу, требовал ответа, следил, чтоб никто ни в чем друг от друга не отличался, предписывал, как надобно жить… А разве кто знает - как надобно жить каждому? Никто об этом, кроме самого человека, не знает. Человек рожден, чтоб жить без принуждения, по-своему: я от тебя ничего не требую - и ты ко мне не лезь. Есть закон, он и определяет отношения между соседями… Каждого человека обстругать, словно бревно, чтобы общий дом сложить, - бредовая затея, противуобщественная, ибо отдает мечтательством, которое в государственных делах кончается национальным банкротством… - Любопытно и верно… Где он сейчас, этот Николенька Воропаев? - Его повесили, Алексей Максимович… Вместе с боевиками Пилсудского… Год назад… Горький сделал три резких гребка, чуть не падая на спину, потом бросил весла: - Когда я лежал в лазарете, приходя в себя после самоубиения, моим соседом был прескверный человечишко, как ни горестно сказать, учитель… Так вот он постоянно вдалбливал мне: нужно уметь хотеть лишь то, что доступно, сдерживаясь от бесполезной траты жизненных сил, коих нам отпущено мало… Эк, ведь человечество друг против друга разведено по углам! Словно в американском боксе… Этот боевик, Николенька Воропаев из поповичей, и мой учитель ботаники, каково?! Или - жандармский ротмистр, с ним жизнь свела меня позже… "Нет страны, в коей положение человека, желающего ей добра, более трагично и смешно, чем в России… У нас нет нации, - жаловался он мне, своему противнику, - а лишь аморфная масса людей. Нет классов, а только группы, мертвой хваткой вцепившиеся в свои интересы, слишком мелкие, чтобы вести общенациональную работу… Каждый за себя… Наш народ выработал себе представление о некоей неодолимой силе,, судьбе, которая управляет всем. К людям на Руси она относится жестоко, но, незримая, она непобедима, бороться с нею дерзко, бесполезно и смешно… Уж если и бороться, - поучал меня ротмистр, - если и рисковать, то именно против нашего Рока. А вы на правительство замахиваетесь… Так ведь правительство, милостивый государь, есть механизм, созданный нацией, сообразно ея потребностям… Вот и получается: на словах вы - за народ, а по сути - против него… " Я потом долго размышлял: это у них в охранке метода такая выработана или же сам господин ротмистр изволил прийти к эдакому стилю бесед с поднадзорными? Россия, - Горький неожиданно улыбнулся. - Я же говорю, самородки… И ротмистр этот отнюдь не исключение… - Повезло вам, - откликнулся Дзержинский. - Со мной они работали иначе - палками по спине, до потери сознания… - Держали за руки и за ноги? - Это было бы еще более унизительным… Я пообещал им не шелохнуться… Алексей Максимович, а когда вы стрелялись? - После работы в социалистических кружках… Дзержинский покачал головой: - Действительно, все люди, как вы сказали, разведены по углам ринга… Я ведь тоже единожды вознамерился уйти из жизни… Когда разочаровался в том спокойном и сытом мире, где вращался… Но для меня именно кружок оказался спасением… Я ведь поначалу мечтал быть ксендзом: образ человека, лишающего себя личного счастья во имя блага паствы, привлекал меня… - Схима? Отдача себя ближним? Самопожертвование? Дзержинский ответил не сразу, словно бы прислушиваясь к самому себе: - Нет, пожалуй… Скорее, мною двигало желание выявить себя, а уж затем отдать то, что могу, - но обязательно добрым и сильным людям, имеющим твердые моральные оценки Добра и зла… Тем, кто живет не страхом, покорностью, но законом справедливости. Каков этот закон? Прост и ясен: тот, кто талантлив, живет лучше, ибо общество заинтересовано в талантах, они стимулируют развитие, ведут за собою мысль и дело… А тот, кто не так одарен, должен иметь гарантированное право на то, чтобы искать себя. Увы, далеко не каждый человек рожден талантливым, но ведь способности отпущены каждому; понять в человеке искру божью, помочь развить ее, обратить во благо сообщества свободных граждан - угодно человечеству… Не титул, количество земель или национальность должны гарантировать льготы индивиду, но лишь ум и справедливость… Это и есть равенство - реальное, а не схоластическое, церковное… - Талант - индивидуален, справедливость - категория абстрактная, как быть с мерками? Как соблюсти пропорцию "закон - человек"? Не соскользнем ли на привычное чиновное? Это не страшит вас? - Сначала надо свалить существующий в России ужас, - ответил Дзержинский. - Жизнь - процесс саморегулирующийся, бог даст день, бог даст пищу… Социализм чужд догме, каждый день будет новым, открытое поле для поиска, бесстрашное отвержение несостоявшегося, государственные гарантии талантам в их созидающей деятельности, дискуссии во имя дела, а не салонной болтовни… Горький обернулся; до Грота Азуль осталось недалеко, гребков двадцать, можно рыбалить; достал из кармана широких брюк портсигар, закурил, хмыкнул в усы: - Тут у меня в гостях офицер был… Жаловался на Россию… Впрочем, все на нее жалуются ныне… Так вот он говорил мне, что, мол, русский человек не может быть социалистом, это евреи выдумали - попытка народа, рассеянного по миру, к объединению… Я, говорит, видел русских социалистов, беседовал с ними, даже иногда увлекался перспективами будущего, но потом быстро трезвел… Это у нас на день, на праздник… Сегодня социалист, завтра - черт знает кто… Кто виноват в эпидемии самоубийств? Те, которые вчера учили молодежь - "вперед!", а сегодня командуют ей "стой!". Настроили юные души на идеалистический лад и, проиграв партию, отошли в сторону, а те - разбились насмерть… Вера требует дисциплины… Если я верю - "так надо!" - я сознательно и свободно ввожу мою волю в общий поток воль, одинаково направленных, имеющих одну со мною цель… А вот именно этого-то мы не умеем делать… Недавние рабы и холопы, мы сегодня хотим быть владыками и командовать… Не ошибались древние, говоря про нас, славян: "Ни в чем между собою не согласны, все питают друг ко другу вражду, и ни один не хочет повиноваться другому"… Вот у немцев есть дисциплина… Не пойму, социалисты ли они - в глубоком, еврейском смысле, то есть насквозь, до костей, - с этим дьявольским чувством общности, с умением помочь друг другу… Но - дисциплина! Не за страх, а за совесть! Общая работа, общая ответственность! А мы оттого и некультурны, что не способны к дисциплине. Мы - подчиняемся, пряча волю куда-то в темный, глубокий уголок души. Кто-то командует: "Равнение налево, марш! " - идем налево. "Равнение направо! " - равняемся. Но всегда в этом есть что-то подневольное, шумное, крикливое и - неискреннее… Мы - прирожденные анархисты… Но - пассивные при этом. - Горький поднял на Дзержинского свои бездонные, но в то же время требовательно-цепкие глаза. - Каково? Дзержинский ответил убежденно: - Всякий спад революции, которая по природе своей идейна, порождает взрыв национализма, копание в истоках, поиск мистических феноменов, рассечение народных характеров, отход от социальной проблематики… Это - реакция на поражение, страх, желание уйти от самих себя… А тем более у нас в империи, где закона, как такового, никогда не существовало… Англичанин держит народ делом, мы - запретом на него, всеобщим, слепым, равным запретом на выявление человеческой сути… - Это вы в корень, - согласился Горький. - Нуте-с, здесь пожалуй, начнем дергать… Так - без наживы, на один лишь блеск крючка - пробовали? - Пробовал. На Енисее… Особенно когда мелочь идет косяками - все самодурят, прекрасная копчушка получается. - Мечтаю побродить по Сибири, край, видимо, совершенно самобытный… - Да, он еще ждет своего часа… Пожалуй, ни одна часть мировой суши не была так пронизана идеями революции, как Сибирь: ссылать самых умных и честных сынов в один из прекраснейших уголков страны! Парадокс… Горький бросил леску с грузиком в зелено-голубую воду; кисть его расслабилась, рука стала как у пианиста, кончившего играть гамму; усмехнувшись чему-то, спросил шепотом: - Меня, знаете ли, кто-то из критической братии задел за то, что, мол, слишком вольно трактую психологию пресмыкающихся и птиц, - когда написал одну из своих сказок, - может, читали, - о соколе… - Я ее перевел на польский. - Да ну?! Поляки читали? Что говорили? - У вас, как и у всякого мастера, есть друзья и враги; ринг; два лагеря. Наши товарищи учили наизусть… Николенька Воропаев, кстати, великолепно вас читал… Ну, а сановная аристократия считает, что русской литературы, как таковой, не существует, так… журналистика… - Оп! - радостно воскликнул Горький. - Поклёв! Эк палец удар чувствует! Выбрав леску, он снял две бело-розовые рыбешки, бросил на днище жестом профессионального рыбака, с какой-то горделиво-ленивой снисходительностью, и снова опустил снасть в тугую глубину моря. Дзержинский почувствовал, как леска, намотанная на указательный палец, дрогнула, поползла вниз; он не торопился подсекать, смотрел, как зеленое режет зеленое - леска толщу моря. - Клюет, клюет! - прошептал Горький. - Тяните же! Дзержинский покачал головой; почувствовал второй удар - видимо, косяк, - только не торопиться! Всегда помнил слова Дмитрия Викторовича, лесника из-под Вятки, - тот впервые водил его на медведя, сдерживал: "Куда бежишь, храни силу, у тебя разум, у зверя инстинкт, обмозгуй, куда он норовит уйти, стань на его место, думаешь, медведь куда попадя прет?! Он, Юзя, живет по своим законам, и оне, милок, тоже разумные. Научись ждать, если вышел на медведя, ждать и думать так, будто сам мишка; тогда - скрадешь зверя, а иначе упаришься и бабы в деревне будут смеяться: „Горе-охотник, только сапоги попусту топчет“… После того как леска ударила третий раз, Дзержинский начал выбирать снасть; снял с крючков шесть рыб, целая гирлянда; Горький несколько обиженно заметил: - Каждый, кто впервые приходит на ипподром или начинает ловить рыбу, прикасается к удаче, закон игры… Я, как здешний старожил, ловлю не торопясь, зато без рыбы никогда не возвращаюсь. Дзержинский рассмеялся: - Завидуете? Горький потянулся за папиросой, кивнул: - Не без этого… Почувствовали сугубо верно… Между прочим, Ленин тоже невероятно везуч в рыбалке… Я - по здешней науке, как Джузеппе учил, а он, изволите ли видеть, по-нашему, по-волжски, приладился и каждый день меня так облавливал, что я прямо-таки диву давался… Вообще же, видимо, талантливый человек во всем талантлив, а потому - удачлив… Знакомы с Владимиром Ильичем? - Да. Мы вместе работали в Стокгольме и Париже… Ну и, конечно, в Питере, в шестом году. - Я, знаете ли, с огромным интересом приглядываюсь к Георгию Валентиновичу, к Льву Давыдовичу и к нему, к Ленину… Что поразительно, - я в Лондон, на съезд, вместе с ним приехал, город он знает, как Петербург, масса знакомых, говорит без акцента, - так вот он, для которого понятие дисциплины есть некий абсолют, бился с Плехановым и Троцким за то, чтобы мне был определен статут участника, а не гостя, как настаивали эти товарищи… Я спросил его, отчего он делает для меня исключение, ведь вопрос о членстве в партии был главным поводом его раздора с ближайшим другом, Юлием Цедербаумом-Мартовым, а он ответил, что, мол, вы, Алексей Максимович, больше многих других партиец - в истинном смысле этого слова, так сказать, в рабочем… Вы трудитесь, а у наших трибунов сплошь и рядом трепетная страсть к вулканной болтовне… Членство в партии должно определяться полезностью работы, производимой человеком ко всеобщему благу трудящихся… Как ведь точно слова расставил, а? Экий прекрасный лад фразы! И еще: те в первый же день пригласили меня принять участие в дискуссии, а Ленин потащил за рукав: сначала давайте-ка поменяем ваш отель, мне показалось, что в номере сыро, раскашляетесь, а уж потом почешем языки, бытие, знаете ли, определяет сознание, а не наоборот… И весь вечер водил меня по отелям, смотрел, куда окна выходят, спрашивал, с какой стороны солнце встает, - тщательность, знаете ли, поразительнейшая, совершенно не наша, а чисто европейская… - На выборах ЦК были? - спросил Дзержинский. - Приходилось. - Он, Ленин, назвал мою кандидатуру… - Под псевдонимом, ясно? - Конечно… "Доманский"… Я тогда сидел в тюрьме… Горький рассмеялся: - Вот бы о чем писать… Кабинет будущей России формировался в Лондоне, причем известная часть будущих министров не была приведена к присяге, поскольку сидела в карцерах… … Вернулись к домику Джузеппе около одиннадцати, поднялись на верандочку маленького ресторанчика, Горький спросил два стакана черно-красного виноградного вина и тарелочку миндаля, жаренного в соли. Глядя на солнечные высверки, что разбивались о литую гладь зеленого моря, задумчиво, словно бы прислушиваясь к кому-то, кого он сейчас видел, Горький заговорил: - Третьего дня из Неаполя ко мне пожаловал симбирский купец. Сметки человек ловкой, в деле - хваток и смел, а говорит - с оглядкой… Даже здесь, за тысячи верст от России, всего страшится… Каждое неосторожное словцо рождает паузу, думает - как бы подправить его, сделать спокойным, привычным любому уху. Но - характер-то неудержим, анархия, несет… "Живем, говорит, без заранее обдуманного намерения, как господь на душу положит, ухабисто и тряско - то вправо кинет, то налево мотнет. Раскачались у нас все внутренние пружины, так что механизм души работает неправильно, шум есть, а дела не видно… Черносотельник нам, людям дела, не нужен, вреден весьма. Почему? Да оттого как левый революционер побывал, набросал там всяких разных намеков и ушел, а правый - всегда с нами и шумит в очень неприятном смысле. Скажем, еврей. Сейчас: „Почему еврей?! Измена! “ А измены, конечно, никакой, просто человек из Гамбурга за дубовой клепкой для винных бочек приехал, и - как не разрешено ему свободно ездить, так он несколько и скрывается… То же и с немцем: „Почему немец?! “ Не хорошо-с… " Горький сделал маленький глоток терпкого вина - чистый виноградный сок, - заметил: - Русского б человека таким нектаром поить, а не водкой… Здесь ведь больше полустакана за день не пьют, и то - разбавляя водой, поэтому пьяных нет, а кураж - всегда пожалуйста, ощущение алкоголя имеет место быть, хотя всего пять градусов, ни до ног, ни до головы не доходит, услада дружеского застолья… - У нас пьют оттого, что занятия людям нет, - заметил Дзержинский. - Нет возможности для дела, вот и прикладываются к шкалику… - Слово дело таит в себе огромный смысл, - согласился Горький. - Купчишка мой рассказывал о своем свате… Он у него председателем "Союза русских людей" в Дремове состоит, правоверный черносотенец, знак на груди носит, а в сердце - страх… "В шестом году с ним это случилось, когда пошли экспроприации, а по-нашему - грабеж; надулся он тогда шаром, выкатил безумно глаза, так с той самой поры и - орет! Один на один, в тихую минуту спросишь его, чего, мол, кричишь? А он: „Боюсь!“ Даже плачет иногда, потому как, говорит, пришел России конец, крышка; одолеют нас… Для промышленных людей, - добавляет купчишка, - опасность существует, это верно, народ у нас - не подготовленный, вдруг сразу на него новшеств пришло - ну и замялись люди… Раньше все очень просто было: приедет веселый жидочек из Гамбургу к моему куму, и тот спокоен, а ко мне являлся агент марсельской фирмы Осип Моисеевич Шехтель, жулик чище нас, грешных, то есть не жулик, а такой ловкий и удобный человек, честный в деле, это я его так, ласково, жуликом… А теперь мне самому приходится ездить - вот из Дремова-то в Геную и попал… Кум мой такое мнение имеет, что торговое дело - всеобщее и превыше любой политики, так что начальство в торговле - только во вред, ни при чем оно, в торговле рубль - начальство… Сын ездит со мною, с языком помогает, бранит, что рано мы, старики, вправо повернули… Не для того, говорит, я родился, чтоб ваши ошибки править… Одни путают, другим - распутывай, а все равно на одном и том же месте толчемся, а между тем соседи не ждут, иностранный капитал пруном прет… Да, - заключил он нашу беседу, - русский народ - уму непостижим, какие-то мимо идущие люди… Идут, идут, а куда - неизвестно… Ни к чему своего истинного отношения нету - одно любопытство, словно бы лишь вчера на землю поселились, и не решено еще у них - тут будем жить али в каком другом месте… Беда! Так все ненадежно, так все требует укрощенья… Не кулаком, это не по времени и цели не служит, тут внутреннее укрощение нужно… Чтоб человек внутри себя успокоился и стал на свой пункт… Забить до дурака - это просто, так ведь жизнь не дураками строится… Нет, ума - не тронь, ум деньги выдумал, а деньги - вот: держу в руке цветную бумажку, и в ней все! И дом, и скот, и жена, и непререкаемая власть… Мой сын кума одолевает своими разговорами, тот плачет и страдает, так разве он один такой? Все ныне сдвинулись с прежних пунктов и - айда, пошли! Но - пусть хоть тогда люди додумают свое до конца, а не намеками действуют, не полусловами… " - Это законченная новелла, - заметил Дзержинский. Горький кивнул: - Будет называться "Жалобы"… Все в голове, записываю… Туго идет… Прежде я норовил подсказывать читателю вывод, это - в традиции у нас, прав ваш Николенька, мы по сути своей нравоучительны, самые последние христиане Европы, да еще византийского толка - пропущены через Азию, роскоши прилежны, внешнему, форме - слово чтим более дела… А сейчас думаю записать рассказ по-новому: некий фотографический портрет собеседников… Пусть читатель сам делает вывод, нечего мне брать на себя функцию митрополита. - Ну а если все же читатели спросят совета? |
