Сименон Жорж - В тупике.

    Определить, какую роль сыграл в нашей жизни тот или иной час, мы, разумеется, можем только впоследствии. Но о котором идет речь, окрашен цветом неба; а было оно серым повсюду, куда ни глянь, как внизу, где мчались тучи, гонимые восточным ветром, так и в вышине, где про запас хранился дождь на много-много дней.

    Уже не хватало сил хныкать и повторять, что проходит последнее воскресенье перед Пасхой! Да и к чему? Это тянулось уже месяц за месяцем! Месяц за месяцем газеты сообщали о наводнениях, оползнях, обвалах!

    Лучше уж молча пожимать плечами, как пастор, вице-мэр, что стоял перед дверью, спрятав руки в карманы, ссутулясь и глядя в одну точку.

    Было только десять часов утра. В такое время вице-мэр еще не оделся как полагается. Он заглянул сюда по-соседски, накинув старый пиджак на ночную рубашку и сунув босые ноги в кожаные шлепанцы. Лили за стойкой мыла стаканы и ставила их на полку. Тони, рыбак, полулежа на диванчике, обтянутом искусственной кожей, машинально следил за ней. Резная металлическая вывеска со скрипом раскачивалась при каждом порыве ветра, и дождь размывал намалеванную яркими красками тарелку буйябеса^[1] и надпись "У Полита".

    А сам Полит, тоже еще не одетый и не умытый, был просто вне себя. Яростно загружал он большую печь, которую вот уже два месяца следовало перестать топить. Потом шел в кухню - ступенькой ниже - и гремел там ведрами и кастрюлями.

    - Кажется, сегодня в церкви ветки самшита освящают? - спросил вице-мэр, когда зазвонили колокол церкви в порту Гольф-Жуан.

    Как раз в эту минуту мимо двери проходила согнувшаяся под зонтиком старуха, вся в черном, с молитвенником в руке.

    - А по-моему, сегодня день свечей! - вздохнул Тони, не двигаясь с места.

    - Каких еще свечей?

    - Когда я, мальчиком, пел в церковном хоре…

    - Это ты-то пел в хоре?

    - Почему бы и нет? Так вот, я помню, что-то говорилось тогда о свечах, и священник втыкал гвозди в такую здоровенную свечу…

    - Да это все приснилось тебе! - пробурчал вице-мэр, который ничего такого не припоминал.

    Прямо перед ним, в порту Гольф-Жуан, приплясывали на волнах лодочки, причаленные в нескольких метрах от мола, носом к ветру. А подальше, вырвавшись из-под защиты мыса Антиб, клокотало море и крутые гребни, казалось, исходили дымом.

    - Я тоже помню свечи, - вмешалась Лили, о которой вовсе позабыли.

    Вице-мэр воспользовался случаем, чтобы отпустить грубую шуточку, и приоткрыл застекленную дверь. В тот же миг брызги дождя, с шумом заливавшего узкий тротуар, ворвались в кафе, долетев чуть не до самой его середины.

    - Дверь! - заорал из кухни Полит.

    - Заткни пасть! - отозвался вице-мэр, но дверь все-таки закрыл.

    Время от времени мимо кафе проносилась машина из Канн в Жуан-ле-Пэн, взметая с обеих сторон фонтаны грязной воды. Потом у двери остановился большой синий лимузин с шофером в ливрее. Из машины вышел человек в белых брюках, черном клеенчатом дождевике и морской фуражке; он рассеянно пожал руку шоферу и, согнувшись, перебежал через тротуар в кафе.

    Вице-мэр, собираясь уйти, потеснился, пропустив его, и пробормотал: "Привет, Владимир!"

    Машина уже повернула назад, в Канны, откуда пришла. Владимир стряхнул свой черный дождевик, подошел к стойке, угрюмый, недовольный, нерешительный. Каждое утро повторялась одна и та же комедия. Он с отвращением смотрел на бутылки. В этот час лицо его было опухшим, веки красноватыми. Лили ждала, улыбаясь, держа в руке стакан и полотенце.

    - Виски?

    - Нет.

    Тони, по-прежнему развалясь на диванчике, тоже глядел на Владимира. А вице-мэр стоял теперь спиной к застекленной двери.

    - Ну ладно! Виски так виски!

    Он закурил и посмотрел на Тони, не находя нужным поздороваться с ним. К чему это, когда и так видишься потом целый день? Затем бросил взгляд в окно, на яхту, видневшуюся в конце мола.

    - Блини выходил?

    - Не видал.

    Владимир вошел в кухню, где Полит ставил на огонь картошку, открыл стенной шкаф, взял оттуда банку свежезасоленных анчоусов и вытащил пальцами две-три рыбки.

    - Поздно лег? - спросил Полит.

    - В четыре.., пять.., уже не помню.

    - Гости?

    - Друзья из Марселя, вечером уезжают.

    Он снова примостился у стойки и жевал анчоусы, даже не стряхнув с них соль, иногда запивая их глотком виски.

    Порой вздыхал, поглядывая на белую яхту. Виие-мэр тоже вздыхал, погода его угнетала.

    - Пора мне пойти одеться, - заявил он. Это он повторял уже в третий раз, но у него все не хватало духу выйти из кафе и перейти в соседний дом. Не двигаясь с места. Тони воскликнул:

    - Э! Вот и Блини!

    С яхты спустился человек, одетый, как и Владимир, в белые полотняные брюки и черный дождевик, на голове у него была фуражка с золотым гербом. Он нес в руке продуктовую сумку и шел торопливой походкой, подняв воротник, спрятав в него подбородок. На какое-то мгновение Блини шагнул в сторону, чтобы заглянуть в окно кафе, увидел Владимира и снова двинулся к рынку.

    - Не скучает он, должно быть, с девчонкой-то! - проговорил вице-мэр.

    Владимир промолчал. Даже не подумав расплатиться, он набросил на плечи дождевик и пошел к "Электре".

    Остальные посетители ничего и не заметили, подумали, что Владимир всегда такой по утрам. За те годы, что он был капитаном "Электры", они успели к нему привыкнуть. Лили, не задумываясь, налила ему виски, хотя он и утверждал, что пить не будет. И теперь они полагали, что он недолго пробудет на борту и вернется выпить еще стаканчик, после чего только и развеется его утренняя горечь.

    Но никто из них толком ничего не знал.

    Снова погрузились они в унылое созерцание дождя, следя за Владимиром, который приблизился к яхте, поднялся по сходням и наконец исчез в носовом люке.

    - Неплохо устроился в теплом местечке… - вздохнул Тони-рыбак.

    - Не скажи, иной раз не захочешь быть в его шкуре, - возразил вице-мэр, подумывая уже, не пора ли идти одеваться.

    Лили покончила со стаканами и теперь протирала полированные столы, потускневшие от сырого воздуха. Кафе Полита не было трактиром для рыбаков, но не было и рестораном для туристов. Однако напоминало оно и то, и другое. Полит сохранил в целости прежнюю длинную оцинкованную стойку с сифоном и краном для пива и кассой в углу. Пол был, как и раньше, вымощен красными плитками, на прованский лад, но теперь тут стояли красивые деревенские столы темного дуба, стулья с плотными соломенными спинками, а на окнах висели занавески в мелкую клеточку.

    - Лили! - крикнул Полит. - Сбегай купи полфунта сала…

    - Можно взять ваш дождевик? - спросила девушка у Тони и побежала к лавкам, окружающим церковь и кинотеатр.

    Там она увидела Блини, который, как толковая хозяйка, щупал кабачки один за другим. "Привет, Блини!" - издали бросила Лили.

    По-прежнему дул ветер, неслись серые тучи. Владимир неподвижно стоял в кубрике "Электры". Он был похож на больного, чувствующего, как у него сжимается сердце, предвещая приступ.

    Справа - койка Блини. Слева - его собственная. Над ними были еще две подвесные койки, по одной с каждой стороны, но на этих верхних койках они держали вещи. На стороне Владимира - беспорядок, одежда и белье, разбросанные вперемежку, бутылки минеральной воды "Витель".

    На стороне Блини - все прибрано, как у образцового солдата: тщательно заправленная койка, белье, уложенное стопочкой, мелочи, сувениры и украшенный голубой ленточкой вид Батума, что на Кавказе.

    Владимир стоял, держа правую руку в кармане, и чуть покачивался, когда яхта кренилась под напором волн. В открытый люк над его головой залетали брызги дождя, и на полу уже образовался мокрый квадрат.

    Внезапно он судорожно вздохнул, что-то пробормотал по-русски и протянул руку к деревянной шкатулке с выжженной на крышке картинкой, стоявшей на стороне Блини. В таких шкатулках девушки обычно держат милые сердцу сувениры или любовные письма.

    В этой шкатулке хранились фотографии, монеты, открытки, всевозможный хлам, который Владимир отбросил рукой. На мгновение в кубрике, несмотря на тусклое освещение, что-то ярко блеснуло, - то был бриллиант, величиной с орешек, вставленный в оправу кольца.

    Потом с палубы донесся какой-то звук, и Владимир быстро поставил шкатулку на место. Он едва успел наклониться к своей койке, как кто-то наверху подошел к открытому люку над его головой.

    - Вы здесь? - произнес чей-то голос.

    - Да, мадмуазель.

    Его лицо побагровело. Он не знал что делать, хватал наудачу что-то из одежды. Потом поднялся по железной лесенке на палубу.

    Девушка о нем уже забыла. Она стояла на носу яхты, одетая, как и он, в клеенчатый дождевик, спрятав руки в карманы. Ее темные волосы намокли от дождя, но она, казалось, не замечала этого. Она держалась очень прямо, лицо ее было серьезным и спокойным. Она смотрела на дождь, как смотрел на него вице-мэр из окна кафе Полита, как смотрели в этот же час многие другие, сидевшие взаперти у себя дома.

    - Мадмуазель Элен…

    Девушка взглянула через плечо на Владимира, лицо ее по-прежнему ничего не выражало.

    - Ваша матушка поручила мне сказать вам… Она увидела, как на набережную вышел Блини, пучки зелени торчали из его сетки.

    - …она хотела бы, чтобы вы приехали к завтраку в "Мимозы". В полдень за вами придет машина…

    - Это все?

    Владимир надел фуражку и вышел на сходни. На середине мола он встретился с Блини, оба остановились.

    - Туда собрался? - спросил Блини по-русски.

    - Еще не знаю.

    - Хозяйка придет?

    - Может быть.

    Они уже отошли довольно далеко друг от друга. Блини обернулся и крикнул, все так же по-русски:

    - Если увидишь ее, попроси денег. У меня кончились. Владимир что-то буркнул, двинулся дальше, открыл дверь кафе Полита и, усевшись на диванчик у окна, отодвинул занавеску. А вице-мэр все никак не мог заставить себя пойти одеться.

    - Тони утверждает, что сегодня день свечи, - сказал вице-мэр часом позже, в то время как Лили накрывала стол ковриком для игры в белот^[2]. - А я помню, что в это воскресенье освящают ветки самшита.

    Человек по кличке Итальянец, хоть он и был таким же французом, как остальные, нахмурил брови:

    - А разве у нас сегодня не Вербное воскресенье? Эй, Полит! Тащи-ка сюда календарь…

    Календаря не нашлось. Вице-мэр тасовал карты. Он наконец-то оделся, лицо его было свежевыбрито и чуть присыпано тальком.

    Полит тоже привел себя в порядок и, хоть на туристов рассчитывать не приходилось, все же надел белый костюм и поварской колпак.

    - Ты что же не играешь, Полит?

    - Пусть меня пока немой подменит… Да я сейчас вернусь.

    Он мешал в печке кочергой. Немой уселся за карточный стол и улыбался, делая понятные всем знаки.

    - С чего бы стали втыкать гвозди в свечи? - спросил вице-мэр, которому эта история не давала покоя.

    - Уж не знаю, а только знаю, что втыкают!

    А Владимир знал. Он сидел на расстоянии двух столиков от них, поставив локти на стол, глядя на стоявшее перед ним блюдо с оливками и полупустой стакан. Он-то помнил пасхальную свечу в московской церкви, в нее втыкали черные гвозди, образуя из них крест, и воздух был насыщен ладаном и пением хора.

    Время от времени он вздрагивал и бросал украдкой взгляд на опустевшую палубу яхты. Девушка ушла вниз вместе с Блини. Она, должно быть, смотрит сейчас, как Блини, по своему обыкновению, стряпает и возбужденно несет какую-то чушь.

    А вдруг он вздумает открыть шкатулку? Вдруг Элен видела, что сделал Владимир? И заметила, что он вспыхнул, как человек, пойманный с поличным?

    Но ведь она так его презирала! Скорее всего, девушка ни на что не обратила внимания! По всей вероятности, просто удивилась, что Владимир оказался тут, в то время как она и не слышала, как он поднялся на борт яхты.

    - Вот этот и вон тот…

    Для человека, не знающего, в чем дело, эти слова не имели никакого смысла. Их твердил Блини, все еще, после нескольких лет, не усвоивший толком французского языка. Он охотно брался за любую работу, требующую терпения и внимания, ему нравилось крыть лаком ялики или стряпать лакомые блюда, в особенности русские или кавказские.

    Его, кстати, и прозвали-то Блини, оттого что блины удавались ему на славу.

    - Вот этот, - объяснял он, - и вон тот…

    Он улыбался. Красногубый рот открывался во всю ширь, зубы сверкали. Черные волосы его слегка вились, глаза были красивые, темно-карие. Но самым удивительным было то, что, уже перевалив за тридцать лет, он все еще сохранил так много детского.

    Точнее говоря, он напоминал подростка-мулата. Но мулаты очень рано расстаются со своей грацией молодого зверька, с невинной веселостью, с детской нежностью.

    Блини в свои тридцать пять лет был красивым и ласковым, как тринадцатилетний египтянин.

    - Вот этот и вон тот… Владимир поднял голову.

    - Повторим, Лили! - заказал он, оттолкнув от себя пустой стакан.

    Немой засмеялся, глядя на него, и повертел пальцем у виска, показывая, что Владимир опять напьется до беспамятства.

    Остальные играли в белот, кричали, шутили, с размаху швыряли карты на стол.

    Владимир их даже не слышал. Он подвинул к себе валявшуюся тут газету, привезенную из Ниццы, прочитал два-три заголовка и бросил ее.

    Ему было не по себе. Хотелось, чтобы все, что должно случиться, поскорее случилось и не было бы соблазна восстановить все как было.

    - Мамаша Электра сегодня не придет? - поинтересовался Полит, стоя на пороге кухни.

    - Вряд ли.

    - Грехи замаливает?

    Владимир пожал плечами. Шутка уже никого не смешила - слишком часто ее повторяли.

    А мамаша Электра, как называл ее Полит, в пять часов утра была пьяна вдрызг. Ну и что такого? Теперь она спала в своей спальне, среди разбросанных как попало вещей, а ее гости бродили по вилле.

    Что еще ей было делать? Вот проснется и, еле ворочая языком, тоже потребует стаканчик виски. Ну а потом…

    Время от времени Владимир посматривал на игроков - каждый из них пристроил рядом с собой по рюмочке перно^[3].

    Дождь по-прежнему поливал белую яхту; этот бывший корабль противолодочной обороны, длинный - чуть ли не до тридцати метров, - узкий и заостренный, обошелся своей хозяйке в полмиллиона; а выходила яхта в море всего два раза в год.

    Да к чему ей было выходить? Жанна Папелье, которую иные называли мамаша Электра - по имени яхты, - жила то в "Мимозах", там, высоко, в супер-Канне, то на борту. Не все ли равно, где жить? Ведь здесь и там жизнь одна и та же.

    Вице-мэр обернулся, когда Владимир в третий раз потребовал виски, - на сей раз этот русский превысил обычную норму, а до полудня еще далеко!

    - Что-нибудь неладно? - спросил он, не подозревая, что Владимир покраснеет, услышав такой вопрос.

    …Придется пережить неприятную минуту - вот и все! Через час-другой Жанна Папелье проснется и увидит, что пропал ее бриллиант. Она мало чем дорожила, но любила это кольцо, теряла его раз в неделю и всегда находила на том самом месте, где оставила.

    Каждый раз - одна и та же комедия. Она собирала гостей и слуг. На каждого поглядывала с подозрением. Кричала:

    - Кто стащил мой бриллиант? Она переворачивала виллу вверх дном; обыскивала комнаты слуг и даже друзей, бранилась, угрожала, стенала:

    - Если кому нужны деньги, достаточно сказать об этом мне… Но украсть у меня бриллиант! А я-то ведь всегда готова последнюю рубашку отдать, только попроси!

    Она говорила правду. В "Мимозах" всегда жили человек пять-шесть, а то и десять. Друзья, отнюдь не близкие, приезжали дня на два погостить и оставались на месяц! Женщины и мужчины, но преимущественно женщины…

    - Ты не захватила с собой вечернего платья и хочешь пойти в казино?.. Иди-ка сюда… Выбирай…

    Она раздавала свои платья. Раздавала свои портсигары, зажигалки, сумочки. В пьяном виде она раздавала все, что попадало под руку, а придя в себя, ворчала: "Приезжают сюда, чтобы поживиться за мой счет…"

    Она раздавала без счета и слугам, и всем окружающим. Всем, кроме Владимира, оттого что Владимир - это было совсем другое дело. Владимир был как бы "частицей ее самой. Владимир пил с ней. После нескольких стаканчиков Владимир плакал с ней вместе, и они полностью понимали друг друга, испытывали одинаковое отвращение ко всему окружающему и одинаковую жалость к самим себе.

    - Понимаешь, Владимир, миленький ты мой… Мне с ними скучно… Но я не могу жить одна…

    Напившись до бесчувствия, оба ложились в одну и ту же кровать.

    - Ну скажи, что мне теперь делать с дочерью, которая свалилась мне на голову? Лучше бы оставалась она где была, верно ведь?