Франсуа непроизвольно завернул в бар - не ради выпивки, а чтобы позвонить. Он несколько раз оглянулся, проверяя, не идут ли за ним по пятам. Если кто-нибудь в редакции пустит краску, полиция может оказаться в курсе его свидания в "Королевской таверне". Закрывшись в кабинке, Франсуа набрал номер. Кто-то - кто, он сейчас не помнит, - говорил ему, будто при автоматической телефонной связи невозможно определить, откуда звонят. На том конце провода сняли трубку. Ответить должна была м-ль Берта, но телефон молчал. - Алло! - кашлянув раза два, произнес наконец Франсуа. - Алло? - словно эхо, отозвался мужской голос. - Это Елисейские поля, тридцать четыре - семьдесят семь? - Да. - Кто у телефона? Молчание. Потом какое-то движение, перешептывание. Наконец уже другой голос спросил: - А кто говорит? Внутри у Франсуа все оборвалось. Он бросил трубку на, рычаг и опрометью выскочил из бара, но тут же пожалел об этом: во рту пересохло. Чисто инстинктивно, вовсе не по заранее продуманному плану он стал уходить от площади Звезды - пересек Королевскую улицу и зашагал по улице Сент-Оноре. Был ли Рауль в редакции? И задержали ли его? Правда, все это могло быть чистой случайностью. Когда м-ль Берта занята, бывает, что кто-нибудь из голодранцев, ожидающих денег, снимает трубку. Но тогда почему два разных голоса? Франсуа зашел в очередной бар и набрал номер. Соединение произошло не сразу. Гудки. Сняли трубку. Франсуа вслушивался затаив дыхание. Наконец тот, второй голос произнес: - Алло! - И после паузы: - Редакция "Хлыста". Отсюда лучше сматываться, и поскорей. Франсуа был не слишком уверен, что они не способны установить, откуда звонят. Значит, его ждут в редакции. Но если даже Рауль еще там, арестовать его не должны: служащих они не арестовывают, а Рауль - служащий. Может быть, они послали м-ль Берту домой? Жаль, в лавке у ее матери нет телефона! Шартье, как и следовало ожидать, заговорил. Да ему И нет никакого смысла молчать. Никогда еще улицы не казались Франсуа такими глубокими; заметив фонарь полицейского участка, под которым стояли велосипеды блюстителей порядка, он шарахнулся в сторону. Не опоздал ли он с добровольной явкой на улицу де Соссэ? Вполне возможно, его там просто поднимут на смех и все равно арестуют. В сущности, он всегда был наивен. И в этом, наверное, единственное объяснение, почему все так на него смотрели: его не принимали всерьез. После того как он с утра раздал такую уйму денег, в кармане у него осталось дай Бог три с половиной тысячи, и машина стоит возле "Фуке". Интересно, засекли ее или нет? Не слишком ли опасно пойти за ней? Нет, лучше не стоит. У каждого из людей, которые проходят мимо Франсуа, свои проблемы. Но найдется ли среди них хоть кто-нибудь, чьи проблемы столь же остры и требуют немедленного разрешения? И все-таки он не может их толком обдумать, перепрыгивает какими-то буквально безумными скачками с одной мысли на другую. Прежде всего надо позвонить на улицу Деламбра. К счастью, на его пути полно баров. - Алло! Госпожа Юдишон? Это я. Как там у вас? - Все хорошо. А что такое? - Как Боб? - Недавно вернулся из коллежа. С минуту назад закрылся у себя в комнате. Позвать его? - Не надо. - Да, кстати. Тут к вам приходили какие-то двое. - И что говорили? - Не знаю. С ними разговаривал Боб. - Они ушли? - Разумеется. Надеюсь, они приходили не затем, чтобы провести тут вечер. - Боб не сказал вам, что им было нужно? - Нет. Он сам вам расскажет. - Как он? - Немножко устал. Сегодня было вручение наград, а для детей это всегда утомительно. Ужинать придете? - Возможно. Еще не знаю. Интересно, на улицу Деламбра и в редакцию приходили одни и те же? Похоже, они не слишком усердствуют. Что они сказали Бобу? Хватило ли у них совести не ошарашивать мальчика? Франсуа старался уйти подальше от того места, где он звонил. Он быстро шел каким-то извилистым маршрутом, все чаще сворачивая, словно на его пути внезапно вставали стены. Итак, ему закрыли Елисейские поля, а теперь и улицу Деламбра. Надо искать выход, и он его найдет, но сперва необходимо кое-что проверить. Новый бар, новая кабина. Жетон, номер. А если ответит мужчина? Ответила Вивиана, но уже по ее голосу Франсуа понял: и там что-то произошло. - Франсуа? Ты где? Ой нет, не отвечай! И вообще, взвешивай каждое слово. Скажи только, ты в городе? - Да. - Они приходили час назад. - Двое? - Да, двое. Я их не знаю. Они требовали, чтобы я сказала, где ты, когда и где мы должны встретиться. Ты один? - Один. - Никогда в жизни он не был до такой степени один. - Квартиру они обыскивали? - Так, по верхам. - С тобой были вежливы? - Почти. Главное, не суйся в редакцию. Я позвонила туда, и мне ответил мужчина. - Знаю. - По голосу мне показалось, что это один из приходивших сюда. Что ты собираешься делать? Господи, какая я дура! Не отвечай! Постарайся дать мне знать, где ты, но только когда будешь в безопасности. Я хотела бы помочь тебе, Франсуа. - Спасибо. - Я выглянула в окошко, чтобы узнать, не оставили ли они кого-нибудь на улице. К сожалению, из окна виден только небольшой кусок тротуара. А спуститься вниз я боялась: ждала твоего звонка. Если ты перезвонишь через несколько минут, я смогу сказать, есть там кто-нибудь или нет. - Оба они с секунду молчали. Потом Вивиана, надо думать, с горькой усмешкой спросила: - Помнишь наш сегодняшний обед? - Да. - Как, по-твоему, уладить сумеешь? - Придется. Другого выхода нет. Неужели он в последний раз слышит ее голое? Наверно, из-за этой мысли он и не решился сразу повесить трубку, разорвать контакт с Вивианой. Нет, он не может взять ее с собой. Только сейчас он окончательно решился бежать. Договориться с людьми из Сюрте Насьональ не удастся. Слишком поздно. Они его высмеют. И тут же возьмут в оборот. Пьебеф был прав, и теперь Франсуа со злостью убедился в этом - с тем большей злостью, что экс-инспектор нагло выудил у него добрую часть оставшихся денег. Нет, Вивиану он не возьмет. Только Боба. Но для этого необходимы деньги, много денег: ведь на свой недавний вопрос Франсуа ответил и сейчас отвечает: "Нет!" Они вдвоем уедут в Брюссель, имея достаточно денег, чтобы не бедствовать и никогда больше не испытывать ни унижения, ни стыда. А самое главное, чтобы у Боба не возникло ощущения, что его отец опять покатился вниз. Только нужно будет придать бегству видимость увеселительной поездки, вроде той, в Довиль. А вдруг это судьба дает ему наконец шанс?.. Они с Бобом будут жить в новой стране, в новой обстановке, среди новой мебели, новых людей. И он начнет новую, по-настоящему новую жизнь. Достойную жизнь. Да, да, он ведь жаждал вовсе не богатства, не роскоши, а достоинства, и слово это имеет для него четкий смысл, хотя объяснить какой, он не сумеет. Ни перед кем не дрожать! Ни перед людьми, ни перед жизнью. Не чувствовать себя существом низшего порядка, которым вертят другие. Никогда больше не жульничать, не лгать, даже себе самому! Вот было бы чудо, если бы Рене, как три года назад, оказалась одна на улице Малаке, а все ее семейство в Довиле. Почему бы судьбе, уже уставшей строить Франсуа козни, не сделать ему такой подарок? Он ничего не станет просить у невестки. Просто поговорит с ней. Поговорит языком, каким он ни разу ни с кем не говорил. Ведь это в полном смысле слова вопрос жизни и смерти. Ее или его смерти. Если Рене не поймет, само собой разумеется, ей придется умереть. Три года назад был момент, когда он готов был убить ее, и не забыл этого. А сегодня Франсуа не поколеблется прикончить ее, если она не даст того, что он потребует. Так что лучше уж пусть она послушается его, хотя бы ради дочери. Самое трудное будет вызвать Боба на вокзал. Франсуа до ужаса не хотелось показываться на улице Деламбра. Сейчас он недалеко он Центрального рынка. Отсюда рукой подать до набережной Малаке. Но лучше сперва позвонить. Франсуа зашел в ближайший кабачок, достал записную книжку. Раздались гудки. Что-то слишком долго никто не берет трубку. Если Марсель в Париже, тем хуже для него. Франсуа встретится и с Марселем. Но почему-то у него было ощущение, что звонок раздастся в пустой квартире. Наконец ответил женский голос. Но это не голос Рене и не служанки. Это пластинка. "Телефонная служба. Господин и госпожа Лекуэн отсутствуют в Париже до пятнадцатого сентября". Франсуа забыл нажать на рычаг, и пластинка продолжала крутиться, повторяя все ту же фразу. Было в ней что-то издевательское: ведь несколько часов назад Франсуа видел машину Рене недалеко от Елисейских полей. Лоб и спина у него покрылись испариной. Травля продолжается, перед ним одна за другой встают стены. Может быть, он зря ждет ночного поезда? Боб сможет присоединиться к нему позже: полиция не арестовывает детей. Чего проще доехать на такси до Северного вокзала и вскочить в первый поезд, идущий в Бельгию, пока его приметы не передали на все вокзалы и аэродромы. Самолеты на Брюссель вроде бы отправляются каждый час. На дорогу и на первое время деньги у него есть, не говоря уж о золотых часах, которые он купил, когда почувствовал себя богачом. Но вместо этого Франсуа петлял вокруг Центрального рынка, потом вокруг Ратуши, инстинктивно подбираясь к левому берегу, где он родился и прожил всю жизнь. - Алло! Вивиана? - Да. Слушай, я спустилась вниз, осмотрелась вокруг. Ничего подозрительного. Но на твоем месте я на мои слова не полагалась бы. Деньги у тебя есть? - Тебе нужно денег? - холодно осведомился Франсуа. - Да нет же! Я беспокоюсь, есть ли у тебя деньги, чтобы… - Тут Вивиана спохватилась. Она, очевидно, тоже подумала о Брюсселе, но боится, что их разговор подслушивают. - С Бобом ты говорил? Бедный мальчик! Не ответив, Франсуа повесил трубку. Да и что он может ей сказать? И эта нить порвана. Еще одна стена… Уж не из суеверия ли он не решился пройти по набережной Орфевр мимо Дворца правосудия, а сделал крюк через остров Сен-Луи и мост Турнель? Был в его жизни период, когда он ходил целые дни напролет, но уже давно отвык от таких прогулок. Франсуа сегодня не брал в рот ни капли - ради сына, как он мысленно сказал себе. Он пойдет за Бобом. Он пойдет за Бобом. Это рискованно - но что поделать! Они уедут вместе, и не надо, чтобы мальчик почувствовал по дыханию отца, что тот выпил. Интересно, что к пьянству Рауля Боб относится спокойно, но мгновенно нахмуривается, стоит Франсуа выпить стакан пива. К дяде он испытывает какую-то особую привязанность, нечто вроде дружбы, как к равному, как к ровеснику, и разговаривает с ним по-другому, нежели с отцом. Нет, Франсуа ни в коем случае не может допустить, чтобы его арестовали. Это решено. Он все время думает об этом, но как-то скачками, и всякий раз на миг уверяется, что нашел тот самый, единственный выход. Если он сядет, то, кто знает, не Рауль ли возьмет опеку над мальчиком? Будет ли Боб от этого несчастней? И был ли он несчастен, когда они были бедны? Но разве в иные дни он не смотрел на Франсуа с упреком, с разочарованием, словно спрашивая себя, почему его отец не такой, как все? И что он подумал в день приезда Рауля, когда пошел искать Франсуа в сомнительный бар? Нет, Франсуа против того, чтобы его сын жил с Раулем. Поэтому ему никак нельзя идти в тюрьму. Франсуа прекрасно известно: кое-кто ждет, что он так и сделает, - тот же Марсель, к примеру. Мысль эта пришла Франсуа, когда он шагал по мосту. Но надо дождаться ночи. У него будет время найти в этих узких улочках место, где никто не помешает ему напиться, окунуться коконом густого тумана. И вероятно, именно по этой причине он ни разу не заказывал спиртного и не закажет. Стоит выпить одну-единственную рюмку, механизм сработает, и Франсуа неудержимо пойдет до конца. А почему бы и нет? Уж тогда он, хоть раз в жизни, сможет громко, безудержно посмеяться среди ночи, расхохотаться в физиономию всем им - мамочке, всем этим дерьмовым Найлям и Лекуэнам, Буссу, Марселю, этой ханже м-ль Берте, дешевому предателю Пьебефу, - покатываться, подыхать со смеху, а потом - головой в реку. Его обокрали. Обманули по всем пунктам. Превратили в жалкую, никчемную тряпку, в недоделку. Это словечко Шартье, и Франсуа только сейчас стал понимать его значение: получестный, полуподонок, серединка на половинку, этакий коктейль. А это значит ничтожество. И вот сейчас г-н Ничтожество, которому стараются перекрыть выходы, мечется по улицам, словно большая муха в запертой комнате, мечется под медлительным летним солнцем, под наползающими на солнце и на город огромными серыми тучами. И все же Франсуа добрался до своего квартала. Его не возьмут. Он сыграет ва-банк. Вот он уже пересекает бульвар Монпарнас. Только бы ему дали дойти до улицы Деламбра, забрать сына, а уж сесть в поезд или в самолет он как-никак ухитрится. "Нет", - ответила Вивиана на террасе у "Фуке". И он тоже ответил "нет". Но это было давно. К тому же он больше не будет бедным. Не будет "полу" - ни в чем. Не правда! Он лжет. Сейчас, пусть нерешительно, он отвечает: "Да!" Он убежден, что сможет. С прошлым покончено. Франсуа завернул за угол. Он согласен на бедность и кричит это небесам, чтобы на сей раз там не ошиблись. Он будет жить бедняком в Брюсселе или где угодно. Если им так хочется, будет продавать на улицах газеты, чистить обувь. Неужели он сделал мало уступок? Так пусть оставят его в покое, пусть дадут ему шанс теперь, когда он так мало просит! Почему бы прямо сейчас не взять такси, чтобы сэкономить время? Но Франсуа не остановил машину. Таксисту придется платить за ожидание, подумал он. Забавно! Он, чей открытый лимузин стоит около "Фуке", снова стал мыслить, как бедняк. Ведь можно позвать Боба и снизу. Окна открыты, и мальчик услышит, а нет, так услышит г-жа Годишон и кликнет Боба. Никакого багажа. Нельзя терять время. - Мы уезжаем на каникулы, - скажет Франсуа. - Но… - Не беспокойся. Уезжаем на каникулы навсегда. Понимаешь? Навсегда! Шофер, на Северный вокзал! Или в Орли, или в Бурже - Франсуа пока сам не знает, да это и не имеет значения. Такси может довезти их до самой границы. Испытывая головокружение, Франсуа шагал, охваченный неподдельным страхом, как в тот вечер, когда он вернулся домой в щегольском костюме и купил четыре корзиночки с омарами и булочек со сливками. В тот вечер Рауль со своим кремовым тортом и игрушечным пистолетом обокрал его. Его всегда обкрадывали. Он пришел слишком поздно. Соседи, столпившиеся возле подъезда, долго закрывали от него "скорую помощь" и полицейского в форме. Франсуа припустился бегом. Инстинктивно, словно услышав хлопанье закрываемой автомобильной дверцы, он закричал: - Эй! Эй! Остановитесь! Зеваки оглянулись, но "скорая помощь" уже набрала скорость и повернула на улицу Гэте. Оглядев собравшихся, Франсуа спросил: - Что случилось? И вдруг прямо перед собой так близко - чересчур близко! - он обнаружил бледное, отчаянное лицо. То была г-жа Годишон. Она злобно кричала: - Так вы не знаете? Не знаете? Знает. Франсуа все понял. Он опять обвел взглядом людей, и они стали отступать - так он их напугал. Но Франсуа не стронулся с места, не зарыдал. В один миг материя его лица, его тела переродилась. - Он… Он… - Франсуа сглотнул слюну и наконец произнес каким-то чужим голосом: - Он мертв? Никто ему не ответил, и лишь после долгого молчания г-жа Годишон, подняв глаза к небу, выкрикнула: - Я зашла к нему в комнату, а он висит! Соседи оттаскивали ее, она вырывалась, поворачивалась и все грозила Франсуа кулаком. Он остался один. Дверь его квартиры была открыта настежь, и шторы летали от сквозняка. Обеденный стол сдвинут. Видимо, чтобы пронести носилки. На его полированной поверхности белое пятно - письмо со штампом коллежа Станислава. Адресовано Франсуа. Конверт не вскрыт. Письмо, очевидно, пришло с вечерней почтой, после его звонка. Франсуа читал письмо стоя, в полутьме, ему даже в голову не пришло зажечь свет. "Милостивый государь! С сожалением вынуждены известить Вас, что дирекция коллежа по соображениям, которые я предпочел бы изложить Вам при личной встрече, если Вы того пожелаете, не сочла возможным включить на будущий учебный год Вашего сына Жюля Лекуэна в число своих воспитанников. Соблаговолите принять и проч.".
Зазвонил телефон. Франсуа не подходил к нему: он рвал в мелкие клочки письмо, уставясь на часы г-на Пашона. На сей раз они не соизволили остановиться, как ради Жермены. Наконец он снял трубку, произнес: "Алло!" - но, видимо, голос у него так изменился, что Рауль на другом конце провода не узнал его. - Боб, это ты? Франсуа нажал на рычаг. Все двери и окна в квартире распахнуты, по комнатам гуляет ветер, как по перрону. С минуты на минуту на Северный вокзал придет Пьебеф и забеспокоится - напрасно забеспокоится. Скоро многие напрасно забеспокоятся. Франсуа медленно спустился по лестнице, прошел мимо задернутых портьер привратницкой, мимо мгновенно умолкавших соседей, которые еще стояли группками у подъездов. Он был спокоен. Он и не подозревал, что бывает такое спокойствие. Франсуа пошел в сторону, противоположную больнице, куда, очевидно, отвезли его сына в соответствии с правилами. | 
