Правда, виделись друзья редко, чаще переписывались, посылая весточки друг другу с Тимофеем Ставриным. "Дорогой Друг и Брат Бестужев! Сейчас, заново припоминая весь наш разговор, когда мы просидели у Яновского не один час, хочу, воспользовавшись надежною оказиею, переслать тебе свое согласие со многим из того, что ты говорил, с чем я раньше никогда бы не согласился. Но кой в чем я остаюсь при своем мнении. Только великая, свободная Польша может быть для меня тем, во имя чего стоит жить, а при надобности - и жизнь отдать. И как бы ты ни говорил, что тиран в любом обличье тираном остается, все равно я пока своему верен. Тебе трудно понять меня, потому что ты не поляк. Твоя борьба и моя борьба единственны в своей первой цели. Но следом за тем наши пути расходятся. Ты понимаешь, конечно, о чем я сказать хочу. И ежели ты можешь делать то, что делать должным считаешь по всей империи, то я могу сделать свое дело только в Польше. А для сего-то я и хочу план свой, который только тебе известен, Веденяпину да моему другу Песляку, что рядом в крепости пребывает, в исполнение привесть, в Польшу вернуться и там отдать жизнь борьбе. Иван - Твой Брат".
…Ответ от Бестужева вскоре пришел. Иван жадно разорвал конверт. "Дорогой Друг и Брат Виткевич! Хочу я тебя спросить только об одном: не будь в Орской крепости Яновского, Ставрина, не будь других солдат, всех тех, о которых ты говорил мне с такою любовию, не будь всех их вкруг тебя, русских по духу и по крови и по сердцу, - остался бы ты в живых? Не пустил бы в действие тот пузырек с ядом, который показывал мне? Зная честность твою, за тебя же и отвечу: нет, не перенес бы тех мук, на которые был обречен. Так почему же ты можешь тогда, в мыслях даже оставить всех этих людей без помощи своей и заботы? Почему ты только о себе и своих соплеменниках радеешь? Убежденность твою теперешнюю в идее только национальной считаю юношескою, себялюбивой, недостойной тебя именно из-за себялюбивости. Что касается плана твоего - так о нем надобно много и разумно подумать. Ежели моя последняя попытка успехом не увенчается, я, быть может, окажусь тебе полезным в совете иль помощи. Твой Брат и Друг Бестужев".
Но последняя попытка, о которой писал Бестужев, увенчалась успехом: по монаршей "милости" Бестужев был переведен в действующую армию, на Кавказ, под пули горцев. Виткевич снова остался один, наедине со своею мечтою, которая с каждым днем становилась все навязчивее. Правда, после бесед с Бестужевым Иван не был так силен в своей вере быть полезным только Польше, как раньше. Разбросанные, не оформившиеся в единое целое мысли бродили в нем. Но мечта о побеге, о борьбе, о необходимости приносить пользу была с ним даже во сне. Он просыпался по утрам с улыбкой на лице. Тимофей Ставрин, у которого после скоропалительного отъезда Ласточкина жил теперь Виткевич с разрешения батальонного командира, глядел на Ивана маленькими добрыми глазами и шептал: - Бог, он добрый. Все знает… Иван часто видел Ставрина над собою рано по утрам. Тимофей что-то шептал. Иван не понимал всех слов. Но чувствовал - тот молился о счастье… 6
Крепость Орская засыпала сразу. Сначала тушили свечи у отца Леонида. Потом, словно по сигналу, гас свет в окнах коменданта, ротных командиров. Орск засыпал. Только иногда свет продолжал гореть в окнах у Яновского. В синий воздух летели тихие аккорды клавесина. Ночи были темные, августовские. Иван возвращался с рыбалки. Около дома Яновского он повстречался с командиром второй роты Фыриным. Тот шел в сопровождении мальчишки-персиянина. Днем мальчонка бегал по пыльным улицам Орска вместе с русскими ребятишками. Веселился, смеялся, широко раскрывая свои щелочки-глазенки. Часто он стоял под ивами вместе с ребятами, наблюдая, как солдаты маршировали на плацу. Солдаты говорили Ивану, будто он сын какого-то везира восточного и отбился от племени отца. А посему очутился в Орске. Сейчас он бежал впереди Фырина и плакал. Мальчонка считался фыринским человеком, но в крепости все прекрасно знали, что Фырин не уплатил за него и ломаного гроша, потому что платить было некому. Фырин был здорово пьян, а мальчонка боялся пьяных до смерти, несмотря на то, что ротный был человек добрый и никому плохого не делал преднамеренно. - Что ты слезы льешь? - бормотал Фырин, спотыкаясь о застывшие после недавнего дождя комья грязи. Мальчонка плакал навзрыд и не отвечал. - Да не рыдай, дитя! - пропел Фырин высоким голосом. Это рассмешило Ивана. Он подошел к Фырину и поприветствовал его. Фырин остановился и, раскачиваясь, уставился в лицо Ивана. Узнал. На приветствие ответил ласково: как и все в крепости, он знал, что ссыльного любит Яновский. Фырин положил руку на плечо Ивану и начал жаловаться на жизнь. И счастья нет, говорил он, и денег нет. - Может быть, вы мне, ваше благородие, мальчонку продадите? Я уплачу хорошо, вот вам и деньги появятся… - предложил Иван отчаянно дерзко. - Тебе? А зачем? - задумчиво спросил Фырин. Иван даже не успел объяснить ротному, что мальчугашка маленький совсем, по дому тоскует, по Азии. Фырин не дослушал его, закрыл глаза и закричал: - Сатисфакцию! За оскорбленье - кровь! Сатисфакцию! - последнее слово ротный пропел высоким голосом. По-видимому, пение ротного командира заставило Яновского выйти на крыльцо: все это происходило в десяти шагах от окон его дома. - В чем дело, господа? - негромко спросил подполковник. - Ваше высочество! - загремел Фырин. - Ссыльный в солдаты Виткевич… - Господин Фырин, - перебил его Яновский строго. - Вы столь вольны в употреблении титулов, что я опасаюсь последствий, для вас неприятных. - Прошу простить, господин подполковник, ошибка зрения! А-аднака, господин подполковник, я требую сатисфакции. - Офицер у солдата? - поднял брови Яновский. - Стыдитесь, друг мой. В чем хоть причина? - Я хотел купить у… - начал Иван, но Фырин перебил его. - Он хотел купить у меня перса моего. Дай поцелую, орда, - обернулся он к мальчику. - Мало вы нас в ярме держали, чингис-ханы проклятые! Яновский рассмеялся. Иван впервые слышал такой веселый смех у подполковника. - Я бы на вашем месте продал, - перестав смеяться, сказал Яновский. - Право же, нам, грешникам, это зачтется. Подполковник знал слабое место Фырина: ротный любил каяться, жаловаться на жизнь, на грехи. Есть такой сорт людей, которым это доставляет наслаждение. - А зачтется? - усомнился Фырин. - Наверняка, - успокоил его Яновский. - Ну, тогда продам. Прощай, душа моя, киргиз! - пропел ротный и, откозыряв подполковнику, пошел по улице, спотыкаясь все время о комья грязи. - Благодарю вас, Александр Андреевич, - сказал Иван, - очень благодарю. Яновский задумчиво посмотрел на Ивана. Спросил: - Зачем он вам, право? Денег у вас и так мало… Мальчонка глазел на Ивана и всхлипывал прерывисто. - А я отпущу его в степи. - Сейчас поздно. Караваны ушли. Вы знаете, когда ходят караваны на Восток? - Нет. - Приходите ко мне, я поясню вам. А мальчонку вам придется у себя держать. - Яновский посмотрел на Ивана ласково. - И то польза. Языку персиянскому выучитесь. А там видно будет. Может, пригодится когда… Ну идите, пора уж. Прощайте. - Как тебя зовут? - спросил Иван мальчика. - Садек. - Пойдем ко мне, Садек, - сказал Иван и впервые почувствовал себя человеком, отвечающим за жизнь другого человека. Вернее, даже человечка. Маленького, испуганного, с раскосыми, удивительно добрыми и нежными глазами. 7
Однажды Садек разбудил Ивана в предрассветные сумерки, когда в небе еще тлели звезды и небо казалось то черным, плотным, то серым, прозрачным. - Скорей, скорей! - торопил Садек, помогая Виткевичу одеваться. - Скорей вставай, караван пришел, у ворот стал, до утра стоять будет, ух, как интересно! Глаза мальчика горели, и даже под коричневым загаром было видно, как у него на скулах выступили красные пятна. Виткевич любил смотреть на караваны, которые проходили мимо Орска. Ни разу еще караван не останавливался кочевьем около крепости: все торговцы бухарские проходили мимо Орска, направляясь прямо к Оренбургу, в караван-сарай. Однажды около крепости стали несколько погонщиков с пятью верблюдами из-за того, что основной караван прошел, а у них проводника, знавшего кратчайший путь к Оренбургу, не было. Ночью погонщики идти не решились и поэтому остались около крепости. Но тогда Иван не знал ни одного киргизского или таджикского слова. Да и Ласточкин не сводил с него глаз. Сейчас, после того как Садек полгода прожил с ним под одной крышей, Иван выучил немало персидских слов. С Садеком он разговаривал только по-персидски и после двух месяцев, к величайшему изумлению и радости мальчика, стал разговаривать бойко, с хорошим выговором. Как-то зимой Садек захворал, Иван делал ему компрессы, растирал ребра салом, а по вечерам рассказывал сказки. По-персидски они звучали так же хорошо, как и по-русски. Выздоровев, Садек присочинил к этим сказкам что-то свое и принялся рассказывать их киргизам, жившим в крепости. С тех пор о Садеке пошла молва как о великом сказителе, который хотя и молод годами, но мудр разумом. Поэтому сегодня ночью, когда караван стал кочевьем около крепостных ворот, киргизы пришли за Садеком, чтобы познакомить мальчика-сказителя с купцами и погонщиками, прибывшими из Бухары. А Садек, желая отблагодарить Ивана за все то, что он для него сделал, потащил его с собой. Так вот оно какое, кочевье! Верблюды, костры, быстрый гортанный говор погонщиков, ночь, высокое небо и низкие звезды, тишина и в то же время гомон. В кочевье, хотя погонщики только что расставили палатки, уже установился особенный, ни с чем не сравнимый запах: дыма, острого сыра и сухой полыни. Старик, к которому Садек подвел Виткевича, взял руку Ивана двумя руками и крепко пожал ее. - Спасибо тебе за мальчика, - сказал он, - за нашего мальчика. - Полно вам, - ответил Иван, но улыбнулся, сразу же сообразив, что старик ничего по-русски не смыслит. Повторил по-персидски. - Не стоит благодарности. - А это уж я знаю лучше, чем ты, стоит или не стоит… Иван засмеялся. Старик растерянно посмотрел на Садека: "Как можно смеяться над словами собеседника? Да еще старшего по возрасту?" Садек покраснел, и, словно извиняясь, сказал Ивану: - У нас нельзя смеяться над словами того, с кем ведешь беседу. И потом он старик - значит, он мудр… Уже много лет спустя Иван вспоминал, что этот урок был для него очень важным, если не самым важным в жизни. - Прости меня, - сказал Иван, - и большое тебе спасибо за твою благодарность. Но я не мог иначе поступить, ведь я человек. - Ты пока еще не человек. Ты ребенок, ты немного старше Садека, а детям подчас свойственна жестокость. И это хорошо, потому что будущее мальчика - это будущее воина. - Я не хочу быть воином. Старик недоверчиво усмехнулся. - Можно не хотеть ночи, дождя или снега. А вот не хотеть быть воином… - Я не хочу быть воином, - упрямо повторил Иван. - Чего же ты хочешь? Может быть, ты хочешь стать Хаямом? Или Ибн Синой? - Я не знаю, кто это. Старик покачал головой. - В этом лучше не признаваться. Так чего же ты хочешь? - Я хочу много знать и еще больше видеть, - Надо точно знать, чего хочешь. Иван смутился: - Я не знаю точно. Многое… - Ты не на базаре. Говорить с другом надо просто и честно. "Многое" - это значит совсем мало. Сначала приди к тому, что ты хочешь узнать, а уж потом узнавай. Иван подумал с минуту. Потом улыбнулся и попросил: - Мне бы сначала очень хотелось выучить арабскую азбуку. Но Садек не умеет писать. Старик спросил: - У тебя есть с собой перо и кагаз[4]? - Нет. - Хорошо. Подожди меня. Я тебе покажу основу. Остальное изучай с Садеком. У него острый глаз и хороший ум. Мы его в этот раз не возьмем с собой - слишком труден будет путь. Вернувшись, он протянул Ивану листок желтой бумаги и тоненькое гусиное перо, тщательно заточенное, со следами красной туши. - Пиши. Алиф - первая буква нашей азбуки. Она одна и для таджиков, и для персов, и для афганцев. Потому что эта первая буква - арабская буква.
…Иван ушел из кочевья утром. Прощаясь, старик сказал ему: - Мы умеем помнить то, что следует помнить. Отныне каждый наш караван, который будет идти в Оренбург, станет разбивать кочевье около Орска. Это мы будем делать для тебя. Приходи и учись, узнавай то, что хочешь узнать. И помни: сначала надо смотреть, а потом уже узнавать. Если тебе скажут, что Бухара - город сказок, не верь этому, хотя Бухара действительно город сказок. Сначала убедись, в этом, увидав, а потом реши, так это или не так… Ну, прощай! Мы должны идти в Оренбург. Когда караван тронулся в путь, в сердце у Виткевича что-то оборвалось. Много дней после этого дня он ходил задумчивый, тихий.
…В Орск пришла весна. 8
Иван вышел из крепостных ворот. Часовые дремали, опершись о стволы ружей. Степь лежала тихая, словно женщина, утомленная лаской любимого. Играючи, пробегали тушканчики, размахивая своими веселыми, ставленными "в ружье" хвостиками с клоунскими помпончиками на кончиках. Свистели сурки - здесь необычно жирные, раскормленные, оттого что хлеба вокруг крепости убирались нерегулярно, а чаще всего и вовсе не убирались. "И-ю-ю-юф", - просвистел сурок и замолчал, ожидая ответа подруги. "Фю-ю-ю-и-и", - ответила та и, поперхнувшись смехом, замолчала. "Весна", - подумал Иван ласково. Он забрался на холм, с которого виднелись подслеповатые огоньки Орска, сел на большой камень, обхватил колени руками. "Вон за теми холмами, - думал Иван, - лежит пустыня, великая, сильная. Она всемогуща, и никто с ней никогда не справится. Она начинается сразу, наверное. Сразу подминает под себя побеги травы и мягкие корни деревьев. А что за ней? Что за этой пустыней? Что прячут пески? Радость или горе?" Много раз в сердце Ивана входило великое желание, холодом трогало мозг: уйти туда, увидеть, что сокрыто песками. Он часто вспоминал длинные караваны, проходившие мимо Орска к Оренбургу, вспоминал хриплые крики караван-баши, лихую посадку наездников в жестких седлах, глаза купцов, сощуренные великим лукавством и мудростью. За тысячи верст шли они, ставя на карту не только благополучие одно. Жизнь ставили на карту. И вдруг Иван почувствовал острую зависть к ним, к этим людям - подвижникам страстного поиска, мужественным разведчикам неведомых песчаных троп. Купец, торгаш, казалось бы, а сколько видит на пути своем! Как много постигает! Сколь многое переоценивает заново! Для него пустыня тоже начинается сразу, и он уходит в неведомое, простившись с привычным. "За песком, за пустыней, что начинается сразу, - думал Иван, покусывая горький стебелек полыни, - за тем песком - жизнь, о которой я лишь слыхивал от маменьки, читавшей мне сказки перед сном. За тем песком - жизнь яркая, словно халаты купцов восточных, острая, как специи, привозимые ими". Степь, озаренная белым светом луны, казалась неживой. "Бежав туда, - думал Иван, - я теряю многое. Но за всякой потерей следует наполнение. За горем - радость. И дай бог наш всемогущий мужества сердцу, чтобы дерзнуть на познание радости неизведанного". Подул ветер. Степь ожила. Высокие травы заговорили все сразу, радуясь прохладе, принесенной с севера. Глава третья
1
"Итак, решено. В побег. Я уйду через пески, через Азию - в Польшу. А может быть, в Россию, к тем, кто помнит декабрь. Не знаю куда, но только на борьбу. Через час меня не будет в крепости, которой я отдал три года жизни, где я познал дружбу Бестужева и любовь Садека. Сейчас я сожгу все свои дневники, и никто никогда не узнает, что я пережил за эти годы. Никто и никогда. И никто не узнает, что я сбежал. Никто, кроме Яновского, который помогал мне и сейчас помогает. Прощай, Орск…" Иван остановился только через несколько часов бешеной скачки. Он опустил поводья и почувствовал, как сильно дрожат пальцы. Та свобода, о которой он мечтал все эти годы, пришла. Но такой ли ждал ее Виткевич? Испуганной, напряженной, с дрожью в пальцах? Он ждал свободы и видел ее в другом облике - он видел ее гордой, прекрасной. По молодости лет он не мог знать, что порой свобода приходит вместе со страхом. Виткевич достал карту. Тяжелый апрельский ветер рванул откуда-то со спины и чуть не порвал карту. Иван делал ее с прошлого года, беседуя с купцами и караван-баши, которые, как и обещал старик, первым учивший Ивана арабскому письму, останавливались под Орском на одну ночь. |
