- Нет, они лишь выполнили обязательную формальность- смотрели наличие французской визы. - Значит, вам все-таки нужна французская виза, - хохотнул рыжий, с седыми усами, - а я думал, что красным во Франции теперь виза не требуется. - Он консерватор, - шепнула моя соседка, - он против нашего нового правительства. - Не говорите глупостей, - услыхав шепот моей соседки, сказал рыжий. - Я всегда выступаю за правительство. За любое правительство. Но наша демократия гарантирует мне право высказываться против доктрины лидеров, практику которых я поддерживаю. "Я сказал это не в интересах правды, а в целях истины", - снова вспомнились мне Ильф и Петров. - Они писатели интернациональной темы, в Австралии тоже есть свои Берлаги". Автобус ввинтился в серпантин, и снега Андорры сменились бурыми склонами выгоревших во время летнего зноя Пиренеев, и солнце ушло, и стали синими сумерки, и только малиновый отсвет уставшего светила был окрест, и зтот малиновый тревожный отсвет был точно таким же, как в Красной Поляне, и нужно было настроиться именно на этот краснополянский, малиновый, существующий только в горах, отсвет ушедшего солнца, и тогда тебе не будет так одиноко и пусто в маленьком андоррском автобусе, набитом фарфоровозубыми старухами, и ты сможешь услышать голоса друзей, с которыми ты ехал тогда на открытом "газике" в туристскую базу, и ты улыбнешься песням Митьки, шуткам Никиты и ворчанью нашего извечного завхоза Мишани Великовского и будешь спокойно, без глухой злобы, слушать рыжего, который все время делает своим спутницам замечания приторным голосом, сохраняя при этом заданную улыбку скорби на сильном полицейском лице. Мы приехали в Хоспиталитэ за полчаса до того, как подошел поезд на Тулузу. Посреди горной лощины стояла станция, и не было вокруг домов, и уныло раскачивался фонарь на ветру, словно декорация в кинокартине, посвященной первым годам революции. Рыжий перетаскал чемоданы старух в зал ожидания, роздал пилюли тем туристкам, которых укачало на серпантине, опечалился, когда заметил отсутствие буфета, и, хлопнув в ладоши, собрал своих спутниц в кружок вокруг себя, словно добрая воспитательница в детском саду, которая организовывает "каравай" для своих подопечных. Он детально обсудил с бабушками дальнейший маршрут, дал ряд ценных советов, а потом первым направился к окошечку кассы. Он спросил себе место "кушетт" в первом классе. - И подальше от сортира и умывальни, - сказал он. - Ваши люди слишком часто моются, это мешает спать. - Месье, - ответил кассир, - по-моему, значительно хуже, когда люди предпочитают спать грязными. - Кого вы имеете в виду? - Я имею в виду не наших людей, месье. - Вы говорите обо мне, молодой человек?! - "Кушетт" в первом классе стоит восемьдесят франков, месье. - Но вы не ответили мне, молодой человек! А я настаиваю на ответе: вы имели в виду меня?! - Нет, месье, - чуть помедлив, ответил кассир, - я имел в виду грязных людей, которые не любят бывать в туалетах. Кто-то из старух засмеялся. Рыжий, окаменев лицом, полез в карман за деньгами. Он неотрывно смотрел на кассира, и движение его руки было медленным. Он пошарил в одном кармане и - теперь движения его убыстрились - начал шарить в другом кармане. Потом он судорожно начал рыться во всех многочисленных карманах своей меховой куртки, отталкивая локтями старух, и я заметил, как побледнело его лицо, особенно толстые мочки ушей. Он вдруг опустился на корточки и крикнул: - Да отойдите же! Я потерял деньги! Старухи сделали два шага в сторону, словно солдаты на учении. Денег на полу не было. Рыжий рванулся на улицу, но автобус уже уехал в Андорру. - Я потерял деньги в автобусе! - крикнул он. - Дайте мне позвонить в Андорру - пусть шофера обыщут на границе, я потерял тридцать долларов, они выпали у меня из кармана в автобусе! - У нас нет связи с Андоррой, месье, - ответил кассир, - ближайшая телефонная станция, имеющая связь с Андоррой, находится в Тараскон сюр Ариеж... - Это безобразие! У вас должен быть телефонный кабель с Андоррой! Где ваш начальник?! Кассир вдруг победно улыбнулся и ответил: - Мой начальник - месье Шебак. - Просите его сюда! - Он перед вами, месье. И попрошу вас не мешать мне. Мадам, до прихода поезда мало времени, покупайте билеты, пожалуйста. Старухи начали покупать свои "кушетт", а рыжий достал из нагрудного кармана пиджака толстенную пачку долларов и трясущимися руками отсчитал три купюры. Перед тем, как подойти к кассе, он снова опустился на корточки и долго осматривал маленький зал: нет ли где на полу злополучных тридцати долларов? На подоконнике сидели трое ребят и тихонько играли на гитарах испанскую песню - она была грустная, словно недавно ушедший малиновый отсвет краснополянского солнца. - Тише, пожалуйста, - сказал рыжий, - можно тише, а?! У дам голова разваливается от вашей музыки. Ребята, переглянувшись, перестали играть, а потом и вовсе вышли из зала на перрон, продуваемый студеным пиренейским ветром. Рыжий поднялся с колен и протянул кассиру деньги: - "Кушетт" первого класса. - "Кушетт" первого класса кончились, месье. Рыжий впился глазами в лицо кассира. Глаза месье Шебак были злыми и смешливыми, он не смог простить иностранцу его фразу: "Ваши люди слишком часто моются, и это мешает спать". Я бы тоже на его месте обиделся. Важно ведь не "что" сказано, важно "как" сказано. Моя соседка шепнула мне одними губами, чтобы ее не услышал рыжий: - Он был миссионером в Папуа... Он поэтому так всех и поучает... Молодые миссионеры прогнали его, и он теперь зол на весь мир. Рыжий тем не менее услышал шепот моей соседки и, медленно обернувшись, посмотрел на нее с брезгливым недоумением. - Это порой так важно - ездить в вагонах второго класса, - сказал кассир, по-прежнему зло и улыбчиво глядя в переносье рыжего миссионера. - Извольте продать мне целое купе второго класса, - сказал рыжий очень тихо. - Целое купе у меня есть только возле умывальни, месье. Старшая из старух сказала: - Ричард, поезжайте на моем "кушетт", меня интересует экзотика, я проеду до Тулузы во втором классе. Рыжий отсчитал деньги и, молча протянув их старухе, вышел на перрон. Ребята, игравшие на гитаре, сразу же вернулись в зал, сели на подоконник и, приладившись к струнам, заиграли хоту, подхватывая мелодию друг у друга, и стало вдруг тихо-тихо кругом, потому что хота была словно девушка, идущая по горной тропе ранним утром, - босая, в черном платье и с капельками пота на лице. ...Все вагоны первого класса были забиты пассажирами, а во втором классе народу почти не было, только солдаты, ехавшие на рождественские каникулы, студенты и крестьяне. Солдаты сидели в одном купе, крестьяне- во втором, студенты стояли в проходе и курили, открыв окна, а в купе, куда вошел я, был полусумрак, и на кушетке лежала веснушчатая девушка с рыжими волосами. Она была одета так же, как и все хиппи или подражающие им, - в зеленую спортивную куртку, прожженную во многих местах сигаретами, и в залатанные джинсы. Только, в отличие от истинных хиппи, девушка были умыта и волосы ее были рассыпчатыми и сухими, как свежее июньское сено, и такими же душистыми. В остальном же моя соседка была типичным хиппи, которых сейчас так много в том мире, где мораль должна быть выражена внешне: белая сорочка, черный костюм и положение в оффисе. Одни говорят о хиппи с брезгливостью ("Эти сорванцы!"), другие - с тяжелой ненавистью ("Эти проклятые левые!"), третьи - с нездоровым интересом ("Они исповедуют свободную любовь..."), четвертые - с тревогой ("Это ведь наши дети, они должны принять из наших рук плоды трудов наших..."), пятые - с состраданием ("Больные дети..."). А может быть, "больное общество"? Нет? Девушка заняла всю кушетку, хотя во втором классе положено занимать лишь одно место из трех. - Опустите табличку "окьюпайд", - посоветовала она, - и занимайте вторую кушетку. Французы не входят, если опущена табличка. - Американцы обращаются ко всем людям во всех странах на своем языке, сказал я, - словно все должны знать ваш язык. - Я англичанка. Как раз американцы стараются учить иностранные языки. Мы, имперские островитяне, считаем это ненужным. "Правь, Британия" - это ж мы придумали. Я опустил табличку "окюпэ", положил под голову свой рюкзак и лег на кушетку, хрустко, с усталости, потянувшись. Девушка усмехнулась. - Так тянется мой отчим, когда возвращается из суда. Весь хрустит, как валежник. Вы-то хоть не адвокат? - Нет. А почему "хоть"? - Ненавижу адвокатов. Мой отчим всегда смеялся, когда рассказывал о своих подзащитных. Как они нервничают, как боятся сказать до конца всю правду, как хотят ему верить и не могут, как неумело лгут, как подло выгораживают себя перед своею же совестью. - Может быть, отчим прав? - Может быть. Только зачем тогда защищать? Тогда судить надо, так честней. - Верно. Девушка вдруг рассмеялась. Она смеялась зло, и красивое лицо ее было злым, и по глазам ее было видно, что она мне не верит. А мне неинтересно разговаривать со злыми или трусливыми людьми, а еще пуще с теми, кто не верит мне. Поэтому я повернулся на бок, уткнулся носом в старый, полосатый, стертый плюш и сразу же задремал. Сколько я проспал, понять было трудно, потому что проснулся я толчком - сразу; поезд резко тормозил, приближаясь к тоннелю. Я проснулся и, не поворачивая еще головы, почувствовал на затылке тяжелый взгляд и услышал всхлипывание. Я обернулся. Рыжая девушка сидела, поджав под себя ноги, и плакала, и лицо ее сейчас не было злым, а жалким, с распухшим носом, словно у обиженного ребенка, и я понял, что она и вправду совсем еще ребенок, и поэтому я спросил ее: - Что случилось? - Ничего не случилось. Просто я еще не научилась ненавидеть. Меня научили всему: и как любить, не любя, и как не верить, веруя, и как курить марихуану, и как брать деньги, - только вот меня никто не научил, как надо всех вас ненавидеть. Я чувствую, как я ненавижу, но я не знаю, как это сделать, чтоб вы поняли мою ненависть! Я все ждала, когда же вы захрапите, как мой отчим после того, как он кончал любить маму, когда же вы захрапите. ...Встречаясь с хиппи, я убедился, что, помимо своих главных доктрин неприятие буржуазной, фарисейской морали и наивного, но чистого призыва: "Люби, а не воюй!" - они исповедуют так же некий "возрастной расизм". Если тебе за тридцать, то, следовательно, ты обязательно ретроград, буржуа и представитель "проклятого истеблишмента". Я мог понять этих ребят, ибо нет ничего страшнее буржуа, весь "мир" которых сводится к тому, чтобы верно подобрать цвет книг к тону обоев. Людям моего поколения, знавшим окопы Сталинграда и Братскую ГЭС, дух буржуа ненавистен ничуть не меньше, чем хиппи. Но хиппи бегут от проблем в самих себя, в марихуану, в Непал или на Курасао; люди моего поколения считают, что проблему надо решать классово, иначе будет дезертирство, за которое и в дни мира надо карать, как в годину войны. А как карать ее, эту маленькую, рыжеволосую, с глазами, полными слез? В чем ее вина? И вправе ли мы винить детей, не выверив поначалу самих себя своим внутренним трибуналом отцовства? - Хочешь бутерброд? - спросил я. - Конечно, хочу. Она стала жевать бутерброд с сыром, - по-прежнему шмыгая носом. - Воды у вас нет? - спросила она. - Воды нет. У меня есть на донышке кальвадос. - Я и без кальвадоса могу раздеться, если только вы рискнете, - двери-то в этих купе не запираются. - Ты похожа знаешь на кого? - На кого? - спросила она, отхлебнув кальвадоса. - Ты похожа на боксера в весе пера, который прет на Джо Луиса. Девушка вдруг улыбнулась: - Сразу видно, что вы старый. Мы знаем Мохамеда Али, а вы - Джо Луиса. У вас больше нет бутербродов? - Нет. Девушка с сожалением посмотрела на оставшуюся половину и протянула ее мне. - Ешь. Я только что обедал, - сказал я. - Зачем врете? В Хоспиталитэ нет ресторана, а ехать туда из Андорры два часа. Какое же "только что"? Почему вы все врете, а? Добро, зло, - а все равно врете. Только один человек на свете не врет - этой мой отец, а его-то я и не видела ни разу в жизни. Профессора врут: "Изучайте медицину, это наука будущего!" Какого черта ее изучать, если все равно мы обречены на смерть? Писатели врут - и когда придумывают хорошие концы, и когда сочиняют плохие. Ромео и Джульетте надо было остаться живыми, а их почему-то убили. И Лиру надо было победить своих сучонок, а он умер. Политики врут - говорят: "Мы боремся за мир", - а бомбят беззащитных... Вот поезд не врет - он едет. А мы все в поезде - лжецы. - А ты куда едешь-то? - Не знаю. Наверное, к отцу. - Где он живет? - В Австралии... Вернее-то не в Австралии, а в Папуа... "Господи, - ужаснулся я, - как она похожа на того рыжего миссионера из Папуа!" - Откуда у тебя деньги на такую дальнюю дорогу? - У меня нет денег. - А как же ты едешь? - Зайцем. - А если придет контроль? - Меня задержат. А я дам адрес отчима, и он вышлет денег. - А что ты будешь есть, пока он вышлет деньги? - Я стою сто франков: молодая, во-первых, иностранка, во-вторых. - Дура ты, - сказал я, - маленькая вздорная дура. - Вот-вот, - ответила она. - Это всегда говорил мой отчим. - Это он говорил верно. - А еще он цитировал священное писание. Прекрасная литература. Только если б он при этом не гладил меня по заднице. А мама не спала с мальчиком, который делает по пятницам уборку в доме. А сосед не подсматривал в бинокль в нашу ванну, когда я там моюсь. А дедушка, у которого сто тысяч, не врал бы мне, что он нищий старик и не может выручить меня в настоящее время пятьюдесятью фунтами. А священник, у которого я исповедовалась, не пришел бы после исповеди к моей маме. А подруга бы не отбила моего парня. А парень бы этот не рассказывал всем про то, какая я. Она снова легла на кушетку и, закурив, закончила: - А в Португалии бы не сажали в тюрьмы. И не стреляли б в Ольстере. А в Японии б не умирали от рака крови после Хиросимы. Хватит, может, а? Вы ведь наверняка уже придумали монолог взрослого. Вы в этом деле доки. "Мы были другими в ваши годы" - и прочие истории про детишек и аистов. - Ты писала отцу, что едешь к нему? - Да. - Почему он не прислал тебе денег? - У него нет денег. Он честно делает свое дело, поэтому у него нет денег. Я вспомнил, как самая старая из старух обратилась к рыжему, когда он бесился из-за "кушетт" первого класса. Она назвала его Ричардом. По-моему, именно так она назвала его. - Твоего отца зовут Ричард? Девушка взметнулась с кушетки, и лицо ее сделалось совсем детским, и она ответила: - Да. Вы знаете папу? - Откуда же мне знать твоего папу? - соврал я, трусливо соврал я, подло соврал. - Я не знаю твоего папу. Просто мне показалось, что твоего папу обязательно должны звать Ричардом и он должен быть действительно славным человеком. - Зачем вы говорите неправду? - спросила девушка. - Отчего же вы всегда говорите неправду? Действительно, зачем мне было врать ей? Зачем? Я должен был сказать ей, что такой же рыжий, как и она, усатый старый миссионер с Папуа, которого зовут Ричард, и который, по-моему, сильная, жадная и надменная сволочь, едет в вагоне первого класса на "кушетт", а его дочь, которая стоит сто франков, сидит напротив меня и говорит мне то, что лучше бы ей сказать ему, этому рыжему Ричарду. - Пойдем, - сказал я. - В буфет? - Пойдем. У меня, знаешь ли, с деньгами, вроде как у тебя, так что на буфет не надейся. Пошли. Я взял ее за руку, и мы пошли через полупустые вагоны второго класса в ярко освещенное чопорное царство первоклассных "кушетт". Пассажиры чинно сидели и лежали в красном плюше. Рыжий уже спал. Занавеска в его купе не была задернута, и я сразу увидел его лицо и отодвинулся. - Кто это? - спросил я девушку. - Ты знаешь его? - Первый раз вижу. У меня словно камень с плеч свалился, и мы все-таки пошли в буфет, съели по бутерброду и выпили по банке пива. - Вы решили, что это мой па, - веселилась девушка, - неужели я такая же уродина?! Ну, рыжий, ну, из Австралии, ну Ричард! Господи, неужели я действительно такая уродина?! Мы вернулись в купе, девушка сбросила свой рюкзак на пол, долго копалась в карманах и карманчиках, достала наконец портмоне и вытащила оттуда маленькую фотографию. - Вот мой па, - сказала она. - Вот он. На меня смотрел безусый Ричард - тот самый, я теперь не мог ошибиться, только совсем еще молодой, ведь она ни разу в жизни его не видела, а ей восемнадцать, а это очень много - восемнадцать лет, особенно если отсчет начинать с тридцати пяти или с сорока, - люди за эти годы особенно меняются, а может, наоборот, закостеневают в своей сути, но в письмах люди всегда актерствуют - больше, чем в жизни, а ведь он писал ей письма, а она верила его письмам, так верила его письмам... Девушка осторожно взяла у меня из рук фотографию, и в глазах у нее я увидел испуг, и я понял, что, видимо, не уследил за лицом, а мы ведь надменно думаем, что дети ничего не понимают, тогда как они многое понимают лучше нас... - У вас есть дети? - спросила она. - Да. - Слава богу, хоть сейчас не врете... ...Она легла ко мне на колени, и я начал гладить ее по щеке, как свою Дунечку, и она уснула, - наверное, прошлую ночь не спала, мерзла на какой-нибудь станции. |
