Правда ли, что моя мать нанялась в прислуги? Однажды, во время ссоры, Гильом произнес это слово; но вообще говорили: "Экономка", давали понять, что мать жила в Ньоре у старых людей, которые скорее были ее друзьями. Потом надо было найти незначительную сумму, двенадцать тысяч франков, и на это пошли недели. Дело шло о гарантийном взносе, требующемся, чтобы создать кооператив. Дело сладилось. Это был маленький деревенский магазинчик в Домпьере, две витрины с пряностями и крупами, а внутри стояли в ряд бочки: красное вино, белое, керосин. Когда дверь открывалась, звонил звонок и моя мать появлялась из кухни с покорившейся судьбе, мучительной улыбкой и спрашивала покупательницу какую-нибудь девочку с бидоном или сеткой: - Что ты хочешь? Меня же уже не считали членом семьи, мне никогда не было места в этом доме, и мне как-то неловко вспоминать о нем. Вот что важно: я не заметил, как прошел весь путь, как прошел вестибюль, где вечно царит сквозняк, я могу поручиться, что дружески кивнул швейцару, толкнул застекленную дверь, прошел длинный коридор, выложенный плитами. Удивленный, радостный голос произнес: - Доктор Малампэн! Это мадмуазель Берта, моя ассистентка, вся в белом, с вечным пером в руке. Она хотела бы поговорить со мной, расспросить, но сначала должна была выполнить свою задачу. Но она, по крайней мере, смотрит на меня, убеждается, что я здоров, что лицо мое не выражает ничего плохого. - Подпишитесь здесь, - произносит она. В кабинете, облицованном светлым вощеным деревом, стоят женщина и мужчина. Женщина простоволосая, худая, без возраста, бесформенная из-за шести - или семимесячной беременности. Она пугливо смотрит вокруг себя и беспрестанно поворачивается к мужу, одному из тех крестьян, которые приезжают в Париж и становятся чернорабочими. - Где я должен подписаться? Он недоверчив. Смотрит на меня, недоумевая, какую роль я здесь играю. Он не умеет даже держать перо. - Только фамилию? У жены в руках узелок с одеждой и вещами, и я знаю, что это означает. Узелок завязан четырьмя углами, и я вижу в просвете что-то ярко-голубое, шелковое, и узнаю куклу, которую когда-то принес сюда после полудня. - Это все? - грубо спрашивает мужчина, толкая женщину к двери. Я бросаю вопросительный взгляд на мадмуазель Берту. Она понимает. Она знает, что я заметил куклу. Утвердительно кивает головой: - Позавчера… Она почти не страдала… Не выпускала из рук куклы… А как у вас, доктор? Ей хочется рассеять облако. В первый раз она не совсем поняла. Конечно, я думаю о своей маленькой пациентке с одиннадцатой кровати, но не как обычно, не так, как думает мадмуазель Берта. Я только что видел ее отца и ее мать, опять беременную, уж в который раз? И я думаю об этом мужчине и об этой женщине… - Вы знаете, я спрашиваю вас, как дела, но мне все известно, потому что я позволила себе каждый день звонить доктору Морену. Оказывается, ваш сын храбро сопротивлялся и теперь он вне опасности. Любопытно для врача, когда с ним говоря так, как будто он сам больной. Можно подумать, что она хочет все для меня смягчить. Я удивлен, увидя цветы на своем письменном с юле. Их, конечно, Ставят туда каждый день. Но разве не трогательно, что они стоят там даже когда меня нет? - Хотите сделать обход? Она вынула один из моих халатов из стенного шкафа. Разворачивает накрахмаленное полото. - У нас много новеньких… Надо позвать Жербера. Жербер - это практикант. И вот мы втроем переходим от кровати к кровати. Разве не странно; я вернулся домой точно в то время, как и в обычные дни, и не помню, чтобы я поднимался на лифте или искал ключ в кармане! Чудо, что он там оказался, ведь я не собирался выходить. Словом, я осознаю только тот момент, когда поворачиваю ключ в замке и думаю, что у нас нет работницы. Я кладу шляпу на вешалку. Пересекаю переднюю, гостиную, которая в часы приема больных служит комнатой ожидания. Я не нарочно старался идти бесшумно. Может быть, я бессознательно хотел подражать легкости воздуха в тот день? Я останавливаюсь. Меня не ждут. Не знают, что я здесь. Комната Било открыта. Жена в мое отсутствие подняла шторы. Я делаю шаг на цыпочках, чтобы посмотреть и вижу кровать и в ней моего сына, сидящего с подушками за спиной. Они ничего не подозревают. Думают, что они одни. Он доверчиво улыбается, улыбается блаженно и прищуривает глаза, его улыбка настолько обезоруживает, что его никогда невозможно бранить. На ночном столике нет склянок с лекарствами. Кажется, что в комнате уже нет болезни, что ее прогнали, как прогоняют пыль или дым. Мне для этого уже не нужно делать шага, только немного нагнуться вперед, и я вижу другое лицо, лицо Жанны. Она прищуривает глаза точно также, как Било! Она улыбается так же, как он. Улыбается, как будто у нее нет возраста, - улыбка в чистом виде. Вначале я не понимаю, что они делают. Но нет! Било шевелит пальцами одной руки, моя жена хватает их ртом и покусывает, а он пугливо убирает пальцы. Он смеется. Она тоже смеется. Они не слышали, что я пришел. Они слышат только друг друга. Било смотрит на нее, как будто она - это весь мир, и Бог, и он сам вдобавок, как будто она это-все, это безопасность, это радость. Правда ли, что я поморщился, что я..? Жанна взяла его мизинец в зубы, вернее в губы, и ее глаза… Ее глаза вдруг изменились, зрачки остановились, потускнели. Все успокаивается. Все гаснет. Она поднимает голову. Смущенная, она меняет позу. Спрашивает: - Ты здесь? Я покашливаю. Смотрю в сторону. Я не могу смотреть на них. Не знаю, что я говорю, но говорю что-то очень быстро, потому что мне нужно говорить очень быстро. Я верчу в руках какой-то предмет. Я пытаюсь закрыть окно, потому что это дает мне возможность выиграть время. И вдруг я испугался, меня охватила паника, я думаю, что оставил на с голе тетрадь. Жанна, стоя передо мной, спрашивает: - Ты ходил в больницу? Как она это угадала? Почему это доставляет ей удовольствие? - Да! Поскольку я уже дошел до нее… Прочла ли она? Не прочла? Я хочу задать ей какой-нибудь наводящий вопрос, чтобы догадаться. И я глупо спрашиваю: - Никто не приходил? Может быть, она поняла, а может быть, отвечает нарочно, чтобы успокоить меня: - Только Морен… Он был здесь больше часа… Он очень доволен, что болезнь приняла такой оборот… Видит ли она, какие у меня широко раскрытые глаза, и я не знаю, что делать и куда деваться, и не смею войти в комнату Било, как будто одним своим присутствием боюсь что-то разбить там? Моя ли это вина? Что я знаю о ней? Я делаю все, что могу. Вот уже двенадцать лет, нет, что я говорю? Вот уже двадцать лет, тридцать лет, как я хожу на цыпочках, как я едва смею глубоко вздохнуть. Потому что я понял, что все хрупко, непрочно, все, что нас окружает, все, что мы принимаем за действительность, за жизнь! Богатство, разум, спокойствие… И, конечно же, здоровье!.. И честность… Были дни, когда, если бы я позволил себе… Это не имеет ничего общего с Тессоном, с моим отцом, с моей матерью, с моей тетей, со всеми Рекюле, сколько их есть на свете. Я знаю… Я чувствую… И вот уже меня мучит мысль, что Жан у моей матери, и я хочу скорей ощутить, что он здесь, с нами. Нужно, нужно обязательно как можно быстрее сомкнуть круг. Нужно ходить на цыпочках, осторожно… Нужно смиренно наметить границы, решительно заявить себе: - Это мое… Это у меня дома… Это я навсегда. Я знаю, что чувственность у Жана пробуждается раньше обычного и что возникает риск… Я поговорю с ним. И на следующей неделе я сделаю рентгеновский снимок моей жене, из-за ее двенадцатиперстной… А я сам… Я часто думал о внезапной смерти отца. Ясно, что если он умер от… Иначе было бы слишком легко! Как тогда, когда я думал, что достаточно купить новую машину и запустить ее в ход, и ты сразу станешь обладателем юга и солнца. Разве тетя Элиза, выйдя замуж за своего уродливого старого Тессона, чтобы… И моя мать, которая… Мой отец… Солнце наискосок разрезает гостиную надвое. Жена бросилась в кухню, где у нее тушится рагу. Било, один в своей кроватке, произносит: - Что ты мне принес? И я не знаю, как ответить. Мне стыдно. Моей маленькой больной с одиннадцатой кровати я принес куклу. Я нахожу ответ. Я не смею его произнести. Это бессмысленно. Это принадлежит к целой куче рухляди, которую я хотел бы выбросить. - Себя! И я объясняю, завидуя тому взгляду, который был у него для матери и которого у него нет для меня, в то время как глаза его задают мне точные вопросы: - Мы проведем большие каникулы на юге… Я хватаюсь за дерево, хотя это глупо. Я обещаю себе сжечь свою тетрадь и знаю, что не сделаю этого. notes1
По четвергам во французских школах не было занятий.
www.profismart.org |