Исаев закурил, подошел к окну, распахнул створки. Пахнуло океаном. Было слышно, как зло кричали чайки над заливом. Исаев неторопливо расхаживал по комнате, как-то удивленно поглядывая на вещи, заботливо расставленные вокруг. Остановившись возле огромной хрустальной вазы – работа тончайшая, поднесешь к свету – перелив огней в гранях, красно-синее, холодное разноцветье бликов, – взял эту вазу с полки, поднес к глазам, а потом с силой ахнул об пол. Высверкнуло голубым под ногами. Исаев замычал что-то, беспомощно ударил себя кулаками по темени и сел на корточки. Он так сидел долго. Поднявшись, потер лицо ладонями – докрасна, что есть силы, снял трубку и назвал номер: – Редакция? Да, я. Ставьте в полосу: "Как нам сообщили из официальных источников, сегодня ночью, на пути следования из Дайрена в Читу, бандитами убит военачальник красных войск легендарный Блюхер". И дайте шапку: "Дайрен – кончайло!" Что? Вам не понятно? "Кончайло" – это значит кончается. В переводе с хорошего русского на плохой японский. Рассердятся? Значит, они идиоты, если могут сердиться на смешное. Все. До свиданья, лапочка, я поближе к вечеру загляну. Если что-нибудь особенно срочное – ищите меня у Фривейского. РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
– Ходят слухи о готовящемся убийстве арестованных большевиков на нашей границе, – сказал Фривейский Спиридону Дионисьевичу, забирая со стола папки со статистическими отчетами по торговле с Японией лесом. – Я не думаю, чтобы сейчас это было кстати. В дни побед следует быть великодушным. – В этом деле надо тщательно разобраться, – ответил Меркулов своей обычной хитроватой отговорочкой и прищурился на секретаря. – С чего это вы, миленький? Откуда этакие веяния? – Ваше превосходительство, позвольте считать наш разговор несостоявшимся. – Э, перестаньте, умница моя. Не хитрите, давайте доводы, а то я, старик, несмышлен в высоких сферах. В них вы разбираетесь, молодые, а мы только присматриваем, чтоб общее все верно было, общее… Фривейский улыбнулся: – Логика – упрямая вещь, Спиридон Дионисьевич. Она как цепь: ухватив одно кольцо, обязательно потащишь второе. Давайте откровенно: кому выгодно угрохать красных? Нам? Отнюдь нет. Нам выгодно вывести их на открытый судебный процесс с адвокатами, экспертами и прессой. Мы бы взяли реванш у Запада: наша демократия ничуть ихней не хуже. И тогда, на процессе, мы сможем показать органическую связанность красного подполья с Читой. Умный судья и злой прокурор докажут, что это есть чистой воды шпионаж. Налицо компрометация большевизма у нас здесь – хотя бы года на два. Это уже срок. А если же мы отправляем их без суда, и на границе, на нашей границе, их рубят лихие молодцы Семенова – не знаю, не знаю… Думаю, общественность отнесется к этому как к дурно пахнущему экстремистскому жесту. Нам придется тогда молчать, а те станут вопить. Да и союзники наверняка будут нос воротить – они весьма щепетильны, деликатно относятся к вопросу, каким образом лишить жизни политического противника. – Это все? – В общих чертах. – Если бы я не знал вас, миленький, как верного сотрудника, я бы решил, что вы просто поете с чужого голоса, – уставясь в стол, скрипуче и монотонно заговорил Меркулов. – Но я знаю вас. Следовательно, я отношу всю эту наивную тираду за счет вашей молодости. Запомните раз и навсегда и, если вам суждена карьера политика, никогда не изменяйте правилу, которое я вам открою: идейный противник перестает быть реальной, ежесекундной вам угрозой лишь с того момента, как он становится трупом. Запомните: ничто так легко не забывается толпой, как политическое убийство. Наоборот, оно, пусть даже самое разнузданное, с помощью прессы, прокуратуры и исторической науки может стать вашим триумфом. Вы заработаете на нем политический и моральный капитал, ибо вы сможете приписать молчащему противнику все! Все, за что в ином случае вам пришлось бы отвечать самому. И наконец, что за грязные слухи? Кто вам сказал, что семеновцы должны замучить красных комиссаров на границе? Откуда эти сведения? Кто сказал? Фривейский сидел опустив голову и хрустел потными пальцами. – Это носится в воздухе, – ответил он, – я слышал от нескольких человек. – Хорошо, я перепроверю у Гиацинтова, откуда и через кого могли просочиться столь отвратительные клеветнические слухи. – Не надо перепроверять, – так же тихо ответил Фривейский. Он поразился сейчас, как точно Исаев предвидел все течение разговора. Исаев говорил точно так, как будто он сам уже обсуждал с премьером этот вопрос и выслушал все, что сейчас Спиридон Дионисьевич повторяет скрипучим голосом. – Почему? – удивился премьер. – Не надо, – повторил Фривейский, – я просто не хотел вас огорчать: по городу ходит листовочка, напечатанная в подполье, про этот план с высылкой через семеновское Гродеково. Фривейский положил на стол листовку и подтолкнул ее премьеру мизинцем. Спиридон Дионисьевич взял листовку, посмотрел ее со всех сторон, покачал головой. – Скажите на милость, – сказал он, – глицерину в аптеках на детские компрессы не сыщешь, а тут, изволите ли видеть, для их печатных мерзостей где-то сыскивается и глицерин. Меркулов прочитал листовку, сложил ее пополам и в задумчивости вернул Фривейскому. Приложил указательный палец к губам и, запрокинув голову, уставился в потолок. Так продолжалось не меньше минуты. Это означало, что премьер думает, советуясь с богом. К киоту в такие мгновения он не ходил, чтобы не перебивать течение мысли. – Вы умница, – сказал он после долгого молчания. – Миленький мой, вы умница. Спасибо вам, господь вам поможет во всем. Нуте-ка, соедините меня с Кириллом Николаевичем. Когда Фривейский вызвал номер контрразведки, премьер снял трубку и сказал: – Полковник, значит, где Блюхер-то сбрыкнулся? Не на нашей, а на китайской территории? Господи, господи, где ж на земле спокойные есть веси? Кирилл Николаевич, вы, когда станете очищать атмосферу в нашем государстве и ежели решите красных выдворить с нашей территории, вы их до границы пустите с конвоем, чтобы на границе их, спаси бог, семеновские головорезы не порубали со свойственной им экспансивностью. Пусть красные с богом едут к себе в Читу, пусть! Мы никого в подвалах не расстреливаем, подобно большевикам. Пускай они себе спокойно через Китай едут в ДВР. И поскорее их отправляйте, поскорее, – настойчиво повторил Спиридон Дионисьевич, и, судя по тому, как он сдержанно улыбнулся, Фривейский догадался, что Гиацинтов понял замысел старика куда как точно: казнь красных подпольщиков надо организовать на чужой территории, благо в Харбине белой эмиграции хоть пруд пруди. За небольшую плату – безработица там – они кого угодно кончат. Так что с Меркулова взятки гладки: он демократ, он не уничтожает своих политических противников. Он высылает их, он их не боится, пусть себе живут. А если их постреляли за границей – что ж, "спаси господи их души, тут нашего злого умысла нет, мы в дела иностранных государств не вмешиваемся". Фривейский поджал губы: старик нашел выход, о котором Исаев ему ничего не говорил. Видимо, он тоже не предполагал, что такой выход возможен. И стало до того тоскливо секретарю правительства, особенно когда он вспомнил про назначенную на сегодня встречу с Исаевым, что слезы чуть не навернулись. "Коготок увяз – всей птичке пропасть", – слышалась ему дурацкая и безысходная поговорка. Она приснилась ему через несколько дней после первого разговора с Исаевым. И еще ему приснился священник, который шел по горной дороге в китайском халате, а крест нес, как цирковой жонглер, на голове. "Глупость какая, – продолжал думать Фривейский, вернувшись в свой кабинет, отделанный мореным дубом, – и что меня дернуло пойти с этим типом на бега? Какого черта я пошел с ним на бега? – корил он себя. – И вообще, почему я должен выполнять его просьбы? В конце концов мне – вера, а он писака и бумагомаратель. Завтра же я пойду к Гиацинтову и обо всем с ним поговорю. Завтра же, – вдруг отчетливо и ясно понял он. – Все гениальное – просто! Почему я не сделал этого вчера или позавчера? А если вскоре из Европы прибудут врангелевцы? Там есть его люди из Монархического совета – это уж наверняка. Неизвестно, кто кого одолеет, Меркулов Врангеля или наоборот…" Фривейский открыл нижний ящик письменного стола, достал флягу со спиртом и несколько раз жадно глотнул невесомой влаги. Обожгло, резануло, высветлило. "А, черт с ним в конце концов, – подумал он. – Надо только убедить себя, что я делаю это во имя великих идеалов монархизма. В конце концов Врангель и Монархический совет – такие же патриоты, как и Меркулов. И потом – подлость можно оправдать верой. Надо заставить себя поверить – и все. Лучше врать, веруя, чем терпеть молча. Так и будет. Смена ориентации – назовем все происшедшее. Это для себя благородно звучит, в это веруешь. Так? Так. И все". КВЖД
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПУТЬ
После часа работы, когда взмокли спины у всех шестерых, рельсы на участке в три метра были разворочены. – Давай сюда матрацы из салона и бидоны с керосином, – сказал Блюхер. – Сейчас зажжем? – Это кто предлагает? – Я. – Проводник? – Охранник, Василий Константинович. – Тебе воздух охранять, Петя. – Я Поликарп, товарищ министр. Блюхер хмыкнул и проворчал: – Тем хуже для тебя, Поликарп. Они ж сейчас только и ждут, чтоб мы засветились. – Кто? – Белые, – ответил Поликарпу шепотом из темноты второй охранник, залегший за пулеметом. – Ни зги не видать, вот они нас и шуруют – не понял, что ль? Люди залезли под вагон, замерли. Ветер скулил жалобно, бил студенистыми песчинками в лица. Тучи опустились еще ниже к земле, и тусклый сероватый овал в том месте, где была луна, сейчас вовсе исчез. Внезапно ветер стих. Блюхер прислушался: далеко-далеко на востоке по гулкой земле цокали копыта многих коней. Поликарп быстро защелкал затвором. Блюхер нашел его руку, сжал у запястья: мол, тихо! – и так держал несколько мгновений. Цоканье копыт все ближе, коней много, только голосов не слыхать. Морозная земля ломко гудит, кони идут прямо на вагон, а Блюхер шепчет: – Не стрелять! И руку не отпускает охранника Поликарпа: горяч, дуралей, сразу палить начнет. А кони-то рядом, дыхание их слышно. Вот-вот вырастут из ночи. И вдруг заливистое ржание резануло ночь, выросли кони из ночи, совсем рядом с вагоном выросли их морды, согретые белым игольчатым паром; антрацитово, с загадочной синевой, высветились громадные глаза. Табун стал. Кони появились, словно в сказке, чтобы так же внезапно исчезнуть, когда Поликарп ломким, испуганно-обиженным голосом выкрикнул: – Эвона, паровоз искрит! Кони – по-видимому, это были жеребцы, отбившиеся от большого табуна, – ринувшись в сторону, заглушили все звуки окрест, но чем дальше в ночь уносился табун, тем явственнее доносилась отфыркивание паровоза, поднимавшегося по пологому подъему в гору. – Зажигай матрацы! – крикнул Блюхер. – Сейчас мы им, сукиным сынам, устроим сцену ревности! * * * Сотня семеновских казаков неслась по промерзлой степи. Сотник повел своих людей дальней, более верной дорогой – в обход по степи, которая сейчас, во время морозов, стала как поле ипподрома. Но низкие тучи легли на землю, звезды затянуло поначалу серой, а потом непроглядно-черной мглой, и поэтому сотня проблуждала по ночной степи лишний час. Всадники рассчитывали увидеть хоть махонькой огонек в вагоне Блюхера, но вокруг не видно ни зги. – Вроде бы здесь сворачивать, – сказал сотник и махнул нагайкой на восток. – По этому распадку мы выйдем на них, если князь не спутал. И он дал шенкеля своему коню. Тот захрипел, приподнялся в свечу и, захватив огромный кусок ночи передними ногами, махнул вперед – к востоку. * * * Когда столб пламени выстрелил в небо, машинист сразу врубил тормоз. Высунувшись в смотровое окошко, он увидел развороченное железнодорожное полотно. Два японских солдата, посаженные к машинисту для охраны от хунхузов, щелкнули затворами. Как только состав остановился, из второго вагона выскочила группа японских военных с черными траурными повязками на рукавах и несколько человек с фотоаппаратами. Они стали щелкать магнием в ночи, снимая одинокий классный вагон красного командира. – А где же тела? – спросили японцы русского переводчика. – Где тело доблестного русского военачальника, жестоко погубленного хунхузами? – Здесь тело, – ответил Блюхер. Они вылезли из-под вагона, не выпуская оружия из рук, и стали против изумленных и растерянных японцев – плечо в плечо, тесно, "морской стенкой". – Рано похоронили, – продолжал Василий Константинович, – живучие мы. – Господин министр, – забормотал японский офицер, медленно шагая навстречу Блюхеру с вытянутой лодочкой рукой, – мы счастливы вашему радостному избавлению. Виновники подобного коварства будут непременно разысканы нами и сурово наказаны. Из вагонов выскакивали пассажиры: японцы, русские дипломаты, американцы, члены английской миссии из Читы, три корреспондента Ассошиэйтед Пресс, возвращавшиеся из Москвы в Штаты. Сорвалась у Гиацинтова операция! Ничего теперь не выйдет. – Назад, мать твою за ногу и об угол! – прорычал сотник, разглядывая в бинокль все происходившее у полотна. – У-у-у-у, собаки! Выскочили. Назад! – повторил он и стеганул коня по плоскому взмокшему крупу. ФРОНТ ПОД ХАБАРОВСКОМ
Залегли красные цепи. Постышев, спрятавшись за бугорком, лежал вместе с молодым парнем, который только три часа назад целил ему в лоб из маузера. Слышно было, как где-то далеко, за сопками, не видный еще никому, посапывает паровоз. – Бронепоезд это у них, – пояснил парень, – шарахают такими дурами, что ямина остается боле могилы. – Ничего, наш "Жорес" вступит, он им даст. – А где он? Хрен его сыщешь. Там моряки, они в тылу сидят и водку жрут с бабами. – Это ты с чего взял? – Люди говорят… Из-за поворота выполз бронепоезд белых. Никого не опасаясь, остановился и, развернув короткие стволы орудий, рявкнул сразу со всех платформ. Рвануло сплошной линией, рядом закричал раненый, люди еще глубже вжались в землю. Бронепоезд рявкнул второй раз. – Вот сволочи, – сказал Павел Петрович, – снарядов никак не жалеют. Из вагонов стали выскакивать белые. Развернувшись длинной цепью, матерясь и крича что-то, они ринулись на красных. Постышев понял, что сейчас, если не поднять своих, если не встряхнуть людей слепой яростью рукопашного боя, сомнут белые, перебьют и разгонят бойцов, с таким трудом собранных. Постышев поднялся, достал из-за пазухи свой маузер и тонко крикнул: – Вперед, товарищи! За власть труда! Не оглядываясь, побежал навстречу белым. Он бежал и был сейчас еще более нескладен. Длинные его ноги подвертывались, попадая в ямки и незаметные глазу трещины в мерзлой земле. Дыхание было сбивчивым, и лицо побелело. Он бежал молча, судорожно сцепив зубы. Он не оглядывался назад, он смотрел только вперед, на стремительно приближавшуюся к нему белую цепь. Когда он почувствовал, как кто-то толкнул его в спину, когда он ощутил молчание бегущих следом – только тогда он заорал что-то страшное и злое и, опустив маузер на уровень глаз, начал, палить по бегущим и стрелявшим цепям белых. Как только после короткого рукопашного боя белые, повернув, кинулись к бронепоезду, Постышев остановился, вытер ладонью пот, высморкался и крикнул: – А теперь в лес! Отходи! В лес! Там он нас не достанет! Он бежал к ближайшему леску и, смеясь, кричал что-то, и все бойцы тоже бежали, орали, размахивали руками, потому что они сейчас смогли победить, они сейчас сломили в себе самое унизительное, что есть в человеке, – страх. ПОЛТАВСКАЯ, 3
КОНТРРАЗВЕДКА
Гиацинтов ходил по кабинету, как по камере: три шага вперед, три шага назад, руки за спиной, голова опущена на грудь, глаза закрыты. Пимезов не решался заглядывать к полковнику: тот в гневе – с утра пришла шифровка о провале операции с Блюхером. После пяти часов непрерывного метания по кабинету Гиацинтов уехал в штаб японских оккупационных войск. Генерал Тачибана принял его незамедлительно. На лице генерала не было обычной улыбки, а это с ним крайне редко случается. – Я скорблю, – сказал он Гиацинтову, медленно шедшему от двери к столу, – что ваши люди столь бездарны. В разговорах они у вас прозорливцы и мудрецы, а как до дела, так сразу начинаются "временные неувязки". Обычная русская манера, сколько вас ни учи, право слово. – Генерал, я пришел к вам не выслушивать нотации, но получить разрешение на действие. – Вам столько раз давались разрешения на действия, что вы уже сейчас должны были бы сидеть хозяином на Лубянке, а не в Полтавском закоулке! – И тем не менее я прошу вас меня выслушать. – Э! – генерал устало махнул желтой сухой рукой. – Надоело, полковник, надоело. – И тем не менее, – настойчиво повторил Гиацинтов, – я прошу меня выслушать, потому что ни с кем из наших я говорить об этом не стану. – Ну, давайте же, наконец… Генерал опустился в кресло, Гиацинтову сесть не предложил и стал задумчиво смотреть в широкое окно на город. – Ваши официальные представители должны сказать госполитохрановским чекистам, чтобы они в Чите завтра утром сняли с дайренского поезда, из второго вагона, место номер двадцать четыре, уфимского мещанина Поназырина. В воротничке его френча должны быть зашиты письма к генералу Грижимальскому и удостоверение личности этого мещанина, выданное мною здесь на имя князя Мордвинова. |
