Ален начинал понимать очень многое, ему стало ясно, откуда появилось ощущение легкости, которое он почувствовал в прошлое воскресенье, во время прогулки с Бургом. Бывший каторжник говорил не только от своего имени. Он был посланником, которого отец постарался оставить возле сына, когда его самого уже не будет на свете. Разве Бург не сказал во время их разговора утром: "Он был чист, как ребенок…" И это он говорил об его отце, об Эжене Малу, которого Корина, как и многие другие, считали авантюристом и шантажистом. Разве не из робости, когда они бывали вдвоем, отец никогда не брал его за плечи, чтобы поговорить с ним откровенно? Он сотни раз подходил к сыну - Ален теперь отдавал себе в этом отчет - в надежде понять, что думает этот взрослый парень, о котором он не знал почти ничего. И он поручил другому после его смерти сблизиться с этим подрос! ком, и если будет нужно, помочь ему. Лохматый дедушка, который питался воронами и напоминал пещерного человека, жил на краю деревни в хижине, построенной около карьера. Эжен Малу, низкорослый и коренастый, с не правильными чертами лица, глазами навыкате, хриплым голосом, оставался существом непонятным; ему смотрели вслед даже тогда, когда он, одетый у лучших портных, выходил из своего лимузина. Ален, принадлежащий к третьему поколению этого рода, мог учиться в самом богатом коллеже, не привлекая ничьего внимания. И, например, рядом с сыном графа д'Эстье именно Ален со своим продолговатым лицом и спокойными глазами выглядел аристократом. И даже сам отец не смел заговорить с ним! Конечно, из страха перед возможными вопросами, целым рядом вопросов, из страха перед одной из тех улыбочек, на которые была щедра Корина и которые напоминали Эжену Малу хижину деда, из страха перед гневным, осуждающим взглядом. Над другим, старшим, Эдгаром, он смеялся открыто иногда недоброжелательно, как над кем-то чужим, кто предал его род - глупый блеющий баран, случайно родившийся в стае волков. Ален представлял собой тайну. Ален - это было третье звено, это было будущее, о котором отец ничего не знал, это был незнакомец, на которого он бросал украдкой опасливые взгляды. Ален был продолжением истории. Первые главы ее написал Эжен и конца ее никогда не узнает. Они шли рядом, вестник отца и подросток. Ален предложил нести ведерко с рыбой, и его спутник не возражал - молодой человек был ему за это благодарен. Стало очень светло. Сияло веселое солнце. На хрупких пленках льда, покрывавших землю и тусклую траву, сверкали капельки воды. - Запомни только, это был человек… Бург хотел было еще что-то добавить, но промолчал, он тоже был застенчив, а его спутник подумал: "Это был настоящий человек, и он тебя очень любил". В общем, он любил только Алена, потому что только этот сын не предал его. Значит, это-то и нужно было понять? И Ален в течение нескольких лет не замечал этого, жил особняком в доме, чьи тайны предпочитал не знать. Он жил как чужой рядом с этим человеком, который с тоской наблюдал за ним. - Мне неудобно беспокоить Фукре. - Они огорчатся, если ты не придешь к ним обедать. Этих людей твой отец тоже любил. А впрочем, Корина не лгала. Все, что она говорила, была правда, своего рода правда. Оба пути все время переплетались, но теперь Алена это почти не волновало. Франсуа Фукре, сидя возле дома, примерял резиновые сапоги, на которые утром наклеили заплатки. Они были ему выше колен. - Добро пожаловать, господин Ален… Я знал, что вы придете к нам. Жена будет довольна… Вкусные запахи, тепло дома, где все блестело, огонь в печке, зажженный, чтобы внести в дом жизнь и радость. Двое мужчин, Бург и Фукре, обменялись вопросительными взглядами. Как южанин Бург, конечно, добавил бы, если бы был наедине с бывшим подрядчиком: "Он славный парень…" А быть славным на его языке означало быть человеком. Глава 10
Два последних дня он чувствовал, что выздоравливает. Движения у него были еще медленные, а с губ не сходила едва заметная улыбка, обращенная к окружающим его вещам, словно для того, чтобы вызвать их благосклонность или поблагодарить за то, что они не враждебны. Он был внимателен ко всему: к запахам, доносившимся из кухни, к Ольге, которая ходила взад и вперед, убирая комнаты, к пробивавшемуся лучу солнца. Он наслаждался всем, благодарил за все улыбкой, немного печальной, которая тревожила Мелани. Например, колокола. Никогда он не слышал такого звона, как в это воскресенье, когда сидел один в подвале, а возле него стоял зеленый чемодан, и он мог достать рукой печь центрального отопления, из которой вырывалось пламя, а также толстые трубы, забинтованные, как ноги и руки больного. Он сжигал бумаги пачку за пачкой, и вдруг, в какую-то минуту, все городские колокола зазвонили одновременно. Приходы отвечали друг Другу, звук их колоколов несся над крышами. Оттого ли, что воздух как-то особенно отзывался на звуки, оттого ли, что от мороза он становился плотнее? Иногда звон доносился из очень далеких мест, распространяясь широкими кругами - из пригородов, может быть, даже из деревень. Он видел окна подвала, позолоченные солнцем. Мимо проходили люди, но хотя ему видны были только ноги, он чувствовал, что настроение у них воскресное, походка намного легче, чем в будние дни. Он угадывал, что они идут из церкви после мессы, женщины в туго зашнурованных корсетах, девушки, благоухающие духами. Из кондитерской люди выходили, держа в руках белый пакетик, перевязанный красной ленточкой. Это был мир, которого он еще не знал, воскресный мир, когда толпа после обеда направляется на велодром или на стадион, чтобы посмотреть футбольные матчи, когда мало-помалу наполняются залы кинотеатров, кафе с запотевшими стеклами окон, где пахнет аперитивом. Гостиница "У трех голубей" была почти пуста. В этот день он обедал в одиночестве и впервые увидел, как Мелани, надев очки, читала газету возле прилавка, а старый Пуаньяр сидел с грустным видом, вероятно, петому, что не с кем было выпить вина. - Выпьете стаканчик, господин Ален? Он выпил, чтобы сделать приятное Пуаньяру. Ему хотелось всем делать приятное. Он вдыхал все запахи дома и, может быть, уже жалел, что уезжает. Разве не мог он насовсем остаться здесь? Почему бы ему не вести самую скромную жизнь? При гостинице, например, был мальчик, работавший в конюшне, в обязанности которого также входило разливать по бутылкам вино из бочек, стоявших в погребе. Он жил как член единой семьи хозяев и служанок. Он имел свой теплый угол. Разве не мог бы Ален тоже стать конюхом или еще кем-нибудь под покровительством доброй Мелани? Он пообедал вместе с ними. Вид у него был почти веселый. Потом в последний раз сел в трамвай, идущий в Женетт, и поехал в Малувиль, где его ждали друзья. В четыре часа его угостили сладким пирогом; временами за столом наступали долгие минуты молчания. Вместе с Бургом и Фукре он обошел участки Малувиля, остановился возле постамента, на котором, наверное, никогда не будет установлен бюст, снова увидел то место на берегу реки, где Жозеф удил рыбу. Все это происходило иначе, чем в другие дни. Разница между этими двумя днями и обычной жизнью была такой, как разница между шестичасовой утренней мессой и благодарственным Те Deum[4]. Можно было подумать, что невидимые органы придавали полноту и торжественность всему окружающему, управляли ритмом шагов и жестов, делая их почти иератическими. Ничего не пропадало. Каждая деталь оседала в памяти. Возвращение к остановке в Женетт вместе с провожавшими его мужчинами, площадка набитого трамвая, "Кафе де Пари", куда он зашел выпить стакан пива, не потому, что его мучила жажда, а чтобы еще разок посидеть там. Так как он был еще немного простужен, Мелани принесла ему в постель грог, и ночью в комнате пахло ромом, от его снов веяло ароматом рома, и этот запах еще оставался в комнате, исходил от его простыней, когда он проснулся утром. Даже встреча с Кориной носила более мягкий характер. Он не думал, что еще встретится с ней. Когда он вышел из комнаты в одиннадцать часов - в это время жизнь в гостинице всегда была в самом разгаре, - он увидел, что Корина поджидает его на углу улицы. Должно быть, она подстерегала его давно, потому что лицо у нее посинело от холода. Она не посмела войти, боясь Мелани. - Я хотела бы сказать тебе несколько слов, Ален. Он не возражал. Он шагал, а она старалась идти с ним в ногу. - Мне сказали, что ты собираешься уехать. Он не выразил никакого удивления и продолжал слушать ее с какой-то отстраненной снисходительностью. Потому что мысли его были очень далеко, очень высоко. Так далеко и так высоко, что ему казалось, он мог бы разговаривать со своим отцом. Разве он не чувствовал его присутствия? Разве не к нему была обращена чуть печальная улыбка Алена? - Я знаю, что папа оставил картины. Она, конечно, узнала это от Рандона, который, вероятно, разыскал ее и не мог успокоиться до тех пор, пока не извлечет последнюю выгоду из наследников Малу. - Ты собираешься воспользоваться этими деньгами? - Нет. - Ты должен понять мое положение здесь. Мне нелегко. Фабьен вернется ко мне, но для этого могут потребоваться недели, месяцы… Не важно!.. Ты ведь не любишь, когда я говорю об этом. - Мне все равно. Отношение к ней брата смущало, тревожило ее. Она поторопилась закончить разговор. - Я подумала, что ты мог бы оставить мне часть этих денег. Мне необходимо продержаться, не выглядеть так, будто я прошу милостыню. Он просто сказал: - Можешь их взять. Она не смела поверить этому. Она боялась, что он возьмет свои слова обратно. - А где они? - Дай мне твой адрес, тебе их принесут. Она нацарапала свой адрес на кусочке бумаги, на половинке конверта, который вытащила из своей сумочки. Она жила в меблированных комнатах на краю парка. У этого дома была не слишком хорошая репутация, но он был самый роскошный в городе. - Ты увидишь маму? - Не знаю. Они не обращали внимания на улицы, по которым шли, и вдруг перед ними открылась маленькая площадь, где они жили, с фонтаном в центре и аристократическими особняками. Перед их домом, перед зданием, которое раньше было их домом, собралась толпа, и все, подняв головы, смотрели на человека, стоявшего на временно сколоченном помосте. Распродажа началась. - Это ужасно, - сказала Корина. - Я не могу на это смотреть. Пойдем? Он отрицательно покачал головой. - Мы еще увидимся? - Не знаю. - Ты не забудешь про картины? Он кивнул. Он не поцеловал ее, не пожал ей руку. Однако в эту минуту он на нее не сердился. Это была не ее вина. - До свидания, Ален. - До свидания. Он остался здесь, подальше от помоста, и видел, как поочередно появляются вещи, не имеющие ценности, потому что распродажа началась с них: кухонная утварь, бокалы, разнообразные предметы, появление которых вызывало смех. Почему бы ему грустить? До обеда у него оставалось еще одно дело. Ровно в полдень он стоял у двора Жамине, потому что в понедельник, только в понедельник м-ль Жермена обедала в городе с подругой. Он увидел ее, когда она подходила в синем пальто и маленькой красной шляпке. Он видел также дверь конторы и подумал о другой двери, о той, которую закрыли с такой ненавистью. - Мне хотелось попрощаться с вами. - Вы уезжаете? Едете к своей матери? Он сказал "нет", и поскольку ничего не стал объяснять, она не посмела его расспрашивать. - Я хотел только, чтобы вы знали, что мне будет приятно вспоминать о вас. Ему хотелось пожать руку г-ну Альберу. Здесь он тоже мог бы жить. Тут тоже был угол, куда его тянуло забраться. Он быстро пообедал и пришел к брату, когда еще не было двух часов. Семья только что встала из-за стола. Детей одевали, чтобы вести в школу. - А, это ты? - Я пришел попрощаться с вами. - Ты едешь к матери? Почему все задавали ему один и тот же вопрос? И почему никто не думал об отце, который для него по-прежнему был живым. - Выпьешь рюмочку? Выпей! Эдгар вынул из буфета подносик с крошечными рюмками с золотой каемкой и графинчиком, в котором было немного виноградной водки. - Желаю тебе удачи. Ты правильно делаешь, что уезжаешь. Здесь у тебя было бы слишком много врагов. Даже у меня положение трудное, и если бы не авторитет моего тестя, не знаю, что бы я стал делать, может быть, тоже пришлось бы попросить о переводе в другой город. Из них двоих смущен был Эдгар. Он беспрерывно смотрел на напольные английские часы. У Алена на губах играла едва заметная улыбка, а взгляд был спокойный и легкий. - До свидания, Эдгар. Он поцеловал свою невестку. Никогда город не выглядел таким чистым, таким светлым, таким веселым, как в этот морозный день. За стеной школы слышался шум. Была переменка, и Ален подумал, сколько переменок прошло за всю его жизнь. Он не грустил. Он больше никогда не будет грустить. Он понял то, что хотел сказать Жозеф Бург, когда произнес: "Твой отец был человеком". Человек, вот верное слово. Человек, который происходил от другого человека, тоже происходившего от другого человека. Он хотел потолкаться еще немного на распродаже, но предпочел пройти по дороге, по которой ходил Петере Рыжик, его лучший товарищ по коллежу, тот, что присутствовал на похоронах. - Это правда, что ты работаешь? - Я работал. Я буду работать. - Ты переходишь на другое место? - Я уезжаю. - Ты едешь к матери? Было невозможно объяснить им совсем простую вещь. Нет, он ехал не к матери, он ехал ни к кому. - Я хотел попрощаться с тобой и сказать тебе, что ты чудесный парень. Ну вот. Теперь его обход закончен. Ему оставалось только вернуться к "Трем голубям", чтобы запаковать свои вещи. Ему сообщили, что некий Рандон, какой-то тип с висячими усами, приходил к нему и что его попросили прийти на следующий день. Добрая Мелани смеялась. - Так что, мой милый мальчик, вы можете быть спокойны! Пришлось потихоньку провести часы, оставшиеся до отъезда, выпить со всеми последнюю рюмку, поцеловать Мелани, которая чуть не задушила его, прижимая к своей пышной груди. Он долго глядел на себя в зеркало и потом попросил ее внимательно посмотреть на его левый глаз. - Есть у меня пятнышко на зрачке? - Что вы такое еще выдумали. Никакого пятнышка у вас нет. - Посмотрите внимательнее. Она пошла за своими очками. - Вам больно? - А вы видите что-нибудь? - Едва. Да вы не волнуйтесь. Это, должно быть, родимое пятнышко. Вот именно! Пятнышко Малу! Оно было у него, как и у отца, у деда, и он по-настоящему радовался этому. В одиннадцать часов вечера у ворот остановилось такси. Из него вышли Франсуа Фукре и Бург. Вещи положили в машину. Проехали улицу, где газовые рожки образовали гирлянды света, и наконец увидели большие часы над зданием вокзала. Он чувствовал усталость, но не грусть. Ему только хотелось остановиться на минуту, остановить на минуту бег времени. Его томила неясная тоска, как бывает в тот момент, когда погружаешься в холодную воду. Но нужно было еще выполнить кучу мелочей: купить билет, зарегистрировать чемодан, найти свое купе, потом пойти в буфет, чтобы купить минеральной воды и сандвичей. Двое мужчин ходили вместе с ним. Он говорил с ними совсем непринужденно. Он сказал: - Поезд приходит в половине седьмого, правда? Еще не совсем рассвет… Мне нравится Лионский вокзал. Это мой любимый. Он попросил Жозефа отнести три картины сестре, адрес которой передал ему, не подумав списать для себя. А зачем? Он перерезал нити. Все нити. Мелани была по другую сторону стены, и м-ль Жермена, и г-н Альбер. Через несколько минут бывший каторжник и г-н Фукре тоже отойдут в прошлое. Когда он смотрел на них на платформе вокзала, они уже не казались ему такими реальными, как в Малувиле. Правда, здесь они были не на своем месте, чувствовали себя неловко, а Жозеф казался немного озабоченным. С грелки часов двигались скачками, а поезд выпускал пар из тормозов. Осмотрщики постукивали молотками по колесам вагонов. - Займите свои места! Только рукопожатия? Ладонь Фукре была такой мозолистой, что походила на терку. Глаза Бурга глядели прямо в глаза Алена. Только тогда, когда он уже смотрел на них сверху, прислонившись к дверце вагона, он чуть не заплакал. Он хотел что-нибудь сказать им. И не нашел слов. Он ограничился тем, что в ту минуту, когда поезд тронулся, пробормотал: - Он будет доволен! В купе больше никого не было. Он не захотел ехать в первом классе, как в былые времена, но решил не брать и третий. Он ехал во втором, и ему казалось, что так лучше. Его отец когда-то приехал в Париж в третьем классе. Но он был сыном старого Малова или Маловского и юродивой. Потом он путешествовал в первом классе, и, может быть, его единственной ошибкой было то, что он перешел в него сразу, минуя второй. Ален опустил на лампу голубой абажур, вытянулся во всю длину на скамейке вагона, положив под голову свою дорожную сумку. Он не закрывал глаза. За шторами мелькали огни. По коридору ходили люди. - Не правда ли, папа? | 
