На 'козле' за волком Семенов Юлиан Семенович
На 'козле' за волком
Юлиан Семенович СЕМЕНОВ НА <КОЗЛЕ> ЗА ВОЛКОМ Дом творчества стоял на берегу моря. Солнце по утрам было осторожным и дымным и казалось рисованным размытой сиреневой гуашью. Днем оно становилось белым, раскаленно-жарким, а к пяти часам снова менялось - делалось маленьким, синим и холодным. Так всегда бывает с солнцем в ноябре на море, если только не зарядит дождь. Рано утром, когда во влажном, туманном еще воздухе начинали грохотать чересчур веселые для ноября слова спортивных песен - это культурники будили отдыхающих в соседних санаториях, - обитатели Дома творчества спускались на каменистый пляж и начинали делать странные и осторожные движения, долженствующие, видимо, изображать гимнастику. Степанов тоже старательно делал гимнастику, но все время ловил себя на мысли, что в этом есть нечто противоестественное. Художник, думал он, не должен с такой тщательностью делать зарядку, он не должен так целенаправленно заботиться о дневной трудоспособности - она обязана быть в нем все время, как болезнь или как влюбленность. В то утро Степанов спустился на пляж последним. Рядом с художниками, которые сосредоточенно делали гимнастику, сидел заспанный парнишка в рваных джинсах и серой рубашке, подвязанной на худом, синем от загара животе крепким морским узлом. Парнишка зябко поеживался и растирал своими короткими сильными пальцами острые костяшки плеч, наблюдая за тем, как с востока по сине-серому, туманному, пепельному морю медленно плыл грязный рыбацкий катерок. Оттого что катерок плыл по такому сиреневому и осторожному морю, и потому еще, что за ним летело множество белых чаек, этот грязный баркас казался голубым, чистым, гриновским... <Если бы оказаться на этом пляже одному, - подумал Степанов, - и долго смотреть на катерок, прищурившись, то наверняка стали бы заметны алые паруса...> Сухо и четко трещал моторчик, пронзительно кричали белые чайки, падали к морю, хватали рыбу, взвивались с добычей в небо, и парнишка вдруг улыбнулся, сбросил рубашку и джинсы и пошел к морю, и не стал осторожно обрызгивать холодной водой голову и грудь, а сразу бросился в зеленую воду и поплыл саженками наперерез катерку, и что-то закричал рыбакам, которые сидели на корме недвижно, словно хорошо смонтированная скульптурная группа, и вокруг него тоже начали метаться чайки, и Степанов вдруг ощутил острый и мучительный приступ тоски. Он подумал тогда, что эта тоска и зависть, с какой он смотрел со своего лечебного пляжа на паренька, уплывавшего в холодное море, навстречу голубому, сказочному катерку, и есть начало старости... ...Степанов посмотрел на ноги. Унты заледенели. Мороз был сорок три градуса по Цельсию... Да, мороз был сорок три градуса. А может, и больше. Они тогда выехали в Гоби с Ванганом, с его монгольским другом - маленьким, громадноглазым, сильным и веселым Ванганом. Ванган веселился: - На <козле> за волком! Это прекрасно! Ты никогда не забудешь этого, никогда! Гнать на <козле> по пустыне Гоби, искать волков, которые режут отары, настигнуть их и убить - разве такое можно забыть?! <Козел> гнал по Гоби, и жестяные от мороза травы звонко хлестали по бокам машины. Солнце было маленьким и рыхлым. Небо казалось декорацией так оно пламенело, багровое, разбавленное синим. Пятьсот километров на юг, две тысячи на восток и на запад, пятьсот на север; высокие, жестяные, убитые морозом травы; отары овец; двести волков, которые появились здесь как бедствие, и семь <козлов> с охотниками, которые были вызваны из Улан-Батора, чтобы спасти овец. Волки, особенно в сильные морозы, режут по сотне овец в день. На борьбу с хищниками мобилизуют лучших охотников страны. Дело это рискованное. Было три случая, когда охотники <теряли себя> в пустыне, не могли сориентироваться - ни по звездам, ни по карте. Их находили спустя день - с вертолетов. Гоби - это азиатский вариант <Белого безмолвия>. Охотники были как живые: сидели, подломив под себя ноги. У одного даже трубочка вмерзла в рот... Когда мороз сорок пять градусов, человек гибнет за семь-восемь часов... - Сейчас мы свернем с проселка, - сказал Ванган, - и это будет как в Арктике. И давай пока что помолчим - сейчас надо смотреть в оба. Степанов обернулся - травы, сломанные морозом, тем не менее смыкались за машиной, словно камыши на осеннем болоте, во время первой, теплой еще зорьки. - Все-таки это, наверное, плохо - бить волков с <козла>, - сказал молоденький шофер Мунко. - Неравные шансы. - А разве у овцы равные шансы с волком? - Это другое дело, - сказал Мунко. - Я слушаю вас, - сказал Степанов, - и сразу же вспоминаю Михайлыча. - Кто такой? - спросил Ванган. - Это старик. Он жил в тайге под Уссурийском. Я у него часто гостил. Он был охотником, настоящим, как Дерсу Узала... Он уходил в тайгу на неделю и приносил кабана. А мы приехали с приятелем, и мой приятель организовал охоту загоном, и мы взяли трех кабанов в день, и Михайлыч даже заплакал от обиды. <Я, - говорил он, - в кавалерии служил, так на тебе порешили кавалерию... В механизированные части предложили перевестись, после кавалерии-то - и мехчасти?! Отказался... Ушел я в тайгу, спокойно жил, красиво охотился. А вы, оказывается, без игры кабана берете, без таинственности, как врага какого... Будто война у вас, а не радость охоты...> - Вот-вот! - обрадовался Мунко. - Я об этом же говорю. Ванган ничего не ответил. Он сидел, ухватившись маленькими крепкими пальцами за металлическую <держалку>, вмонтированную в щиток машины, чтобы не разбить голову о стальные перекрытия кузова. Степанов закурил, подул на пальцы. Несмотря на то что Мунко включил печку, в машине все равно было холодно, пронзительно холодно. Степанов вспомнил майора авиации, с которым они ушли в приморскую тайгу. Это было в другой его прилет на Дальний Восток, уже после смерти старика Михайлыча. Майора звали Иваном Павловичем, был он кряжист, словно бы сделан <поперек>, сентиментален (плакал, когда говорил о Черном море и о первой своей девушке со странным именем Федора) и хвастлив. - Ты не будешь стрелять, - восторженно дышал он в лицо Степанова, ты заколешь кабана клинком! Я выгоню его на тебя, точно на твой номер! Степанов простоял на <номере> весь день, но Иван Павлович так на него кабана и не выгнал. Медведей и кабанов спугнул тигр, - он прошел утром по этим местам, Степанов видел его осторожные, мягкие следы. Когда проходит тигр, все остальные звери снимаются со своих мест и уходят. Степанов поразился тогда, читая следы зверей в урочище. Тигр шел мягко, медленно, следы его были царственно-торжественными, а все остальные звери - даже медведи - улепетывали, взрыхляя снег, и было заметно, как они испугались, забыв о достоинстве, - лапы ставили косо, кое-где скатывались по хребтинам, только бы поскорее убежать отсюда. Иван Павлович появился возле Степанова уже ночью, весь мокрый, несмотря на мороз. Он сбросил с плеча вещмешок, набитый мясом. - За полста километров ходил, - сказал он, - к знакомым охотникам. Как понял, что тигр всех распугал, так и попер через сопки, - не возвращаться же тебе во Владивосток без трофеев. Те десять часов, что Степанов по пояс в снегу стоял в незнакомой тайге, его душил гнев. <Ты заколешь кабана клинком!> Какой к черту клинок, тут бы не замерзнуть! Он мысленно материл Ивана Павловича самыми изумительными ругательствами и мечтал только об одном: сказать ему все это в лицо. Но когда он понял, что майор гнал через сопки, по снегу, за полсотни километров только для того, чтобы принести Степанову <трофей>, ему стало стыдно, до слез стыдно - и своего гнева, и тех оскорбительных слов, которые он так тщательно подобрал для Ивана Павловича, пока ждал его, и он еще раз понял, как может быть несправедлив и жесток к малознакомому человеку, а ведь мир состоит из малознакомых и так легко ранимых людей... - Вон стадо дзейрин, - сказал Ванган. - Где? - спросили Мунко и Степанов одновременно. - Под холмом. Сейчас они побегут. Они заметят нас и побегут. Степанов увидел дзейрин в тот момент, когда Мунко развернул машину. Он увидел громадные, синие, круглые, как у больных женщин, глаза дзейрин. - Мы убивали их по ночам, - сказал Ванган скрипучим, злым голосом. Подгоняли грузовик, включали фары и выбирали самых жирных. Они ведь не могут двигаться, когда их слепишь фарами... Что ж ты молчишь, Мунко? Тоже ведь несправедливость... А чем нам было кормить раненых? Они поступали с фронта, из-под Ленинграда, - живые скелеты... Жестокость всегда рождает жестокость... Волка они увидали только через три часа. Они забрались на сопку, и Ванган вылез из машины (Степанов заметил, что он даже не переобулся - ехал в ботинках, таких же маленьких, как у Саньки Беляева, и таких же беззащитных на этом стылом, дымном морозе). Он достал из машины старенький портфель (с такими портфелями ходят на заседания в домоуправление по поводу озеленения детских площадок, а не охотятся на волков в ледяной безмолвной пустыне Гоби). Из портфеля он вытащил бинокль (такие бинокли носят на груди артиллерийские командиры во время смертельного боя) и начал медленно осматривать пустыню. Ах, как прекрасна была пустыня Гоби... Впрочем, отчего <пустыня>?! Мороз, видимо, ударил внезапно, потому что сохранились все цвета осени: травы были синие, красные, розовые, ярко-желтые... Ванган перевязал бинокль носовым платком, одной рукой вжал окуляры в надбровья, а другой натянул носовой платок к груди, образовав подобие, секстана. - Так устойчиво, - пояснил он, - словно смотришь во фронтовую стереотрубу. Он двигал бинокль очень медленно, по сантиметрам. Вернее даже, он двигался сам - одним лишь, корпусом, словно собираясь упасть на бок. Бинокль был составной частью его тела, он влился в его надбровья, став вторым зрением. - Вот он, - сказал наконец Ванган. - Где? - На, смотри. Степанов приладил бинокль так же, как это делал Ванган, но сколько он ни смотрел на прекрасную, цветную, неподвижную пустыню, так он ничего и не смог увидеть. - Не огорчайся, - сказал Ванган, - это только сначала. Едем. Волк стоит недалеко, километрах в четырех, около холма. Когда они подъехали к холму, Степанов все равно не увидел волка, он увидел только, как в травах, метрах в пятистах перед машиной, зазмеился коридор, и он успел лишь поразиться тому, с какой скоростью этот коридор удлинялся. - Ну, Мунко, давай! - сказал Ванган. - Мы нашли хорошего волка. Видишь, как он несется? - обернулся Ванган к Степанову. - Видимо, он из их разведки. Стая всегда посылает в разведку самых быстрых. Они почуяли дзейрин и послали разведчика. А теперь он наведет нас на стаю. - Он хорошо бежит, - сказал Степанов. - Тебе его жаль? - спросил Ванган, и Степанов заметил, как замерли его скулы. - Тебя можно понять, ты никогда не видел зарезанных овец. Думаешь, я вставил железо в рот для того, чтобы казаться сильным?! Волки зарезали наших овец, и мы остались без мяса. Сестры от цинги умерли, а я, видишь, с тех пор живу за <железным занавесом>... Можно было, конечно, зарезать тогда коня, но отец берег коней на весну, чтобы продать весной и собрать денег на мою учебу... И потом, за коней не так страшно... Знаешь, как кони отбиваются от волков? Вообще-то волки боятся коней. Они норовят зарезать маленьких жеребят, эти разбойники. У коней в табуне есть вожак, он должен первым услышать волков... У коней ведь нет разведчиков, они слишком сильны и доверчивы, чтобы иметь разведчиков. Вожак табуна, почуяв волков, должен <устроить круг>: собрать жеребят в центр и окружить их взрослыми конями - бок к боку, морда к морде. Кони лягаются задними ногами и бьют волков насмерть, и тут важно, кто дольше продержится... - Это верно, - сказал Мунко. - Я все знаю про коней. Умей я сочинять, как Ванган, обязательно бы написал книгу про коней - и про то, как они любят жеребят, и про то, как понимают людей, и про то, как умеют ночью слышать утро. Степанов и Ванган переглянулись. - Каждый человек - это мир? - спросил Ванган. - Ты об этом сейчас подумал? - Да, - ответил Степанов, - я подумал об этом. - Мы живем в мире не реализовавших себя миров... Даже порой страшно, как много вокруг нас лежит втуне, нетронутое и неоткрытое... Я, например, только сейчас почувствовал в себе тягу к математике. Я не думаю, чтобы жизнь убила во мне дар, если он был заложен... Но у нас же так много времени впереди, мы все такие неторопливые, а, Степанов? Волк резко сменил направление, и Мунко так же резко вывернул руль <козла>. - Кони, - пояснил он, - тоже умеют менять направление, не меняя скорости... Ванган достал из-под ног карабин и дослал патрон в ствол. - Сейчас он появится, - сказал Ванган шоферу. - Ты выгнал его на холм, а волки уже ушли, они его не стали дожидаться. Он испугался, он их ищет, он сейчас начнет делать глупости. И мы его убьем. Ванган сделал пять выстрелов - один за другим - и промахнулся. - Я слишком его ненавижу, - сказал он. - На-ка попробуй теперь ты. - Прицел плохой, - сказал Степанов. - Ты все время <высил>. Целиться было трудно, мешала открытая дверь, бившая по пальцам, и ледяной ветер застил глаза слезами, и мешало постоянное ожидание удара машина то и дело налетала на невидимые кочки, трясло, как в маленьком самолете, попавшем в грозовой фронт... Степанов убил волка вторым патроном. После первого выстрела волк обернулся, пасть его ощерилась, шерсть встала дыбом, а в мутно-красных, словно с перепоя, глазах застыла тоскливая ненависть. То, что волк обернулся, словно бы грозя преследователям, помогло Степанову сделать хороший выстрел. Волк перекувыркнулся через голову и вытянулся, задрожав мощными задними лапами... Это случилось уже под вечер, когда Ванган взял еще двух волков. Машину особенно резко бросило на бугорке, и мотор, захлебнувшись, остановился, и стало так тихо, что было слышно, как, потрескивая, тлела сигаретка, зажатая в углу резко очерченного вангановского рта. Словно почувствовав то, что сейчас чувствует Степанов, Ванган сказал: - Я сушу сигареты на радиаторах отопления. Открываю пачку, снимаю <серебро> и кладу на батарею в кухне - там самая горячая. - Мы тоже называли <серебром> сигаретную бумажку. - Так ее, наверное, все называют в детстве. - Ты когда начал курить? - Во время голода. Когда была война. А ты? - Тогда же. - Мунко, - спросил Ванган, откашлявшись, - у тебя в радиаторе антифриз? - Вода. - Почему? - Старые шоферы говорят, что антифриз разъедает патрубки. - Мало ли что говорят старые люди... Сколько времени будет замерзать вода в радиаторе? Мунко открыл дверь <козла>, послюнил палец, поднял его над крышей. - Минут за тридцать вода станет льдом, - сказал он улыбчиво. - А что у нас случилось с мотором? - Не знаю... Думаю - полетел карбюратор. У меня плохая прокладка... - Думать ты будешь после, сначала посмотри, что у нас с мотором. Сколько времени тебе нужно на ремонт карбюратора? - Полчаса. - Значит, вода не успеет замерзнуть? - Не должна, - бодро ответил Мунко. Ванган раскрыл карту (карта была старая, как у военных, и Степанов снова подивился несоответствию гражданского обдрипанного портфеля и аккуратно сложенной военной карты). - До ближайшей юрты, - задумчиво сказал Ванган, - километров сорок... - Почему ты об этом? - Наш парень слишком веселый человек... - Ну и что? - Я не верю слишком веселым людям... Машина может замерзнуть... - Дойдем до юрты? - Через час наступит ночь... - Костер? - Смысл? Да и не из чего. Трава прогорает, как порох. Мунко заглянул в кабину, по-прежнему улыбаясь. - Точно, - сказал он, - полетела прокладка. Как я и думал. - Ставь запасную. Мы тебе поможем. - А у меня нет запасной. Тепло от печки исчезло за минуту. Степанов поразился тому, как быстро побеждает стужа. Стекла покрылись плюшевым инеем от их дыхания, единственным символом тепла сейчас осталось дыхание. - Нож у тебя есть? - спросил Степанов, чувствуя, как холод начал медленно заползать под меховую куртку, леденяще прикасаясь к коже. - Нож есть у каждого монгола, - ответил Мунко и полез за пазуху. Улыбка сошла с его лица, когда он кончил шарить по всем карманам, - ножа у него не было. - На, - сказал Ванган, достав из портфеля острый, как бритва, кинжал (он очень красиво резал им вареное мясо). - Зачем он тебе? Кажется, не в обычае русских делать харакири? - Нам придется сделать харакири, если ты откажешься пожертвовать своим портфелем. - Ты думаешь, кожа портфеля заменит прокладку? - Хоть доберемся до какой-нибудь дороги. - Какой-нибудь! - усмехнулся Ванган. - Здесь только одна дорога - та, с которой мы свернули утром... Она в пятидесяти километрах отсюда. А от дороги до города - еще пятьдесят. А машины по ней кончают ходить в пять часов из-за этих морозов. Ванган снял варежки и начал дуть на пальцы. Они стали желто-синими, как у покойника. Степанов вырезал прокладку - по той разорванной, которую снял с карбюратора Мунко. Ванган, наблюдая за работой, продолжал дуть на коченеющие пальцы. Раза два он посмотрел на часы. <Нам отпущено полчаса, от силы минут сорок... А уже прошло, наверное, минут пять, - подумал Степанов. - Или семь>. |
