Сименон Жорж - Жомон, остановка 51 минуту.

    Сквозь крепкий сон Мегрэ смутно расслышал звонок, но не понял, что это телефон, и не почувствовал, как жена перегнулась через него, чтобы взять трубку.

    - Это Пополь! - сказала она, хорошенько пнув мужа. - Он хочет поговорить с тобой…

    - Это ты, Пополь? - буркнул полусонный Мегрэ.

    - Это ты, дядюшка? - отозвался тот на другом конце провода.

    Было три часа ночи. Постель была теплая, а окна покрылись цветами инея, потому что на улице стоял мороз, а в Жемоне, откуда звонил Пополь, всегда еще холоднее.

    - Что ты такое говоришь?.. Подожди!.. Я запишу имена… Отто… Да, скажи по буквам: так будет вернее…

    Мадам Мегрэ наблюдала за мужем. Ее интересовало одно: придется ему вставать или нет. И он, понятное дело, встал, объясняя брюзгливым тоном:

    - В Жемоне случилась малоприглядная история, и Пополь под свою ответственность задержал вагон…

    Под Пополем подразумевался Поль Виншон, племянник Мегрэ, инспектор полиции, работавший на бельгийской границе.

    - И куда ты теперь?

    - Сначала на набережную Орфевр, раздобыть кое-какие сведения. А потом, наверное, выеду первым же поездом…

    Неприятности вечно случаются со сто шестым скорым, который отправляется из Берлина в одиннадцать утра, с одним-двумя вагонами из Варшавы, проходит Льеж в двадцать три сорок четыре, когда вокзал практически пуст (стоит поезду отойти от перрона, как вокзал закрывают совсем), и, наконец, прибывает в Эркелен в один час пятьдесят семь минут.

    Этой ночью ступеньки вагонов обледенели. В Эркелене бельгийские таможенники, которые не слишком утруждают себя досмотром при выезде из страны, прошлись по коридорам, открыли наугад несколько купе и поспешили сгрудиться вокруг теплой печки.

    В два часа четырнадцать минут поезд тронулся, пересек границу и прибыл в Жемон в два часа семнадцать минут.

    - Жемон! Поезд стоит пятьдесят одну минуту!.. - выкрикнул стрелочник, бегущий с фонарем по перрону.

    В большинстве купе пассажиры еще спали, лампы были притушены, шторы на окнах спущены.

    - Пассажиров второго и третьего классов просят выйти для таможенного досмотра! - раздалось в коридоре. Инспектор Поль Виншон, подсчитав занавешенные окошки и окошки, в которых зажегся свет, нахмурил брови и подошел к начальнику поезда.

    - Почему сегодня так много пассажиров первого класса?

    - Из-за международного конгресса дантистов, который открывается завтра в Париже. Таких пассажиров у нас по меньшей мере двадцать пять, а кроме того, обычное среднее число…

    Виншон поднялся в головной вагон и принялся одну за другой открывать двери, повторяя заученным тоном:

    - Приготовьте, пожалуйста, паспорта!

    Если пассажиры спали, он зажигал свет и видел, как из полумглы выступают лица, опухшие после тяжелого сна.

    - Приготовьте, пожалуйста, паспорта…

    Через пять минут он проходил снова, сталкиваясь с таможенниками, которые досматривали купе первого класса, заставлял всех выйти в коридор, проверял полки, шарил во всех углах.

    - Паспорта, удостоверения личности…

    Он добрался до немецкого вагона, где полки были обиты красным бархатом. Обычно в таких купе ехало четыре пассажира, но из-за дантистов, заполонивших сто шестой поезд, туда набилось шестеро.

    Пополь бросил восхищенный взгляд на красивую женщину, сидевшую в левом углу, у самой двери: у нее был австрийский паспорт. На остальных он едва посмотрел - но вот, забравшись в глубину купе, обнаружил мужчину, который лежал под толстым одеялом и не шевелился.

    Паспорт! - повторил Пополь, трогая его за плечо.

    Прочие пассажиры уже начали открывать свои чемоданы: подходили таможенники. Виншон снова тряхнул спящего - тот завалился на бок, и через секунду инспектор убедился, что этот человек мертв.

    Все пришли в смятение. В слишком узком купе было не развернуться, и, когда принесли носилки, стоило немалого труда уложить на них необычайно тяжелое тело.

    - Отнесите его в медпункт! - приказал Виншон, а чуть позже обнаружил, что в поезде едет немецкий врач.

    На всякий случай он поставил таможенника охранять купе. Молодая австрийка была единственной, кто выражал желание выйти и подышать свежим воздухом, - ей не разрешили, и она с презрительным видом пожала плечами.

    - Вы можете сказать, отчего он умер?

    Врач недоумевал. С помощью Виншона он раздел мертвеца и даже тогда не сразу обнаружил рану, лишь через некоторое время немец показал на жирной груди умершего едва заметный след.

    - Ему воткнули булавку в сердце, - заявил он.

    Поезду оставалось стоять еще двенадцать или тринадцать минут. Взволнованный Виншон вынужден был на месте принять решение: он побежал к начальнику поезда и потребовал, чтобы вагон отцепили.

    Пассажиры не понимали, что происходит. Ехавшие в соседних купе начали возмущаться, когда им объявили, что вагон остается в Жемоне, а им придется искать себе другие места. Те же, кто ехал в одном купе с мертвецом, возмущались еще больше, когда Виншон заявил, что вынужден задержать их до утра.

    Но ничего другого не оставалось, если иметь в виду, что среди них находится убийца! Когда поезд уехал без одного вагона и шести пассажиров, Виншон почувствовал, как у него подгибаются ноги, и позвонил дяде.

    Без четверти четыре утра Мегрэ явился на набережную Орфевр, где светилось лишь несколько окон, и попросил дежурного инспектора приготовить кофе. К четырем часам его кабинет уже наполнился дымом трубочного табака. Мегрэ дозвонился в Берлин и продиктовал тамошнему коллеге имена и адреса, которые ему дал племянник.

    Затем он заказал Вену, потому что одна из пассажирок была родом из этого города, и отправил телеграмму в Варшаву, ибо в купе ехала некая Ирвич, из Вильно.

    В это время в Жемоне, на вокзале, в кабинете уполномоченного комиссара, Поль Виншон остался лицом к лицу с пятью своими жертвами, которые реагировали по-разному, в зависимости от темперамента. Огонь, во всяком случае, горел жарко: в кабинете стояла одна из тех больших вокзальных печей, которые поглощают уголь совок за совком. Виншон велел принести кресла из соседних кабинетов - крепкие конторские кресла, черного дерева, с гнутыми ножками и вытертой бархатной обивкой.

    - Обещаю проявить максимум расторопности, но ситуация такова, что пока я вынужден не спускать с вас глаз…

    Нельзя было терять ни минуты, если утром он хотел составить более или менее приемлемый рапорт. Шесть паспортов лежали у него на столе. Тело Отто Брауна (в кармане убитого был найден паспорт на это имя) осталось в медпункте.

    - Если хотите, могу заказать для вас горячее питье… Но решайте скорее, потому что буфет скоро закроется…

    Уже в десять минут пятого Виншона потревожил телефонный звонок.

    - Алло!.. Олнуа?.. Что вы говорите?.. Разумеется!.. Да, возможно, есть какая-то связь… Хорошо! Отправьте его ко мне с первым же поездом… И документы, естественно, тоже…

    Мегрэ он позвонил из соседнего кабинета, чтобы никто не услышал их разговора.

    - Это вы, дядюшка?.. Еще одна новость!.. Несколько минут назад, когда поезд подходил к Олнуа, заметили, как какой-то человек вылез из-под вагона… Он бросился бежать, за ним погнались и в конце концов схватили… При нем был пакет, завернутый в клеенку; там находились акции иностранных предприятий, большей частью нефтедобывающих, на значительную сумму… Этот человек утверждает, что зовут его Джеф Бебельманс, он родился в Антверпене и по профессии акробат… Да!.. Его привезут сюда первым же поездом…

    Вы тоже приедете первым поездом?.. Нет?.. В десять двадцать?.. Спасибо, дядя…

    И он отправился к своим зебрам, как он их называл.

    С рассветом, казалось, стало еще холоднее: небо белело, словно огромная льдина. Явились первые пассажиры, пошли пригородные поезда, а Виншон, глухой к протестам своих подопечных, отупевших от усталости, продолжал работать.

    Он не терял времени даром. Лишним временем, собственно, он и не располагал, ибо дело было такого рода, что влекло за собой дипломатические осложнения.

    Нельзя было до бесконечности задерживать пятерых пассажиров различных национальностей, пассажиров, бумаги которых находились в полном порядке, единственно из-за того, что в купе, где они ехали, был убит человек…

    Мегрэ прибыл в десять двадцать, как и обещал. В одиннадцать на запасном пути, куда доставили вагон, был произведен следственный эксперимент. В нем было что-то потустороннее, призрачное, из-за мглистой погоды, холода и всеобщей усталости. Пару раз раздались нервные смешки: кто-то из пассажиров выпил слишком много грогу, чтобы согреться.

    - Прежде всего положим на место мертвеца! - приказал Мегрэ. - Полагаю, шторы на окне были опущены?

    - Здесь никто ничего не трогал… - заверил его племянник.

    Конечно, лучше было бы дождаться ночи, того самого часа, когда все произошло. Но раз это было невозможно…

    Отто Брауну, согласно паспорту, исполнилось пятьдесят восемь лет, он родился в Бремене и владел банком в Штутгарте. Судя по добротной одежде, так оно и было.

    Добродушный толстяк с бритым черепом, ярко выраженного еврейского типа.

    Из Берлина по поводу его личности пришли следующие сведения:

    "…был вынужден прекратить финансовую деятельность после национал-социалистической революции, но принес присягу верности правительству, и его не беспокоили… Считался очень богатым человеком… Безвозмездно передал миллион марок в кассу партии".

    В одном из карманов покойного Мегрэ обнаружил счет из отеля "Кайзерхоф" в Берлине, где Отто Браун остановился на три дня по пути из Штутгарта.

    Пятеро пассажиров тем временем выстроились в коридоре и кто с тоской, кто с бешенством следили за передвижениями комиссара. Тот, указав на багажную полку над Брауном, спросил:

    - Это его вещи?

    - Нет, мои! - резко возразила Лена Лейнбах, австрийка.

    - Не угодно ли вам будет сесть на то место, какое вы занимали ночью?

    Женщина неохотно подчинилась: порывистые движения свидетельствовали о том, что она почти пьяна. На ней была роскошная норковая шуба, очень элегантное платье; на каждом пальце сверкало по кольцу.

    Из Вены по ее поводу пришла следующая телеграмма:

    "…куртизанка очень высокого класса, имела множество похождений во всех европейских столицах, но полиции ни разу не приходилось заниматься ею… Долгое время была любовницей германского принца…"

    - Кто из вас сел в поезд в Берлине? - спросил Мегрэ, оборачиваясь к остальным.

    - Вы позволите? - произнес кто-то на прекрасном французском языке.

    Это и в самом деле был француз, Адольф Бонвуазен из Лилля.

    - Я смогу предоставить вам все нужные сведения, потому что еду с самой Варшавы… Вначале нас тут было двое… Я работаю на прядильной фабрике, которая имеет филиал в Польше, и сейчас возвращаюсь из Львова… В Варшаве в поезд сели только я и эта госпожа…

    Он указал на пожилую даму, еврейку, как и Отто Браун, толстую, смуглую, с распухшими ногами, одетую в каракулевое пальто.

    - Мадам Ирвич из Вильно.

    По-французски она не говорила, и с ней пришлось объясняться по-немецки. Мадам Ирвич, жена крупного торговца мехами, ехала в Париж на консультацию с известным медиком и выражала свой протест против…

    - Сядьте на места, которые вы занимали!

    Оставалось еще двое мужчин.

    - Ваше имя? - спросил Мегрэ у первого, высокого, худого, очень породистого, который по внешнему виду походил на офицера.

    - Томас Хауке, из Гамбурга…

    О нем сведения из Берлина оказались более подробными:

    "…В 1924 г. приговорен к двум годам тюрьмы за торговлю крадеными драгоценностями… после освобождения находился под надзором… Посещал увеселительные заведения многих европейских столиц. Подозревается в подпольной торговле кокаином и морфином…"

    Наконец, последний: мужчина лет тридцати пяти, в очках, с бритым черепом и суровым лицом.

    - Доктор Гельхорн, из Кельна… - представился он.

    Тут случилось забавное недоразумение.

    Мегрэ спросил, почему, когда обнаружили, что его попутчик не шевелится, он не оказал первую помощь.

    - Потому что я - доктор археологии, а не медицины…

    Теперь все расселись в купе точно так, как предыдущей ночью:

    Отто Браун - Адольф Бонвуазен - мадам Ирвич Томас Хауке - доктор Гельхорн - Лена Лейнбах. И разумеется, все, кроме Отто Брауна, который, к сожалению, свидетельствовать уже не мог, отрицали, что имеют какое-либо касательство к убийству. И каждый утверждал, что ему ничего не известно.

    Мегрэ провел четверть часа с Джефом Бебельмансом, акробатом из Антверпена, который вылез из-под вагона в Олнуа, имея при себе акции на предъявителя общей стоимостью три миллиона.

    Когда Бебельманса подвели к телу, он не изменился в лице и лишь осведомился:

    - Кто это?

    При обыске у него нашли билет третьего класса от Берлина до Парижа, что не помешало ему часть пути проделать под вагоном, с тем чтобы на границе не обнаружили акций.

    Но Бебельманс оказался не из говорливых. Ничуть не унывая, он твердил:

    - Ваше дело задавать вопросы. Мне же совершенно нечего вам сказать…

    Сведения о нем оказались не слишком впечатляющими: раньше он был акробатом, потом работал официантом в ночных заведениях в Брюсселе, затем в Берлине…

    - Итак, - начал Мегрэ, беспрерывно делая короткие затяжки, несмотря на присутствие двух дам, - вы, Бонвуазен, и мадам Ирвич сели в поезд в Варшаве. А кто сел в Берлине?

    - Сначала эта госпожа… - заявил Бонвуазен, указывая на Лену Лейнбах.

    - Где ваша кладь, мадам?

    Она указала на полку, расположенную над мертвецом, где лежали три роскошных чемодана крокодиловой кожи в бежевых чехлах.

    - Значит, вы положили ваш багаж сюда, а сами уселись в противоположном углу. По диагонали…

    - Покойный… то есть, я хочу сказать, этот господин… вошел следом… - продолжал Бонвуазен, которому безумно хотелось поговорить.

    - Без багажа?

    - Он нес с собою только плед…

    Мегрэ вышел посовещаться с племянником. Они вновь просмотрели содержимое бумажника убитого, где нашли багажную квитанцию. Вещи уже прибыли в Париж, и Мегрэ позвонил, чтобы чемоданы срочно открыли.

    - Хорошо! Теперь… - он указал на Хауке, - этот господин?

    - Он сел в Кельне…

    - Это верно, господин Хауке?

    - Точнее, в Кельне я перешел в другое купе… Раньше я ехал в купе для некурящих…

    Доктор Гельхорн тоже сел в Кельне, где он жил. Пока Мегрэ, сунув руки в карманы, задавал вопросы, что-то бормотал себе под нос, внимательно всматривался в каждого, Поль Виншон, как хороший секретарь, на ходу делал записи. Вот что можно было в этих заметках прочесть:

    "Бонвуазен: До немецкой границы казалось, что только мы с мадам Ирвич знакомы между собой… после таможни мы все кое-как устроились, чтобы вздремнуть, и притушили лампу… В Льеже я увидел, что дама, сидящая напротив меня (Лена Лейнбах), хочет выйти в коридор. Господин, сидевший в другом углу (Отто Браун), тут же встал и спросил у нее по-немецки, куда это она собралась.

    - Я на минутку, подышать воздухом, - ответила женщина.

    И я совершенно уверен, что он сказал ей:

    - Садись на место!"

    Дальше Бонвуазен рассказывал:

    "В Намюре она снова хотела выйти, но Отто Браун, который, казалось, спал, пошевелился, и она осталась.

    В Шарлеруа они снова разговаривали, но я уже засыпал и помню смутно…"

    Значит, в Шарлеруа Отто Браун был еще жив! Был ли он еще жив в Эркелене? Этого никто не мог знать.

    Таможенник лишь приоткрыл дверь и, увидев, что все спят, удалился.

    Значит, именно между Шарлеруа и Жемоном, то есть в течение часа или полутора часов, кто-то из пассажиров должен был подняться, приблизиться к Отто Брауну и вонзить ему в сердце булавку.

    Только Бонвуазену не было нужды подниматься. Стоило ему немного наклониться вправо - и он коснулся бы немца. У Хауке, сидевшего напротив, тоже была выгодная позиция, затем шел доктор Гельхорн и, наконец, обе женщины.

    Несмотря на холод, на лбу у Мегрэ выступили капли пота. Лена Лейнбах пожирала его бешеным взглядом, а мадам Ирвич жаловалась на ревматизм и по-польски изливала душу Бонвуазену.

    Томас Хауке вел себя с большим достоинством, крайне высокомерно, а Гельхорн утверждал, что у него срывается важная встреча в Лувре.

    Вот еще записи Виншона:

    "Мегрэ Лене: Где вы живете в Берлине?

    Лена: Я приехала туда всего на восемь дней. Остановилась, как всегда, в "Кайзерхофе"…

    М.: Вы были знакомы с Отто Брауном?

    Л. Л.: Нет! Может быть, мы встречались в холле или в лифте…

    М.: Почему же после немецкой границы он заговорил с вами так, будто вы были знакомы?

    Л. Л. (с иронией): Возможно, потому, что мы оказались на чужой территории, и он обнаглел… В Германии еврей не имеет права ухаживать за женщиной арийской крови…

    М.: И поэтому он не позволил вам выйти в Льеже и в Намюре?

    Л. Л.: Он просто сказал, что я могу простудиться…"