Сименон Жорж - Исповедальня - стр 2

Зимой он разложил на полу мансарды огромные листы бумаги и чертил генеалогическое дерево греческих богов, отыскивая родственные связи до девятого, десятого колена, с восторгом вписывая на их законные места Эгле^[1], Ассараков^[2] и других, о ком не слышали даже преподаватели.

Позже, познакомившись с начатками биологии, он стал тратить все карманные деньги на специальную литературу, которую с трудом понимал. Его спрашивали:

Его интересовала и математика, вот почему в дополнение к обычному бакалариату он собирался через три недели сдавать экзамены по элементарной математике.

Он не терял терпения, никогда не предвосхищал события. Он не беспокоился ни о завтрашнем дне, ни о своем будущем. Решение придет в свое время, и он старался заниматься как можно больше, чтобы быть готовым ко всему.

- Я, пожалуй, поработаю. Все равно по телевизору ничего интересного нет.

Пока отец с матерью пили в гостиной кофе, Ноэми убирала со стола.

Андре никогда не пил кофе. Он любил молоко и не стыдился этого, что совсем недавно и доказал в маленьком баре на улице Вольтера.

Родители сидели друг против друга, как на фотографии, и Андре, прежде чем подняться к себе, посмотрел на них так, словно увидел в новом свете.

В глубине души он никогда особенно не интересовался родителями, тем, что они делают, что думают, что их волнует. И даже если подобные мысли вдруг приходили ему в голову, он их обычно отгонял. Они его родители.

- Тебе не кажется. Било, что ты ужасный эгоист? Он ненавидел это полученное в детстве прозвище, потому что так звали кота привратницы, когда они еще жили в Париже.

- Ты думаешь только о себе, делаешь только то, что хочешь, не задумываясь, нравится ли это другим.

- Ну и как же, по-твоему, дети должны защищаться? Не будь они эгоистами, как ты говоришь, они стали бы всего-навсего копиями своих родителей или учителей.

Возможно, сегодня мать, обычно прекрасно владеющая собой, была несколько взволнованна.

- Ты предпочитаешь видеть меня среди тех, кто гоняет на мотоциклах с девицами за спиной, нарываясь на драки в барах?

- Вот уж не знаю. Однако уверена, в вашем классе есть кто-нибудь, кто разделяет твои интересы.

- Что ты хочешь этим сказать? - Что он обойдется без меня, как и я без него.

Через несколько минут отец, вздыхая, встанет и уйдет в крошечную мастерскую на антресолях виллы, где устроил свою мансарду - поставил электрическую печку и необходимую для изготовления протезов аппаратуру.

Большинство дантистов заказывают коронки, мосты и фарфоровые зубы у техников-специалистов, которые чаще всего работают на дому. Люсьен Бар все делал сам, очень тщательно, проводя вечера, а то и ночи за работой в тиши антресолей.

Что это-стремление к совершенству? Или же мастерская просто стала для него убежищем?

А чем займется вечером мать? Будет смотреть телевизор - не важно какую программу - или читать журнал, куря сигарету за сигаретой? А может, отправится к своей подружке Наташе в ее новую квартиру на Круазетт возле летнего казино.

Впервые все это показалось Андре странным. Он жил этой жизнью, вернее присутствовал в ней год за годом, ни на что не обращая внимания, и вдруг почувствовал, что с любопытством смотрит на отца и мать, которых не знал.

Ему хотелось не думать об этом, отбросить возникшие вопросы, вернуться к своим заботам.

Неловко было уходить так, словно они ему безразличны, словно его интересует только собственная жизнь.

- Молоко не забыли, господин Андре? - крикнула из кухни Ноэми, когда он вышел на лестницу.

Каждый вечер он брал с собой стакан молока и перед сном выпивал, часто похрустывая яблоком. Он взял молоко.

Расставшись с Франсиной на бульваре Виктора Пого, он долго не решался вернуться на ту улицу, где увидел мать, выходившую из дома желтого цвета. Он пытался убедить себя не вмешиваться не в свое дело, прекрасно сознавая, что малодушничает.

Он не имел права закрывать глаза на реальность, жить с сомнениями, которые в конце концов перерастут в уверенность.

Он развернул мопед. Улица Вольтера. Довольно старый, выкрашенный желтым четырехэтажный дом напротив небольшого бара. Двери всегда открыты. С одной стороны овощная лавка, с другой - узенький магазин бижутерии.

Прислонив мопед к стене, он поднялся на три ступеньки. Коридор перед каменной лестницей желтого, как и фасад, цвета, только еще грязнее. Справа - три ряда почтовых ящиков, к каждому из которых приклеена визитная карточка.

Одна табличка медная: Господин Ж. Девуж, судебный исполнитель, 2-й этаж, налево; другая - белая, эмалированная: Ф. Ледерлен, педикюр, 2-й этаж.

И здесь же, на стене, надпись коричневой краской и стрелка, указывающая на лестницу: Меблированные комнаты. Обращаться на 3-й этаж.

Он хотел подняться, но не осмелился. Вернее, дошел до второго этажа, где остановился возле открытой двери судебного исполнителя. В конторке за окошечком, как на почте, работала девушка.

Спускавшаяся парочка, смеясь, задела его, а женщина обернулась и сказала своему спутнику что-то, должно быть, смешное, потому что тот тоже оглянулся, и оба расхохотались, а потом, под ручку, выскочили на улицу.

Нет, Андре не испытывал щемящей тоски. Он медленно спустился по выщербленной каменной лестнице и долго, словно не узнавая, смотрел на свой мопед. Потом выкатил его на дорогу.

Тело его налилось страшной тяжестью, и когда за ним захлопнулась дверь мансарды, он впервые почувствовал себя одиноким.

Глава 2

В половине одиннадцатого на лестнице послышались шаги отца. Андре лежал на животе, растянувшись на полу, в своей обычной позе - подперев руками подбородок. Он только что перечитал почти всю первую филиппику^[3] и, закрыв книгу, поставил пластинку, которую любил за глухой тембр ударных. Слушал музыку, листал комиксы.

Отец приходил нечасто: лишь когда они оставались в доме одни, Люсьен Бар словно в нерешительности поднимался на третий этаж.

Он не стучался, а - возможно, из скромности - как бы предупреждая о своем приходе, задерживался на площадке, и потом они недолго беседовали.

Связного разговора у них никогда не получалось - так, банальные фразы, прерываемые долгим молчанием.

Сегодня Андре потянуло закрыть комикс и взять Демосфена, в надежде, что отец сразу уйдет, если увидит его за работой. Но он не посмел и ждал, чуть нервничая, а когда дверь открылась, протянул руку к проигрывателю и выключил музыку.

Отец, тоже смущенный, не решился подойти к старому креслу, с которого Андре содрал малиновую обивку из велюра, оставив лишь бледно-синий подбой.

Андре боялся прямого вопроса - вдруг кто догадается о случае на улице Вольтера, и вот этот вопрос действительно прозвучал, хотя стыдливо и робко.

Люсьен Бар все-таки сел в кресло, попыхивая тоненькой сигаркой, которую приберегал на вечер: днем, в кабинете, он не мог пускать дым в лицо клиентам. Не курил он и в гостиной: запах сигар приводил жену в ужас.

- Да. Она выходила из школы на улице Паради. Школа языков и бухгалтерии.

Неужели он пришел сюда, наверх, с какой-то задней мыслью? Что его еще интересовало, кроме дочери друга? Во всяком случае, Люсьен Бар, казалось, испытал облегчение, когда разговор ушел в сторону. Он помолчал с отрешенным видом.

- Если не считать ужин у нас зимой и ответный у них три недели назад, последний раз я видел Франсину, когда ей было всего несколько месяцев.

- А ведь раньше мы дружили с ее отцом. Он был сыном деревенского врача то ли в Ньевре^[4], то ли в Центральном массиве^[5], точно не помню.

Когда его отец умер, он оказался без средств и несколько месяцев жил у нас в доме, в одной комнате со мной.

Почему вдруг Люсьен Бар вспомнил прошлое? Андре был польщен и в то же время раздосадован. Он не любил, когда его вынуждали думать о том, что не имело к нему отношения. Может быть, чувствовал в этом угрозу своему спокойствию? Или воспринимал это как еще одну слабость отца, которому хотелось выговориться?

Одно дело мать, не умолкавшая за столом ни на минуту: это несерьезно - ничего личного. Она вносила в дом лишь отражение внешнего мира, образы, которые каждый безотчетно ловит на улице, или истории, вычитанные в газетах.

С отцом было иначе, и Андре не знал почему. Отец не раскрывал душу, не откровенничал. Он произносил фразы вроде бы бессвязные, но которые так казалось сыну - обнажали подоплеку его тревог.

- Овдовев за несколько лет до того, он вел скромную трудовую жизнь деревенского врача. Мы с Эдгаром заканчивали лицей, когда пришла телеграмма с сообщением, что его отец повесился в саду на яблоне.

Андре не понимал, зачем отец это рассказывает. История была явно не из тех, которые беспричинно возникают из прошлого. С чего вдруг отец стал откровенничать с ним о людях, которых юноша едва знал?

Позже Эдгар утверждал, что с повесившимися так и бывает. Большинство самоубийц оставляют письма, объясняя свое решение. Повесившиеся - редко… Я думаю, не подтолкнула ли Буадье эта неожиданная необъяснимая смерть избрать именно невропатологию, а не что другое.

Он замолчал, поискал пепельницу, чтобы притушить сигару, но нашел только блюдце. Встав, снова уже не сел. По его поведению и жестам чувствовалось, что он не у себя. Он был у сына, который по-прежнему сидел на полу, скрестив руки на коленях.

- Да. Он много рассказывал о ней, когда мы были у них. Госпожа Буадье - дочь профессора Венна, первого невропатолога Франции и, может быть, всей Европы. Он возглавлял неврологическое отделение в Сальпетриере, три-четыре года назад вышел на пенсию, но до сих пор со всего мира к нему приезжают консультироваться.

Изредка поглядывая на отца, Андре Бар чувствовал растущее в том смущение. Зачем он пришел? Зачем оставил мастерскую, где ему, в своей стихии, так хорошо? И что за словоохотливость, потребность в бесполезных фразах.

Какое ему дело до самоубийцы из Ньевра или Центрального массива; профессор-пенсионер, такой знаменитый и энергичный, несмотря на возраст, тоже его не интересовал.

И снова молчание, уже более продолжительное. Молчания Андре боялся больше, чем разговоров.

- Прости, что помешал… На чем же я остановился? Ах да! Мы говорили о Франсине, и мне вспомнилось, что я знал ее отца и Колетту, - когда им было примерно столько же, сколько их дочери сейчас.

- Колетта? Похожа на Франсину. Очень привлекательная. И удивительно способная: если мне не изменяет память, она подготовила диссертацию по английской литературе, а вот защитила или нет - не знаю: потерял их из виду.

И опять тишина, которая теснила грудь, словно таила в себе какое-то скрытое значение.

- Что я хотел сказать… Мы не виделись много лет. Когда мы были студентами, он даже не бегал за ней. Еще полгода назад я не подозревал, что они живут в Ницце, в двадцати километрах от нас.

Он робко улыбнулся, словно извиняясь за свои разглагольствования.

Эдгар Буадье, например, будь у него такое желание, был бы сейчас профессором медицины в Париже, где, без сомнения, унаследовал бы должность и репутацию своего тестя.

- Видимо, боялся упреков, что получил место только благодаря женитьбе. А потом, человек он был жесткий, принципиальный, всегда говорил правду в глаза, и жизнь в официальных кругах была бы для него просто невыносимой. На своей клиентуре он приобретает не меньший опыт, чем если бы подвизался в какой-нибудь крупной больнице.

Это прозвучало фальшиво. Фальшиво не в прямом смысле слова, но Андре был убежден, что отец, едва шевеля губами, произносит фразы, лишь отдаленно связанные с его подлинными заботами.

- Он прекрасный человек. И надеюсь, счастлив, если, конечно, есть по-настоящему счастливые люди… Я отнимаю у тебя время.

- Мне она больше рассказывала об отце. Она изучает стенографию и бухгалтерию, чтобы получить место у него в канцелярии.

- Она хотела заняться медициной, стать его помощницей, но вбила себе в голову, что никогда не сдаст экзамены на бакалавра. Говорит, что не способна к учению.

- Ее мать была умницей и могла бы сделать карьеру. Но вышла замуж, предпочла жизнь домохозяйки, посвятив себя дому и детям, - монотонным голосом закончил отец, направляясь к двери.

- Надеюсь, и она счастлива… Внизу явно хлопнула дверь-мать вернулась.

Он спустился по лестнице, словно опасался быть застигнутым в мансарде. Андре поставил пластинку, дал полную громкость, а десять минут спустя бросился на постель и мгновенно заснул.

Если ему что и снилось, утром он не мог вспомнить. Он просыпался сам, в шесть часов, и неуверенным шагом, как лунатик, шел под душ. Одновременно с ним вставала только Ноэми, но когда он спускался вниз, на кухне еще никого не было, и все ставни на первом этаже оставались закрыты.

Потом, в половине седьмого, поднимался отец; он тихо проскальзывал в ванную, куда с вечера, чтобы утром не будить жену, относил одежду.

Вилла называлась "Орше" - а почему - не знал никто, разве что те, кто строил ее в начале века, - и представляла собой внушительное здание с большими светлыми комнатами и прекрасной лестницей из белого мрамора.

Квадратная, бледно-розовая, со светло-серыми углами и наличниками, она высилась посреди сада, казавшегося чуть ли не парком.

Прежде чем завестись, два-три раза чихнул мотор, скрипнули ворота, и Андре выехал на бульвар Карно, где полуобнаженные ветви деревьев всегда наводили его на мысль о живых существах. Одно время он даже находил в них что-то сексуальное, почти непристойное.

Вот и Круазетт; он спускался на пляж, где напротив больших отелей рабочие граблями разравнивали песок, как садовники разравнивают гравий на аллеях.

Андре раздевался и бросался в воду; в это время, кроме него, в двадцати-тридцати метрах, обычно купался лишь один человек, какой-то англичанин; он не знал его имени и никогда с ним не разговаривал.

Правда, изредка они устраивали нечто вроде соревнования, заплывая так далеко, насколько хватало сил, до потери дыхания, а потом, издали, обменивались легкой улыбкой.

Белая яхта, едва покинув порт, разворачивала паруса; "Электра" выходила в море рано утром, в любую погоду, и возвращалась лишь на закате. В семь часов Андре был уже дома и, приоткрыв дверь кухни, бросал служанке:

Андре наклонялся, и отец, по обыкновению, целовал его в лоб, едва касаясь волос губами.

Ни тот, ни другой не сделали и намека на вчерашний разговор. Начинался новый день. Отец вставал из-за стола и в свой черед пешком уходил на Круазетт, где проводил весь день за матовыми окнами, занимаясь больными зубами пациентов.

Сименон Жорж - Исповедальня.

Глава 2