– Короче говоря, вы боитесь? Хорошо, поезжайте в своей карете, берите с собой столько лакеев, сколько вам будет угодно… Только подумайте: то, что мы делаем с вами наедине, известно лишь нам обоим, то, что увидит кто-нибудь третий, станет известно всему свету. В конце концов, я не настаиваю; пусть моя карета едет следом за вашей, и я буду рада пересесть в вашу, чтобы отправиться к королеве. – К королеве? – А вы уже позабыли? Как! Столь существенное условие нашего договора уже предано вами забвению! Каким же пустяком оно было для вас! Господи боже! Да если б я знала об этом, я спросила бы с вас вдвое больше. – Герцогиня, я передумал. Я не поеду с вами. – Правда?.. Почему? – Потому, что мое доверие к вам безгранично. – Мне это лестно слышать от вас… Но как же я получу свои сто тысяч экю? – Вот они. Интендант нацарапал несколько слов на бумажке и отдал ее герцогине. – Вам уплачено, – сказал он. – Ваш жест красив, господин Кольбер, и я воздам вам за него тем же. Произнося эти слова, она засмеялась. Смех герцогини де Шеврез был похож на зловещий шепот, и всякий, кто ощущает в своем сердце трепетание молодости, веры, любви, – короче говоря, жизнь, предпочел бы услышать скорее стенания, чем это жалкое подобие смеха. Герцогиня расстегнула корсаж и вынула небольшой сверток, перевязанный лентой огненного цвета. Крючки уступили порывистым движениям ее нервных рук, и глазам интенданта, заинтересованного этими странными приготовлениями, открылась бесстыдно обнаженная, покрасневшая грудь, натертая свертком. Герцогиня продолжала смеяться. – Возьмите, – сказала она, – эти письма написаны самим кардиналом. Они – ваши, и, кроме того, герцогиня де Шеврез соблаговолила раздеться пред вами, как если б вы были… но я не хочу называть имена, которые могли бы заставить вас возгордиться или приревновать. А теперь, господин Кольбер, – продолжала она, поспешно застегивая платье, – ваша карьера сделана; везите же меня к королеве. – Нет, сударыня. Если вы снова навлечете на себя немилость ее величества и во дворце будут знать, что я – тот, кто ввел вас в ее покои, королева не простит мне этого до конца своих дней. Во дворце найдутся преданные мне люди, которые и введут вас туда, оставив меня в стороне от этого дела. – Как вам будет угодно, лишь бы я смогла проникнуть к королеве. – Как зовут брюггских монахинь, которые лечат больных? – Бегинками. – Итак – отныне вы бегинка. – Согласна. Но все же мне придется перестать быть бегинкою. – Это уж ваша забота. – Ну нет, извините. Я вовсе не хочу, чтобы передо мной захлопнули двери. – И это ваша забота, сударыня. Я прикажу старшему камердинеру дежурного офицера ее величества впустить во дворец бегинку с лекарством, способным облегчить страдания королевы. Вы получите от меня пропуск, но лекарство и объяснения – об этом подумайте сами. Я признаю, что послал к королеве бегинку, но отрекусь от госпожи де Шеврез. – На этот счет будьте покойны, до этого не дойдет. II. Шкура медведя
Кольбер вручил герцогине пропуск и чуть-чуть отодвинул кресло, за которым она стояла, как за укрытием. Госпожа де Шеврез слегка кивнула и вышла. Кольбер, узнав почерк Мазарини и пересчитав письма, позвонил секретарю и велел вызвать советника парламента, г-на Ванеля. Секретарь ответил, что советник, верный своим привычкам, только что прибыл, дабы доложить интенданту о наиболее важном в сегодняшней работе парламента. Кольбер приблизился к лампе и перечел письма покойного кардинала; он несколько раз улыбнулся, убеждаясь все больше и больше в ценности документов, переданных ему г-жой де Шеврез, и, подперев свою тяжелую голову обеими руками, на несколько минут предался размышлениям. В это время в кабинет вошел высокий, плотного сложения человек с худым лицом и хищным носом. Он вошел со скромной уверенностью, свидетельствовавшей о гибком и вместе с тем твердом характере, гибком по отношению к господину, который может доставить добычу, и твердом – по отношению к тем собакам, которые могли бы оспаривать у него этот столь лакомый кусок. Под мышкой у Ванеля была папка больших размеров; он положил ее на бюро, около которого сидел Кольбер. – Здравствуйте, господин Ванель, – сказал Кольбер, отрываясь от своих дум. – Здравствуйте, монсеньор, – непринужденно ответил Ванель. – Надо говорить "сударь", – мягко поправил Кольбер. – Обращаясь к министрам, говорят "монсеньор", – невозмутимо заметил Ванель. – Вы – министр! – Пока еще нет! – Я называю вас монсеньором. Впрочем, вы мой начальник, вы мой сеньор, чего же больше! Если вам не нравится, чтобы я величал вас таким образом в присутствии посторонних, позвольте называть вас монсеньором наедине. Кольбер поднял голову на высоту лампы и прочел или попытался прочесть на лице Ванеля, насколько искренним было это выражение преданности. Но советник умел выдержать любой взгляд, даже если этот взгляд был взглядом министра. Кольбер вздохнул. Он не увидел на лице Ванеля ничего определенного; быть может, Ванель и честен. Кольбер подумал о том, что этот человек, подчиняясь ему по службе, в действительности держит его в своей власти, ибо г-жа Ванель – его, Кольбера, любовница. И пока он сочувственно думал об участи этого человека, Ванель бесстрастно вынул из кармана надушенное, запечатанное испанским воском письмо и протянул его интенданту. – Что это, Ванель? – Письмо от жены, монсеньор. Кольбер закашлялся. Он взял письмо, распечатал его, прочел и сунул себе в карман, в то время как Ванель невозмутимо листал свои протоколы. – Ванель, – сказал внезапно патрон своему подчиненному, – вы, как кажется, не боитесь работы? – Да, монсеньор. – Двенадцать часов ежедневно не приводят вас в ужас? – Я работаю пятнадцать часов. – Непостижимо. Парламентские обязанности отнимают не больше трех часов в сутки. – О, я веду счетные книги одного моего друга, дела которого находятся на моем попечении; кроме того, в свободное время я изучаю древнееврейский язык. – Вас очень высоко ценят в парламенте, не так ли, Ванель? – Полагаю, что да, монсеньор. – Вам не следует засиживаться на месте советника. – Что же надлежит сделать для этого? – Купить должность. – Какую? – Что-нибудь позначительней. Скромные притязания удовлетворить труднее всего. – Наполнять скромные кошельки тоже ведь дело нелегкое. – Ну, и какая все-таки должность прельщает вас? – По правде сказать, я не вижу ни одной, которая была бы мне по карману. – Есть хорошая должность. Но надо быть королем, чтобы купить ее без денежных затруднений, а королю, пожалуй, не придет в голову покупать должность генерального прокурора. Услышав эти слова, Ванель поднял на Кольбера смиренный невыразительный взгляд. Кольбер так и не смог понять, разгадал ли Ванель его замыслы или просто откликнулся на произнесенные им слова. – О какой должности генерального прокурора парламента вы, монсеньор, говорите? – спросил Ванель. – Я знаю лишь должность господина Фуке. – О ней-то я и говорю, мой милый советник. – У вас недурной вкус, монсеньор; но товар может быть куплен только в том случае, если он продается. – Думаю, господин Ванель, что эта должность в скором времени поступит в продажу. – Поступит в продажу! Должность генерального прокурора, должность господина Фуке? – Об этом усиленно поговаривают. – Должность, которая делает его неуязвимым, поступит в продажу? О, о! И Ванель засмеялся. – Может быть, эта должность пугает вас? – сурово произнес Кольбер. – Пугает? Нисколько. – Или вы не хотите ее? – Монсеньор, вы потешаетесь надо мной, – ответил Ванель. – Какому советнику парламента не хотелось бы превратиться в генерального прокурора? – В таком случае, господин Ванель… раз я утверждаю, что должность поступит в продажу… – Вы утверждаете, монсеньор? – Об этом многие говорят. – Повторяю, это немыслимо: никто не бросит щита, оберегающего его честь, состояние, наконец, жизнь. – Бывают порой сумасшедшие, которые мнят себя в безопасности от ударов судьбы, господин Ванель. – Да, монсеньор, бывают; но подобные сумасшедшие не совершают своих безумств в пользу бедных Ванелей, прозябающих в этом мире. – Почему? – Потому что Ванели бедны. – Должность господина Фуке и впрямь стоит дорого. Что бы вы отдали за нее, господин Ванель? – Все, что у меня есть, монсеньор. – Сколько же? – От трехсот до четырехсот тысяч ливров. – А цена этой должности? – Самое малое – полтора миллиона. Я знаю людей, которые предлагали миллион семьсот тысяч и все же не могли соблазнить господина Фуке. Но если бы даже случилось, что господин Фуке захочет продать свою должность, чему я не верю, несмотря на то, что мне говорили… – А, так и вам говорили! Кто же? – Господин де Гурвиль… господин Пелисон… так, мимоходом. – Ну, так если б господин Фуке захотел продать свою должность?.. – Я все равно не мог бы купить ее, ибо господин суперинтендант продал бы ее лишь за наличные, а кто может сразу выложить на стол полтора миллиона? Тут Кольбер остановил советника выразительным жестом. Он снова задумался. Наблюдая работу мысли на лице своего господина и видя его настойчивое желание продолжать разговор о том же предмете, Ванель терпеливо дожидался решения, не смея подсказать его интенданту. – Объясните мне хорошенько, – сказал наконец Кольбер, – какие привилегии связаны с должностью генерального прокурора. – Право обвинения всякого французского подданного, если он не принц крови; право аннулирования всякого обвинения, направленного против любого француза, кроме короля и принцев королевского дома. Генеральный прокурор – правая рука короля, карающая виновных; впрочем, та же рука может служить королю и для того, чтобы погасить факел правосудия и законности. Таким образом, господин Фуке в состоянии выказать неповиновение королю, подняв против него парламент; вот почему король, несмотря ни на что, постарается ладить с господином Фуке, ибо его величество, конечно, захочет, чтобы его указы вступали в законную силу без возражений парламента. Генеральный прокурор может быть и очень полезным, и очень опасным орудием. – Хотите быть генеральным прокурором, Ванель? – внезапно спросил Кольбер, смягчая голос и взгляд. – Я? – воскликнул Ванель. – Но я уже имел честь докладывать, что у меня для этого не хватает миллиона ста тысяч ливров. – Вы возьмете их в долг у ваших друзей. – У меня нет друзей богаче меня. – Вы – честный человек! – О, если б все думали так же, как монсеньор! – Достаточно, что так думаю я. И в случае надобности я готов отвечать за вас. – Берегитесь, монсеньор! Знаете ли вы поговорку? – Какую? – Кто отвечает, тому и платить. – До этого не дойдет. Ванель встал, взволнованный предложением, так неожиданно сделанным ему человеком, слова которого воспринимались всерьез даже самыми легкомысленными людьми. – Не потешайтесь надо мной, монсеньор, – сказал он. – Давайте поспешим с этим делом, Ванель. Вы говорите, что господин Гурвиль разговаривал с вами о должности господина Фуке? – Да, и Пелисон также. – Официально или только официозно? – Вот их слова: "Члены парламента богаты и честолюбивы, им надлежит сложиться и предложить два или три миллиона господину Фуке, своему покровителю, своему светочу". – Что же вы сказали на это? – Я сказал, что в случае нужды внесу свою долю в размере десяти тысяч ливров. – А, значит, и вы обожаете господина Фуке! – воскликнул Кольбер, бросив на Ванеля взгляд, полный ненависти. – Нисколько. Но господин Фуке занимает пост нашего генерального прокурора; он влез в долги, он идет ко дну; мы должны спасти честь корпорации. – Так вот почему, пока Фуке при своей должности, ему нечего опасаться! – Сверх того, – продолжал Ванель, – господин Гурвиль добавил: "Принять милостыню господину Фуке унизительно, и он от нее, несомненно, откажется; пусть же парламент сложится и, соблюдая благопристойность, купит должность своего генерального прокурора; тогда все обойдется как следует: честь корпорации останется незапятнанной, и вместе с тем будет пощажена гордость господина Фуке". – Да, это действительно выход. – Я рассудил совершенно так же, как вы, монсеньор. – Так вот, господин Ванель: вы сейчас же отправитесь к господину Пелисону или к господину Гурвилю; знаете ли вы еще кого-нибудь из друзей господина Фуке? – Я хорошо знаком с господином де Лафонтеном. – С тем… стихотворцем? – Да, с ним; когда мы были в добрых отношениях с господином Фуке, он сочинял стихи, воспевающие мою жену. – Обратитесь к нему, чтобы он устроил вам встречу с суперинтендантом. – Охотно. Но как же с деньгами? – В указанный день и час деньги будут в вашем распоряжении; на этот счет можете быть спокойны. – Монсеньор, сколь великая щедрость! Вы затмеваете короля. Вы превосходите господина Фуке! – Одну минуту… не будем злоупотреблять словами, Ванель. Я вам отнюдь не дарю миллиона четырехсот тысяч ливров; у меня есть дети. – О сударь, вы мне их ссужаете – и этого более чем достаточно. – Да, я их ссужаю. – Назначайте любые проценты, любые гарантии, монсеньор, я готов ко всему; что бы вы ни потребовали, я буду повторять еще и еще, что вы превосходите в щедрости королей и господина Фуке. Ваши условия? – Вы погасите долг в течение восьми лет. – Очень хорошо. – Вы дадите мне закладную на самую должность. – Превосходно. Это все? – Подождите. Я оставляю за собой право перекупить у вас эту должность, уплатив вам на сто пятьдесят тысяч ливров больше, чем то, что вы заплатите за нее, если в отправлении этой должности вы не будете руководствоваться интересами короля и моими предначертаниями. – А-а! – произнес, слегка волнуясь, Ванель. – Разве в моих условиях есть что-нибудь, что вам не нравится? – холодно спросил Ванеля Кольбер. – Нет, нет, – живо ответил Ванель. – В таком случае мы подпишем договор, когда вы того пожелаете. Бегите же к друзьям господина Фуке. – Лечу… – И добейтесь свидания с суперинтендантом. – Хорошо, монсеньор. – Будьте уступчивы. – Да. – И как только сговоритесь… – Я потороплюсь заставить его подписать соглашение. – Никоим образом не делайте этого!.. Ни в коем случае не заикайтесь ни о подписи, говоря с господином Фуке, ни о неустойке в случае нарушения им договора, ни даже о честном слове, слышите? Или вы все погубите! – Как же быть, монсеньор? Все это не так просто. – Постарайтесь только, чтобы господин Фуке заключил с вами сделку. Идите! III. У вдовствующей королевы
Вдовствующая королева пребывала у себя в спальне в королевском дворце с г-жой де Мотвиль и сеньорой Моленой. Король, которого прождали до вечера, так и не показался. Королева в нетерпении несколько раз посылала узнать, не возвратился ли он. Все предвещало грозу. Придворные кавалеры и дамы избегали встречаться в приемных и коридорах, дабы не говорить на опасные темы. Принц, брат короля, еще утром отправился с королем на охоту. Принцесса, дуясь на всех, сидела у себя. Вдовствующая королева, прочитав по-латыни молитву, разговаривала со своими двумя приближенными на чистом кастильском наречии; речь шла о семейных делах. Г-жа де Мотвиль, прекрасно понимавшая испанский язык, отвечала ей по-французски. После того как три собеседницы, в безупречно учтивой форме и пользуясь недомолвками, высказались в том смысле, что поведение короля убивает королеву, его супругу, королеву-мать и всю остальную родню; после того как в изысканных выражениях на голову мадемуазель де Лавальер были обрушены всяческие проклятия, королева-мать увенчала эти жалобы и укоры словами, отвечавшими ее характеру и образу мыслей. – Estos hijos! – сказала она, обращаясь к Молене. Эти слова означали: "Ах, эти дети!" | 
