– Это не телефонный разговор, - повторил Диц ликующим голосом, - я смог доказать, кто он есть, - и положил трубку. Штирлиц рывком поднялся с кровати, сунул голову под кран. Вода была ледяная, и вкус ее показался Штирлицу забытым, русским. Одеваясь, он думал о том, что разница между водой в Берлине и той, которую он помнил с юности, была поразительной: дома вода была по-настоящему студеная, с голубинкой, именно с голубинкой, потому что сказать о воде "с голубизной" - нельзя, это слишком неповоротливо. Все то, что неповоротливо, - жалко и глупо, потому что любая неповоротливость - в мысли или движении - прежде всего тщится сохранить достоинство, а постоянное внимание к собственному достоинству вырождается в болезненную подозрительность и неверие в добро. "Стоп, - остановил себя Штирлиц. - С водой - это я, верно, глуплю. Вода всюду одинакова, мы наделяем ее качествами фетиша в зависимости от нашего внутреннего состояния. И не надо сейчас уходить в эмпиреи, хотя я прекрасно понимаю, отчего я так настойчиво ухожу в них: это я успокаиваюсь и хитрю с самим собой". Именно в это время Гуго Шульце затормозил возле особняка Боден-Граузе - они возвращались с праздничного приема в люфтваффе, - помог Ингрид выйти из "вандерера", проводил ее до тяжелой, с чугунными выкрутасами калитки и сказал: – Обнимите меня и сыграйте пьяную - сейчас они выскочат из-за поворота. Ингрид поднялась на носки, обняла Шульце, прижалась к нему. Из-за поворота выскочил "оппель-капитан", набитый рослыми, сосредоточенно смотрящими гестаповцами, натренированными замечать все, что нормальному человеку замечать не следовало бы; они увидели тех, за кем следили; шофер сбавил скорость, гестаповцы заученно сыграли "рассеянность", фото, однако, сделали и скрылись за поворотом. – Сейчас они вернутся, - вздохнул Гуго, - так что продолжайте стоять подле... – Потереть затылок? – Я не люблю, - ответил Шульце. - Чему вы улыбаетесь? – Это я так плачу. – Курт пока молчит. Если он выдержит до конца, за нами будут следить еще месяца два так же липко, а потом станут работать иначе. Всем нам сейчас надо продолжать контакты, светские контакты. От работы, от нашей работы, следует воздержаться. – Значит, в Краков меня больше не отправят? – А вы там не были, Ингрид. Вы не были там. Никогда. И никого не встречали. Ингрид покачала головой: – Встречала, Гуго... Встречала... Но ведь Курт тоже встречал, а ведет себя достойно... Она поцеловала Гуго, когда "оппель" вновь показался из-за поворота, и, отворив тяжелую калитку, медленно пошла домой. ...На улицах, когда Штирлиц ехал на квартиру Фохта по пустынному, рассветающему, тихому, тревожному Львову, он увидел, как немецкие солдаты срывали желто-голубые знамена Бандеры и водружали красные, с белым кругом и черной свастикой посредине - трескучие, огромные стяги рейха. "Это начало драки между ними, - подумал Штирлиц. - Или нет? Или я забегаю вперед и желаемое выдаю за действительное? А почему бы драке не начаться? Армия устремлена в атаку, на тылы ее не хватает. Значит, здесь будет схватка Гиммлера, Бормана и Розенберга. Итак, драка между бонзами возможна? Почему вчера знамена Бандеры пакостили весь город и солдаты СС ходили спокойно и спокойно обменивались гитлеровскими приветствиями с пьяными от крови гитлеровскими нахтигалевцами? Почему вчера патрули были сплошь из "Нахтигаля", а сегодня ни одного бандеровского легионера нет и лишь "черные" на улицах? Почему Диц позвонил мне и говорил ликующим голосом? Почему он посмел сказать о Фохте как о "сволочи", ведь Фохт сейчас над ним, онвыше? Нет, это все-таки начало драки. Но если я навязываю мою волю событиям, которые развиваются сами по себе, вне моей логики, тогда я могу здорово проиграть. Диц готов пойти на все ради того, чтобы взять реванш за Елену. Или нет? Мне нельзя проигрывать, потому что очень мало наших людей находится сейчас в таком положении, как я. Но, с другой стороны, если я прав, тогда нам будет очень важно иметь то, что я хочу получить. Риск? Риск. Смешно пугать себя риском". ...Фохт сидел возле телефона, бледный до синевы, тщательно скрывая от Штирлица дрожь в пальцах. "Кто-то сработал раньше Дица, - понял Штирлиц. - Видимо, армия успела его предупредить. Армия принимает самолеты, без ее санкции ни один самолет, хоть трижды эсэсовский, на военный аэродром не сядет - война есть война". Штирлиц включил радио, дождался, пока нагреются лампы в большом "Филлипсе", прослушал первые такты музыки, которая становилась все громче, словно бы силясь прорвать чуть трепещущий матерчатый диск приемника, закурил, показал Фохту глазами на отдушину в стене и медленно погасил спичку. Фохт сначала непонимающе посмотрел на отдушину, а потом в его глазах что-то мелькнуло, но тут же погасло, и Штирлиц понял, почему погасло. "Он не верит мне. Надо объяснить ему разницу, - решил он, - разницу Фохт поймет, он знает по своему ведомству, что это такое -разница". – Сейчас приедет Диц. Он берет Оберлендера, а потом заедет за вами, чтобы отвезти на аэродром, - тихо сказал Штирлиц. - Самолеты из Берлина уже вылетели. Аресты здесь начались? - полуутвердительно спросил он. – Я не знаю, - ответил Фохт, не разжимая рта (тряслись губы), - меня не соединяют ни со Стецко, ни с Лебедем, ни с Бандерой. – Спасти вас могу я, - негромко продолжал Штирлиц. - Я спасу вас не из чувства сострадания - я лишен его, это химера. Я спасу вас ради наших интересов, ибо я из политической разведки, а не из гестапо. – Простите, но я не понимаю, - ответил Фохт, замотав головой. Он начал тереть виски белыми, плоскими пальцами с посиневшими ногтями, и Штирлиц вдруг ощутил, какие они у него холодные и влажные. – Постарайтесь понять. Времени в обрез. Вы ведь все помните, Фохт. Вы помните все. Значит, вы меня быстро поймете. Я бы мог уничтожить вас в Загребе, когда вы с Дицем заигрались с нашим агентом Косоричем. Я этого не сделал. Почему? Потому, что вы для меня более выгодны, чем Диц. Он из гестапо, а вы из другого ведомства, которое имеет выходы за границу. Вы мне выгодны, Фохт. Если вы согласитесь стать моим агентом - я называю вещи своими именами, у меня нет времени на сантименты - и мы сейчас оформим наши отношения, я дам вам ключ к спасению. – Что я должен сделать? – Выполнить формальность. – Каким образом вы меня спасете? Я не понимаю, о каком ключе идет речь? Я ни в чем не виноват. Я верен фюреру и рейху... – Это уже песни, - поморщился Штирлиц и взглянул на часы. - Я слыхал такие песни, и они меня не интересуют. – Я офицер, Штирлиц. – Ну и прекрасно. Тем более - какие же вас сомнения могут мучить? Либо вы становитесь моим агентом, а вы знаете, что мы имеем свою агентуру повсюду; либо с вас срывают погоны СС, и тогда ставьте на себе крест. – Что я должен написать? - Фохт захрустел пальцами, и Штирлицу показалось, что ломают сухой валежник. – Я - псевдоним придумайте - обязуюсь выполнять все указания Бользена, знакомить его с теми материалами, которые потребуются, и приглашать к сотрудничеству с ним тех моих подчиненных, которые попадут в сферу его интересов. Все. И подпишитесь вашим псевдонимом. Второй документ - идентичного содержания, только вместо псевдонима напишите свое имя и фамилию и подпишитесь так, как вы подписываетесь на документах. (Если Штирлиц погибнет, второй документ, будучи переправлен в Центр, даст основания тем, кто придет ему на смену, заставить Фохта выполнять то, что во всех иных случаях будет делать Штирлиц.) – Я не смогу смотреть в глаза руководству, Штирлиц... Голос у Фохта был жалобный, и Штирлиц заметил, что раньше голос его казался более низким - вероятно, он очень следил за собой, справедливо полагая, что тембр и мощь голоса играют заметную роль в продвижении по службе в условиях тоталитарного государства, когда кандидаты на "сильных мира сего" изучаются в канцелярии Бормана со всех сторон, причем такие данные, как внешность, голос, обаяние, юмор, заносятся в папочки, идентичные тем, где хранятся данные об уме "объекта", о его деловой подготовленности, расовой полноценности, образовании и мере преданности идеалам национал-социализма. – Я не давлю на вас, Фохт, - сказал Штирлиц, - я ни к чему вас не принуждаю. Просто я не успею дать вам ключ. – Я напишу первую расписку, и дайте мне ключ. Тогда я напишу вам вторую... Неужели вы мне не верите? – Конечно, нет. Вы слишком испуганы для того, чтобы я мог вам верить. Поймите только, постарайтесь понять, что я заинтересован в вашем выживании, если я беру у вас расписки. Мы не вербуем бесперспективных людей. Фохт написал вторую расписку, протянул ее Штирлицу, и зрачки его расширились от ужаса: по улице мчалась машина. – Это не то. - Штирлиц понял испуг Фохта. - Это грузовик. Итак, когда вас начнут допрашивать в Берлине - да, да, вас будут допрашивать там, - смело говорите, что вы неоднократно просили Дица быть особенно внимательным по отношению к Бандере. Скажите, что, насколько вам известно, не только вы говорили ему об этом. Подчеркните, что Штирлиц был обеспокоен линией ОУН-Б, предписанной абвером, и предупреждал об этом Дица и вас. Настаивайте на том, что вы были убеждены в санкционированности действий Бандеры, поскольку гестапо должно было знать все. Вы не могли допустить мысли, что такого рода замыслы - а действия Бандеры были следствием дальнего замысла абвера - неизвестны Берлину. Вы отвечали за линию. Ваша линия была абсолютной. Все выявленные украинские коммунисты, русские, евреи и поляки изолированы и занесены в списки на ликвидацию, нет? – Далеко не все. – Утверждайте, что все. Материалы готовил Мельник, он ведь отвечал за тыл, не так ли? – Да. – А Мельник - человек гестапо в первую очередь, абвера - во вторую. Таким образом, вы выходите из-под удара... А вот это приехал Диц. Ну, ну держите себя в руках. Я дал вам ключ, а вы в самолете отоприте дверь в вашу память и выстройте систему нападения. Ни в коем случае не защиты. Ясно? Штирлиц потушил сигарету, закурил новую и улыбнулся Фохту, как мог, мягко. – Если вы кому-либо, где-либо, когда-либо признаетесь в том, что я вас завербовал, вот тогда ваша карьера действительно кончится, ибо вам - ни в партии, ни у Розенберга - никто не сможет поверить, а мы своих агентов в кадры СД не берем. В крайнем случае, если Диц давно капал на вас и что-то смог здесь собрать, обвиняйте его в непорядочности, сведении личных счетов и моральном падении, - он мстил вам за гибель Косорича, ибо вы были свидетелем его провала. Вторым свидетелем провала Дица в его работе с Косоричем был я. Понятно? ...Когда самолеты ушли в солнечное уже, безбрежно-высокое небо - было приказано Оберлендера с его людьми и Фохта отправить в разных самолетах, - Штирлиц улыбнулся Дицу: – А теперь самое время хорошо позавтракать, нет? – У меня есть полчаса. Потом надо ехать на допросы. – Вы провели интересную операцию, дружище. – В общем, ничего, - согласился Диц и не сдержал горделивой улыбки, хотя улыбаться он сейчас, в минуту своего торжества, не хотел. - Довольно занятная комбинация. – Ну-ка, научите, как надо делать такие фокусы, - попросил Штирлиц, когда подошли к машинам. - Или нельзя открывать? – Вам можно, - со значением ответил Диц. - Я подвел к Бандере нашего человека. Он подбросил ему мою идею. Остальное сработало само по себе. Вы верно угадали, Штирлиц, когда говорили о лаврах Бандеры. Не сердитесь, я тогда вынужден был молчать. Мельник - наш человек, и он сейчас будет делать то, что мы ему прикажем. А Бандера - это абвер, это армия, вы же понимаете... Какая на него ставка? Когда мой агент - а это близкий друг Бандеры, это мы разыграли нотно - оказал ему, что, только заявив о себе во весь голос, на весь мир, по радио, он сможет пробить наших "бюрократов" и выйти напрямую к фюреру, Бандера поверил. – Готовьте место для креста, Диц. – Разве мы сражаемся во имя наград? - Диц вздохнул и сел в машину. - Награды понесут воины СС на черных подушках перед нашими гробами, Штирлиц. – Завтракать будем у меня? – Можно у меня. В холодильнике есть пиво, ветчина и сало. – А в моем - водка, пиво, сало, сосиски и сыр. Едем ко мне, я запасливей... Как фамилия вашего человека? – Шухевич, - ответил Диц, чуть помедлив. Он понимал, что, отвечая сейчас Штирлицу, он связывает себя с ним. Но, решил Диц, лучше это сделать самому, чем после того, как Штирлиц нажмет. Инициатива должна быть во всем, в предательстве тоже, тогда это и не предательство вовсе, а стратегия : на войне побеждает тот, кто остается в живых. На войне всякое может быть: шальная пуля в спину тоже... 30. КУРТ ШТРАММ (VI)
А сейчас наступило спокойствие, блаженное, расслабленное спокойствие, потому что конвоир, поддерживавший его под локоть, свернул налево, и Курт увидел коридор, именно такой, о каком мечтал, - длинный, узкий, с белыми стенами, а в конце, в самом конце, желтоватая, старая, потрескавшаяся кафельная стена. "Наверное, мне лучше лечь в кровать и выздороветь, - подумал вдруг Курт, - а уже потом я сделаю то, что обязан сделать. Сейчас я могу не добежать. У меня жар, сильный жар, и конвоир схватит меня за шею и повалит, и они всё поймут и потом лишат меня возможностираспорядитьсясобой так, как я обязан распорядиться". Он точно ощущал каждый свой шаг, понимая, что расстояние до кафельной стены становится все меньше и меньше. "Ты дрянь, Курт. Ты смог обмануть седого эсэсовца, ты написал ему много чепухи о прошлом, это будет смешно, если он прочитает всё Ингрид, Гуго или Эгону. Они поймут, они все поймут, потому что тыпрокричалим то, чего не мог бы никогда сказать отсюда. Они обязаны понять твой бред, и потомки поймут, вчитавшись в те показания, которые ты дал: чем глупее и нелепее будут твои слова, записанные седым эсэсовцем, тем яснее станет всем, что ты держался стойко и не был мерзавцем и никого не подвел, спасая свою жизнь. Ты смог обмануть седого, а сейчас ты хочешь обмануть себя. Не спорь. Не отговаривайся слабостью, жаром, тем, что рядом конвоир. Когда ты выздоровеешь, их будет двое. И потом, ты можешь бредить и в бреду скажешь про нашего связника из Швейцарии. И про Ингрид. И про Гуго с Эгоном". Курт чувствовал, как желтоватая, в трещинах, кафельная стена надвигается на него. "Боже милосердный, помоги мне! - взмолился он. - Дай силы мне, боже! Как просто жить на земле, ходить по ней, чувствовать боль, страдать из-за любви, нестись с гор, когда холодный снег игольчато бьет тебя в лицо... Ох, зачем же я думаю об этом?! Я не должен об этом думать сейчас! Я должен думать про иголки, которые входят под ноготь, медленно и упруго раздирая кожу, доходя до мозга и до сердца, и о том страшном холоде, который появляется внутри за минуту перед тем, как ониначинают. Неужели я обычное животное, для которого возможность дышать, получать похлебку и ложиться на нары важнее, чем право остаться самим собой, распорядиться тем, что мне принадлежит? Ну, Курт, милый, это ведь только одно мгновение ужаса, а потом наступит счастье избавления от самого себя, от тогосебя, который уже увидел внутри трещину, и трещина эта будет все шире и шире, как разводы на мартовской реке после первого теплого дождя, который хлещет тебя по лицу, и ты высовываешь язык и чувствуешь, какая холодная и пресная вода падает с небес..." Курт обернулся к конвоиру, жалко улыбнулся ему, а потом спружинился, ударил его двумя пальцами в глаз, и почувствовал мокрый холод глазного яблока и горячую трепетность век, и услыхал страшный крик конвоира, но это был не крик боли, а скорее крик испуга не уследившего, что-то вроде жалобного визга охотничьей собаки, которая потеряла след подранка. Курт опустил голову, оттолкнулся от пола и понесся, как раньше, когда он приезжал на стадион заниматься легкой атлетикой перед началом сезона в горах, чувствуя, что сейчас, через мгновение, он ощутит удар, и он представил явственно и близко желтую массу своего мозга на желтой стене, и закричал от невыразимой жалости к себе, и услышал, как где-то рядом хлопнула дверь, и понял, что за ним гонятся, и замахал руками, чтобы стена скорее обрушилась на него и расколола его череп, в котором грохочет имя связника, и пароль к Гуго, и адрес, где можно укрыться в случае провала кого-то из них, и любовь к Ингрид... Тьма. Избавление. Ночью в номер Штирлица постучали. – Кто? – Из городской управы, - мягко ответили по-украински, - из медицинского отдела, доктор Опанас Мирошниченко. – Что? - удивился Штирлиц, накидывая халат. - Говорите по-немецки, пожалуйста! В чем дело?! Он отпер дверь: на пороге стоял черноокий мужчина в расшитой украинской рубашке. – Извините, забылся, - сказал он, переходя на немецкий, - я доктор, отвечаю за дезинфекцию гостиницы... А вы, господин Штирлиц, совсем не изменились со времен "Куин Мэри". – Вы тоже плыли на этом судне? В каком классе? - спросил Штирлиц, почувствовав певучую, усталую, но в то же время уверенную радость: слова пароля - слова надежды. – Во втором... Я стажировался в Штатах. - Это был отзыв. – Проходите, доктор, - сказал Штирлиц и включил приемник: Берлин передавал победные марши. 31. РАВНОЕ РАВНОМУ ВОЗДАЕТСЯ
Трушницкого арестовали в семь утра. Все было так, как в доме у пана Ладислава: в дверь осторожно постучали, и Трушницкий решил, что это пришел кто-нибудь по поводу завтрашнего, нет, сегодняшнего уже концерта в театре, в его театре, и спросил хриплым со сна голосом: – Кто? – Из домовой управы, - ответили ему, - у вас трубы лопнули. |
