Семенов Юлиан - Паpоль не нужен.

    – Идите следом за ним, – сказал филерам Гиацинтов, – а мы с Максимом Максимычем пойдем замыкающими.

    – Вы сами-то хотите стрелять сегодня? – спросил Тимоха полковника. – А то если нет, так я один пойду. А коли хотите – давайте не последними, а ближе ко мне – я вас на перепадок поведу, где изюбрь у меня прикормлен.

    – Там летом ручей, что ль?

    – Ну!

    – Хорошо. Мы тебя догоним, нам поболтать пять минут надо с Максимом Максимычем.

    Гиацинтов взбросил на плечо карабин, обмотал шею толстым шарфом и сказал:

    – Полегоньку двинулись.

    Тимоха и четверо филеров шли впереди. Чуть поотстав, шли Гиацинтов с Исаевым.

    – Макс, мне очень хотелось побеседовать с вами под открытым небом, – тихо говорил Гиацинтов, – а то в городе никак не уединишься. Звать к себе – интеллигенция сразу станет вас сторониться, как возможного агента охранки. У вас? Там всегда полно народу. А в кафе "Банзай" вы столь часто бывали с Ченом, что вас слишком хорошо запомнили. Там что, кулинары отменны?

    – В "Банзае" прекрасно делали рыбу.

    – По-монастырски?

    – Нет, это обычно. Мне там нравились креветки, зажаренные в мясе осетра.

    – Да, да, как-то раз я пробовал это, очень вкусно. Но мы отклонились в сторону от разговора. Он будет краток. Я ничего не хочу знать о вашем прошлом, хотя оно крайне занятно и изобилует многими белыми пятнами, подобно карте Антарктиды. Меня занимало ваше настоящее, оно элегантно, оно достойно вас. Вы – обаяшка, а это не достоинство человека, это его профессия. Но волнует меня ваше будущее. Сегодня после отстрела зверя, когда я подойду к вашему номеру, вы мне скажете "да". Понимаете?

    – Я готов сказать вам "да" прямо сейчас. Мне только не совсем понятно, о каком "да" идет речь.

    – Вам пять лет? Вы плохо выговариваете букву "р"? Вы еще мочитесь в кроватку? Перестаньте, дуся, мы ж с вами люди вполне зрелого возраста.

    – А если "нет"?

    – Умница. Хорошо, что вы сказали про "нет". Я запамятовал сказать вам об этом. Если я услышу "нет", то завтра мы будем хоронить вас, как случайно застрелившегося на охоте.

    – Такая жестокость, Кирилл Николаевич, – улыбнулся Исаев.

    – С людьми вашей профессии и ваших связей мне иначе нельзя.

    – Клянусь богом, я буду нем как рыба.

    – Мне уже говорил про это наш приятель Чен, – глядя в глаза Исаеву, сказал полковник.

    – Ув-ле-чен, – пошутил Исаев.

    – Неужто вы не знали, что Чен – это чекист Марейкис? – тихо спросил Гиацинтов.

    – Сейчас начну хохотать и спугну изюбря, полковник.

    – Бросьте. Партия сыграна, надо выбирать достойный выход.

    – Вы знаете, что у многих контрразведчиков мания подозрительности – профессиональная болезнь, полковник. Нет?

    – Наслышан.

    – Любопытно, а в вашей конторе есть профсоюз, который защищает права безнадежно занемогших на боевом посту?

    – Хватит, – поморщился Гиацинтов и прибавил шагу, придерживая Исаева под руку. – Только не вздумайте шутить. Целить в изюбря буду один я.

    – Знаете, Кирилл Николаевич, что-то мне не хочется идти на охоту. Я домой пойду.

    – Значит, "да"?

    – Нет.

    – Это пока "нет". А домой я вас не пущу. Вернее, по дороге домой с вами и произойдет несчастный случай. Право, я не шучу. В нашей профессии есть одна опасность: заиграться. А я с вами заигрался. Мне обратно нельзя отрабатывать.

    Исаев оглянулся: следом за ними шел еще один филер, который, по-видимому, все время сидел в машине и должен был идти замыкающим.

    – Так что вот, Максим Максимыч, поймите меня как человек, владеющий пером: я заигрался. И вы мне нужны. А зачем – я скажу вам после того, как услышу "да". Если "нет" – считайте себя покойником.

    Разведчик обязан быть не только актером. В еще большей степени он обязан обладать даром режиссера, который может нафантазировать, а потом поломать уже нафантазированное, придумать новое и остановиться на самом талантливом.

    Исаев понимал с самого начала, что на охоту, им же самим придуманную, Гиацинтов пригласил его неспроста. Исаев уже давно начал готовиться к этой "охоте". Он разбирал ее в воображении, от первой до последней секунды.

    На что рассчитывал он, попросив Тимоху устроить охоту для Гиацинтова? Он совершенно отчетливо понимал, что Гиацинтов постарается именно здесь, на охоте, в тайге, вдали от всех, кто может Исаеву влиятельно помочь, поставить все точки над i, поставить перед ним дилемму – да или нет? Сотрудничество с охранкой или отказ от сотрудничества? Следовательно, считал Исаев, именно здесь и надо будет разорвать гордиев узел его с Гиацинтовым взаимоотношений. Именно поэтому он пытался – иносказательно, конечно, – объяснить Сашеньке, что временная разлука не означает окончательного разрыва: ожидание – лучшая гарантия любви и верности. Ему казалось, что Сашенька в чем-то понимает его, а полностью он, естественно, не мог ей открыться. Но он любил ее, и ему казалось, что она сумеет домыслить то, о чем он не имел права ей говорить.

    Как ему виделась предстоящая операция? Она строилась на точном знании психологии истинного охотника, который считает унизительным отдать последний и решительный выстрел кому-либо. Это существует помимо охотника, это врожденное, неистребимое, постоянное. А как говорил еще прошлым летом Тимоха, Гиацинтов был завзятый, азартнейший охотник. Следовательно, считал Исаев, Гиацинтов не позволит никому из филеров стоять подле себя, потому что он слишком уверен в себе. Следовательно, Тимоха поведет филеров в загон, чтобы они гнали изюбря на полковника, и полковник прикажет им поступать именно так, если только егерь Тимоха попросит об этом. Тимоха, конечно, попросит, и Гиацинтов прикажет филерам идти в загон. Таким образом, он останется один, поставленный Тимохой точно возле высокой сосны, подле громадной, занесенной снегом скирды, в которой будут с ночи спрятаны люди из партизанского отряда Кулькова и Суржикова. Они-то и должны будут броситься на Гиацинтова со спины, когда Тимоха начнет гон изюбря с помощью филеров. Он станет кричать, охать, вопить, что, мол, изюбрь прямо на Кирилла Николаевича прет, полковник в эти мгновения превратится в само внимание, но у него будет одностороннее внимание, обращенное на лес перед собой, откуда с минуты на минуту должен выйти громадный изюбрь. В эти самые секунды на Гиацинтова и должны будут броситься партизаны, скрутить его, заткнуть рот и, смешав следы, бросить карабин полковника и его шапку возле полыньи, имитируя таким образом трагическую и нелепую смерть. А самого полковника унесут в тайгу по нехоженой тропке, где все следы стерты – над этим работал Тимоха и его друзья всю последнюю неделю. А там – в далекую партизанскую заимку, а потом Гиацинтова вместе с Исаевым партизаны должны будут переправить через линию фронта к красным. Так задумал всю операцию Исаев. Сейчас секунды решали все: насколько точен был его план, сколь он прав в оценке гиацинтовского охотничьего характера, что Тимоха обговорил с партизанами и как те проведут свою часть операции. Словом, все решали мгновения, и Максим Максимыч, стоявший в сотне метров от полковника, весь похолодел, подобрался, и слышались ему секунды в ушах – шершавые и медленные.

    Тимоха начал гон. Исаев сглотнул комок в горле. Он понимал, что в крайнем случае придется брать полковника и его людей с боем, но эта операция "засветила" бы кульковский партизанский отряд, который пока что затаился, ожидая приказов из центра неподалеку от Владивостока. Если бы узнали о его существовании, то, конечно, пришлось бы отряду отступать, да и неизвестно, смогли ли бы толком отступить, потому что каждый километр вокруг, на пути отступления, был забит войсками японцев, подпиравших русские тылы своими орудиями.

    Все вышло, как загадывал Исаев. Тимоха выстрелил два раза. В кустах пронесся старый изюбрь, всегда ходивший здесь на водопой. Тимоха завопил благим матом:

    – Давай ко мне, загоняй на полковника! Ай, пошел, пошел, подранок, пошел!

    Гиацинтов дернулся на месте, побелел лицом – азартен, махнул филерам рукой, весь подался вперед, взяв ружье наизготовку. Филеры побежали от полковника в кустарник, чтобы погнать изюбря, подраненного егерем, на полковника. Гиацинтов остался один.

    Разгоряченные, сопящие филеры услыхали отчаянный крик Гиацинтова, когда были уже далеко в чаще. Заметались. Потом напролом, не разбирая дороги, ринулись к месту, на которое Гиацинтова поставил Тимоха. Спешка в незнакомом лесу – дело рискованное, заблудиться можно. На это Исаев тоже делал ставку. Он был убежден, что филеры, если услышат крик Гиацинтова и побегут к нему, наверняка заплутаются в чащобе. Тимоха должен будет найти сбившихся с пути филеров, собрать их всех и вывести к месту стоянки Гиацинтова для своего полного алиби. Так и вышло. А когда наконец филеры вышли из кустарника, Гиацинтова уже не было. Тогда они побежали к реке, у полыньи, увидели полковничий карабин, перчатку, ухан – и ничего больше.

    Через четыре часа на заимку Тимохи прибыло семь машин с сыщиками, работниками контрразведки и прокуратуры, и только тогда все заметили, что отсутствует еще один человек: Максим Максимович Исаев.

    Прокурор, которого пытал Ванюшин, можно ли дать сообщение в газету о трагической и нелепой гибели Гиацинтова, сначала разрешил, но Воля Пимезов, адъютант Гиацинтова, отозвал газетчика в сторону и сказал:

    – Не попадите впросак. Судя по всему, здесь убийство, а не трагическая гибель. Даю вам добрый совет.

    Сашенька сидела возле окна, которое оттаяло от дыхания многих десятков людей, набившихся в маленькое зимовье. Девушка неотрывно смотрела на лес.

    – Николай Иванович, – спросил Ванюшина заместитель Гиацинтова полковник Суходольский, – вы давно Исаева знаете?

    – А в чем дело?

    – Да так, интересуюсь.

    – Давно.

    – Нет, вам придется дать ответики конкретные, потому что это у нас маленький допросик будет, Николай Иванович.

    – Господа, – сказал один из прокурорских помощников, – пойдемте же на место происшествия, а то снег вон повалил.

    А снег действительно начал идти, как в театре, громадными хлопьями, непроглядно и быстро. Снег помогал Исаеву, заметал следы, укрывая теплом землю, уставшую от войн.

    – Ну ты, рожа, – сказал Пимезов Тимохе, – признавайся добром, как все было, пока я кожу с тебя не спустил и на кнопки над головой не застегнул.

    – Мальчик, – рассвирепел Ванюшин, – я этого человека знаю пятнадцать лет!

    Пимезов смешался, ибо не думал, что говорит так громко.

    – Нервы-с, – заметил он, – совсем сдают.

    – Лечить надо, а не орать, как базарная торговка.

    Исаев сидит рядом с Суржиковым и Кульковым. Лицо его растерянно и жалко.

    Исаев читает шифровку, которую ему вручил связник, только что пришедший от Постышева. Исаев видит цифры. Их целая колонка, они пляшут у него перед глазами. А цифры эти говорят:

    Исаев прочитывает шифровку еще раз, медленно сжигает ее на свече, растирает пепел по дощатому полу сапогом, потом тихо говорит:

    – Давайте сюда Гиацинтова.

    Полковника вводят в землянку. Взгляд его сейчас кроличий, глаза красные, быстрые.

    – Ну? – спрашивает его Исаев. – Как, Кирилл Николаевич?

    – Плохо, Максим Максимыч.

    – Понятно, что плохо. Так "да"?

    – Вы имеете в виду мою работу на вас?

    – Именно.

    – Я согласен.

    – Так сразу?

    – Я же у вас, что мне остается делать?

    – Достойно умереть.

    – Не хочу.

    – И правильно.

    – Гарантии?

    – Ваша помощь.

    – Пожалуйста.

    – Мне нужны все группы, которые вы отправили к нам в тыл.

    – Гарантии? – повторил полковник.

    – Честное слово.

    – Вы же разведчик.

    – Именно.

    – Этого мало.

    – Ладно. Вы на протяжении ближайших двух-трех лет будете нам нужны. У вас есть люди в парижских эмигрантских кругах?

    – Да.

    – В берлинских?

    – Тоже.

    – Это залог вашей жизни. Я у вас не прошу сейчас рекомендательные письма к ним. Но они мне вскорости понадобятся. В сопроводиловке я это написал.

    – В какой сопроводиловке?

    – Это наше словечко, надо бы знать. В бумаге, которую передадут мои люди вместе с вами в штаб, в Читу, а затем в Москву.

    – Меня отправят туда?

    – Конечно. И если вы вздумаете шутить по дороге, вас пристрелят. Это я вам обещаю. А что делать? В вашей профессии, как вы говорите, самое опасное – заиграться…

    – Я не пойду туда!

    – Бросьте, Кирилл Николаевич, пойдете.

    Когда Гиацинтова увели, Исаев спросил:

    – А как я туда с пустыми руками приду? По легенде ж я зверя преследую.

    – По чему? – спросил Суржиков уважительно.

    – По легенде, – улыбнулся, вздохнув, Исаев, – есть такое у нас словечко…

    – Мы сначала думали вас вязать, – сказал Суржиков, – больно вы на харю-то аккуратный. Сомнение было взяло. А что касаемо зверя, так мы изюбренка подстрелили, можем отдать, чтоб вам не с пустыми руками…

    Дверь Тимохиного зимовья открылась, Исаев сделал шаг в комнату, забитую сыщиками и следователями, и упал. За спиной у него был изюбренок, килограммов на шестьдесят.

    – Двадцать километров пер, – прохрипел он, – никто встретить не смог, сволочи! Спать хочу. Там, в тайге, еще большой лежит – по следам найдете.

    И, сняв шапку с мокрой головы, он лизнул сухим, шершавым языком снег, занесенный кем-то из сыщиков в заимку.

    Стало очень тихо. Все недоуменно переглядывались, а потом к Исаеву подошла Сашенька с сияющими глазами, стала перед ним на колени и принялась целовать его воспаленное, сухое лицо.

    Ванюшин, кривя лицо, сказал:

    – Дерьмо вы, а не сыщики, чем деньги вам платить, так лучше учить проституток китайской грамоте. "Убийство", "допросик", – передразнил он контрразведчиков и смачно, презрительно сплюнул.

    Те переглянулись и ничего не ответили. Ванюшин по-шутовски согнулся и шепнул Исаеву на ухо:

    – А патрон, судя по твоим словам, был один, Максим… Как же двоих зверей ухандокал, а, маленький мой?

    Через три дня полковник Суходольский, назначенный Меркуловым исполняющим обязанности начальника контрразведки, вызвал Исаева через подставных лиц на свидание в оперативный отдел штаба молчановской армии. Он пошел навстречу Исаеву с открытыми для объятий руками. Чуть заикаясь – это было у него в минуты сильнейшего волнения, – Суходольский спросил, глотая открытые гласные:

    – Так что же, друг мой, "да"?

    Исаев улыбнулся и сказал:

    – Покойник был шалунишкой и болтуном. С вами страшно иметь дело – вы слишком ветрены в симпатиях и болтливы в дружеских беседах с друзьями из мира богемы. Тем не менее я уже сказал покойнику на охоте – "да". Я повторяю вам, Суходольский, – "да"! Да! Слышите вы?! Да! Но одно условие – никаких кличек, номеров и шифров – я идейный борец, я против доносительства и политического негодяйства. Ну, будьте здоровы, надеюсь, вы не станете меня задерживать для любовного объяснения. Кстати, ваши деньги мне не будут нужны, они воняют разложением и трусостью. Не пугайтесь, дерзость – это моя манера, она симпатична тем, чья профессия – сдержанность и благопристойность.

    Поздняя ночь. Огромная луна. Черные тени от изорванной колючей проволоки рвут искрящийся снег.

    Тихий говор санитаров, крики раненых, которых относят к походным фельдшерским пунктам на носилках, смех живых и легко обмороженных слышен сейчас здесь.

    По бескрайнему полю, среди трупов, идут Блюхер, Постышев, командиры полков, бригад и партизанских отрядов.

    – Белый, – кто-то говорит тихо, показывая на труп молоденького паренька. Глаза – стеклянные, удивленные, чистые, как вода.

    – Еще белый.

    – Каппелевец.

    – Семеновец.

    – Наш.

    – Белый.

    – Наш.

    – Хватит, – тихо говорит кто-то, – русские все они. Русские.

    Дальше командиры идут молча – по отвоеванной земле, после великой победы, среди трупов русских людей, припорошенных искрящимся, синим снегом.