Ян Василий - Огни на курганах.

    – Друг или враг, стой! – послышался оклик часового, спрятанного в кустах.

    – Мы ищем помощи и защиты! – послышался ответ.

    – Эй, Таракан, прощупай-ка, кто это пробирается к нам.

    Пожилой крестьянин, подняв короткое копье, спустился в кусты. Оттуда слышался спор. Таракан вернулся; за ним шли двое: один – лохматый, с длинными космами, нищий, в грязной, засаленной одежде атравана, другой имел вид знатного перса; лицо его было обрюзгшее, в пояснице он был шире плеч, богатая красная одежда туго перетягивалась кожаным поясом с мечом.

    – Эй, занозы, – сказал Таракан, – эти люди твердят, что хотят видеть Спитамена, что они желают сообщить ему важные новости. – Он хитро подмигнул прищуренным глазом.

    – Выслушать их или сбросить со скалы?

    – Пускай нам говорят! Сбросить к шакалам! – раздались грубые голоса.

    Атраван заговорил первый:

    – О храбрые защитники родины! Весь небосвод, великий бог Ахурамазда и весь мир смотрят на вас и восхищаются вашей доблестью. Вот князь Датаферн – он был левой рукой у Бесса и хотел вместе с ним не допустить Двурогого в наши земли. Но Двурогому помогали все злые духи, и он залил кровью наши земли.

    – Пускай говорит князь Датаферн. Чего ты поешь вместо него?

    Датаферн заговорил мягким вкрадчивым голосом:

    – Я давно хотел найти вас, чтобы вместе с вами бороться против проклятых яванов. Но никто не мог указать, где ваш неуловимый вождь Спитамен. Наконец я увидел огни в горах и пошел прямо на них.

    – Говори прямо, чего тебе надо от нас.

    – Я хочу быть вместе с вами и помочь вам. Где ваш вождь Спитамен? Здесь ли он?

    – На что он тебе? Мы все заодно. Говори прямо.

    Датаферн подумал и ответил:

    – Пусть будет по-вашему. Может быть, вы мне не верите, но то, что я вам сейчас скажу, покажет, что я действительно заодно с вами и готов все отдать на общее дело. Когда Двурогий подходил в первый раз к Мараканде, мой отец боялся, что яваны разграбят все те богатства, которые скопил еще мой дед. Он нагрузил верблюда золотом и серебром и с верным слугой ушел к горам и около Агалыка закопал все это в землю. Отец оказался прав. Вы сами знаете, что яваны в свои походные мешки умеют прятать целые города. Они отняли все, что было у нас в доме, и мой старый отец умер от голода, потому что не мог попасть в Агалык.

    – Однако твой толстый живот показывает, что ты не страдал от голода! – воскликнул кто-то.

    – Не смейся, неразумный! – ответил Датаферн. – У нас уж порода такая, я остался толстым, несмотря на все несчастья, которые я перенес от яванов и Двурогого царя. Но я не могу оставаться спокойным. Я хочу вместе с другими смелыми бойцами бороться против злодеев, которые душат нашу родину. Я и пришел к вам, чтобы отдать на общее великое дело борьбы с Двурогим все, что я имею. Там, в Агалыке, закопано много богатств моего отца, на которые можно купить оружие, коней…

    – Вы, смелые воины, можете разделить его между собою, – добавил лохматый атраван.

    – Но чтобы достать из земли клад, мне нужно, чтобы ваши молодцы поехали со мной, выкопали его и увезли на быстрых конях. Там может встретиться отряд яванов, который все отберет.

    Начался спор. Одни стояли за то, чтобы клад разделить, другие – чтобы отдать на общее дело, третьи – чтобы сперва привезти, а потом решать, что с ним делать.

    Наконец постановили: атравана оставить заложником до возвращения князя Датаферна, а с ним немедленно отправить десять всадников на свежих конях.

    Когда Датаферн и всадники скрылись в темноте, атраван присел на корточках к огню, и его большие глаза, отражая свет костра, горели, как красные огоньки. Возле него, как тень, появился Спитамен. Он спустился легкими прыжками с горы, с той стороны, откуда никто не ждал его. Как обычно, красная повязка окружала его голову, серая рубаха была затянута кожаным ремнем, и мягкие сыромятные сапоги делали бесшумными его шаги.

    – И ты, черный ворон, появился у нас? Какое несчастье принес ты с собой?

    Атраван встрепенулся, подскочил, но Спитамен ухватил его за подол бурой одежды.

    – Оставь меня, не тронь! Я священный атраван и слуга сияющего Ахурамазды. Он поразит тебя молнией и громом, если ты будешь касаться меня.

    Но Спитамен крепко держал шерстяную ткань и, выхватив нож, разом отсек большой кусок одежды и бросил его на пылающие красные угли.

    – Эй, молодцы, посмотрите, что сейчас покажется из этого лоскута!

    Атраван хотел выхватить лоскут из огня, но десяток рук держали его.

    Лоскут задымился, вспыхнул, быстро прогорел, а в пепле показалось несколько золотых монет с изображением персидских царей и сатрапов…

    – Вот золото, за которое этот гнусный червяк продавал Двурогому своих братьев. Он хуже вора и убийцы!

    Несмотря на свою худобу, атраван был очень силен. Он раскидал всех, кто его держал, и вырвался, оставив в их руках клочья своей одежды.

    – Ахурамазда, ты всемогущ, сделай меня летучей мышью! – заревел он и диким прыжком бросился с обрыва.

    Через несколько мгновений отдаленный шум покатившихся камней донесся из глубины темной пропасти.

    – Неужели вы не догадались, простаки, – сказал Спитамен, – что это был лазутчик Двурогого? Бросьте в огонь его одежду! В ней насекомых столько же, сколько монет. И вы увидите, что под каждой заплатой у него были зашиты не только персидские монеты, но и яванские, с головой Двурогого.

    Базилевс, усмирив железом, кровью и огнем Согдиану, отдыхал в Мараканде, в бывшем дворце Бесса.

    По вечерам, к ужину, собирались его ближайшие помощники, высшие начальники отрядов и знатнейшие персы.

    Возле него расположилась на лежанке, покрытой ценным финикийским малиновым, расшитым золотыми звездочками покрывалом, молодая царица Азии Рокшанек – ее базилевс переименовал в Роксану. Она смотрела удивленными, расширенными глазами на базилевса, на его мускулистых, неуклюжих македонских товарищей, и на лице ее вспыхивал страх, когда громадный кубок Геракла обходил пирующих и каждый залпом осушал его.

    Александр мало обращал внимания на нее. Она послужила ему забавой только несколько дней, а затем он занялся планами новых походов.

    Когда Александр рассказывал о своих многочисленных подвигах, вошел воин и остановился, ожидая взгляда базилевса.

    – Что случилось?

    – Князь Датаферн просит принять его.

    – Пусть войдет. Целый месяц его не было. Посмотрю, с чем он явился.

    Толстый Датаферн показался в дверях. Мышиные глаза его бегали по сторонам. Он тяжело дышал.

    Александр стремительно приподнялся с лежанки.

    Датаферн повернулся и втолкнул в залу молодую худощавую женщину. Она остановилась, бессильно опустив руки. Голова ее была закутана белой шерстяной шалью, красные, расшитые узором концы шали ниспадали до пола. Малиновая одежда была разорвана и запылена. Глаза смотрели прямо, ничего не видя.

    Александр ожидал забавного приключения, какие обычно ему устраивали персидские князья, и крикнул:

    – Это что за куропатка? Подведи-ка ее поближе.

    Датаферн взял за руку женщину и повел ее через залу по шелковым коврам к тому месту, где возлежал базилевс. Другой рукой князь тащил полосатую торбу, которую согды обычно подвязывают лошадям для корма.

    – О величайший! – воскликнул Датаферн, упав возле Александра на колени и подымая двумя руками полосатую торбу. – Я принес тебе дыню, которую ты давно ждешь.

    – Какая дыня? Покажи!

    Датаферн опустил торбу на пол, вытянул из нее сперва персидский башлык, затем запустил в нее обе ладони и вынул человеческую голову. Он держал ее за волнистые волосы, повернув лицом к Александру.

    В зале все затихло. Все поднялись со своих мест и приблизились, желая увидеть странное мертвое лицо.

    Это была голова молодого согда или скифа – восточные очертания слегка скуластого лица. Веки были полузакрыты, и печать задумчивости навеки сковала последние движения молодого лица. Оно было по-своему прекрасно. Легкий темный пушок на верхней губе говорил о юных еще годах, и грустный изгиб рта создавал впечатление искренности и правдивости.

    – Кто это? – глухо прозвучал голос базилевса.

    – Спитамен! – торжествуя, воскликнул Датаферн.

    – Мне эта голова нравится, – сказал Александр, – и мне жаль, что я не могу всегда возить ее с собой среди таких моих трофеев, как щит и лук Дария или перстень, снятый с руки Бесса… Лисипп!

    – Лисипп, Лисипп, – зашептали голоса, – базилевс зовет тебя.

    С лежанки поднялся пожилой грек, знаменитый ваятель, которому Александр поручал отливать из бронзы свои изображения для установки в храмах.

    – Я здесь, базилевс, и слушаю тебя.

    – Сумеешь ли ты вылить из бронзы такую же точно голову? Это был храбрейший из моих противников. Он не бегал от меня, как другие, а сам нападал.

    – Я сделаю, базилевс, – ответил спокойно Лисипп, подойдя к голове и всматриваясь в застывшие черты. – Это прекрасный образ мужественного варвара. Но я должен сейчас же приступить к работе, пока разрушение, которое несет смерть, не изменило этого лица. – Он бережно завернул голову в башлык и вышел с ней из залы.^[152]

    – А ты кто? Как зовут тебя? – обратился Александр к молодой женщине, стоявшей неподвижно с застывшим печальным лицом.

    – Меня зовут, – сказала она среди общей тишины, – Томирис, а тебя, если ты Двурогий, зовут Проклинаемый людьми…

    Переводчик-сириец, услыхав эти слова, запнулся…

    Базилевс взглянул на него:

    – Что она сказала? Переведи!

    Когда сириец шепотом перевел ее слова, базилевс, указывая на женщину рукой, отчеканил:

    – Я хотел наградить ее, одеть в шелковые одежды, бросить ей талант золотых монет. Я всегда щедро награждаю своих врагов, если они мне покоряются. Но дерзких я жестоко наказываю. Только ради моей радостной свадьбы я не казню ее. Выгоните эту злую волчицу бичами, чтобы она скиталась по дорогам, как нищая!.. Царица Роксана, – обратился базилевс к Рокшанек, – отврати твой невинный взгляд от этого животного в образе женщины. Играйте, пойте песни!

    Музыканты встрепенулись, флейты залились под переборы арф. Слуги-персы подхватили Томирис и грубо поволокли ее к выходу.

    Воин проводил Томирис до ворот дворца. Она шагнула в темноту и, шатаясь, пошла вдоль стены, опираясь на нее руками.

    Темная фигура вынырнула из мрака, перегородила дорогу.

    – Томирис… – проскрипел тихий голос.

    – Шепе, почему ты здесь?

    – Мои друзья следили за тобой, но не могли выручить. Идем скорей отсюда.

    Взяв Томирис за руку, Спитамен прошел по узкому переулку, осторожно переводя ее через поперечные канавы, и вышел к повороту, где чернел силуэт высокого верблюда.

    – Наконец вы пришли, – сказал детский голос. – Проходили мимо яваны, и я боялся, что они схватят нас.

    Спитамен поднял Томирис и помог ей усесться между пушистыми горбами верблюда.

    – Теперь с верблюдом нас четверо, – говорил Спитамен, шагая по неровной дороге, – и мы не пропадем.

    Верблюд сопел и мерно ставил в пыль свои большие ноги.

    Снова послышался голос Томирис:

    – Чью голову лживый персидский князь подарил Двурогому?

    – Голову одного из наших товарищей. Князья поймали неосторожного храбреца. А так как князья жадны и всегда лгут, то выдали его голову за мою. Но на место убитого встанут новые борцы за свободу нашего народа. Теперь и яваны, и предатели – согдские князья – вместе охотятся за мной, и, пока они не уберутся отсюда, мне придется уйти туда, где не знают моего имени… Шагай, Серый, нам предстоит далекий путь…

    1931

    Свадьба Александра с Роксаной состоялась в Мараканде. Осуществив этим браком воплощение своей идеи "союза Европы и Азии", Александр на празднествах и пиршествах, следовавших одно за другим, теперь занимал трон, где обычно сидел Дарий, и ему, как Дарию, персидские сановники целовали ногу.

    Роксана спросила Александра:

    – Почему тебе не кланяются до земли твои македонцы? Сколько македонцев и сколько народов Азии? Разве все македонцы избранники богов? Только ты – единственный сын бога. Если они не станут тебе поклоняться, то один из них захочет захватить твое место.

    Первым Гефестион, за ним остальные приближенные македонцы и греки стали падать ниц перед Александром по персидскому способу и обычаям.

    Однако небольшая группа лиц из числа сверстников и товарищей Александра держалась по-прежнему. Среди них был племянник Аристотеля – оратор, философ и историк Каллисфен. Александр видел это, иногда хмурился, но не показывал гнева, хотя доносчики и провокаторы сообщали ему о новом якобы готовящемся против него заговоре, в котором участвовал Каллисфен.

    Однажды за очередным обильным ужином присутствовавшие приближенные наперебой превозносили "божественного" Александра. Роксана, плохо понимавшая греческий язык, почти не принимала участия в разговоре. Александр, захмелевший, одобрительно всех выслушивал и сам произносил хвастливые речи о своих прошлых и будущих победах и подвигах.

    Льстец Перитакена обратил внимание Александра на молчание Каллисфена, выглядевшее как вызов и неодобрение среди общего хора похвал Александру. Перитакена предложил Каллисфену произнести речь в честь Александра, надеясь, что Каллисфен откажется и тем докажет отсутствие своей преданности базилевсу.

    Каллисфен, всегда державшийся гордо и независимо, нарядный, в выутюженном гиматии и надушенный египетскими духами, точно он был у себя в Афинах, поднялся с ложа, спокойно оправил кудри и произнес речь.

    Это была яркая речь о великих достижениях и заслугах Александра, таких, о которых тот даже не подозревал. Он сказал о прогрессивном значении его блистательных побед; о том, что Александр стал посредником и примирителем между Западом и Востоком; о том, что он открыл целым народам пути, по которым до него проходили лишь немногие путешественники; о том, что его походы открыли для народов Запада новый мир идей великих культур Азии; о роковом влиянии его походов на будущую историю народов Азии и Европы. Каллисфен высоко оценил способности Александра как государственного деятеля и военачальника, его личное мужество и щедро разбрасываемые им благодеяния…

    Переводчики посменно переводили речь Каллисфена Роксане. Александр слушал сперва с удивлением и недоверием, потом с пристальным вниманием и, когда Каллисфен закончил свою речь, хотел подозвать к себе и наградить.

    Но Перитакена, не показывая, что он посрамлен, предложил Каллисфену:

    – Если ты истинный софист и мастер речи, то покажи нам, что ты можешь с таким же искусством сказать речь о недостатках походов Великого Александра…

    – Да, – подхватил Александр. – Скажи такую речь! Я слышу отовсюду одни хвалебные слова. Я приму твою речь "против Александра" как образчик софистики, выслушаю с дружеским чувством и не рассержусь…

    И Каллисфен произнес речь обратного смысла.

    В ней он указал: отец Александра, царь македонский Филипп, был выше Александра, ибо это он создал сильную армию, объединил Македонию и Грецию, установил новые формы военного строя и этим подготовил и предопределил успех похода Александра на Восток; не Александру, а его непобедимой армии, его боевым товарищам грекам и македонцам, прошедшим полмира, принадлежит слава великих побед и завоевания Азии; как государственный деятель Александр ничего не создал, всюду нес только одно разрушение – он сжег Персеполь, разрушил старые культуры Тира и Сидона, уничтожил десятки городов, величайшие ценности науки и культуры побежденных народов; его "союз Европы и Азии" – это союз победителя и побежденного, раба и господина, союз, основанный на силе победителя и потому обреченный на разрушение вместе с его смертью; своей жестокостью Александр сравнялся с худшими тиранами. Любя на словах греков, он продал в рабство тридцать тысяч доблестных фиванцев и распял защитников Тира за то, что они защищали свою родину; он, всем обязанный эллинской культуре, должен был поднять ее еще выше, но вместо этого сам, не будучи эллином (здесь Александра передернуло), он стал изгонять греков и все греческое из своего войска, окружив себя раболепной побежденной персидской знатью и назначая персов на государственные должности; наконец, он надел персидские штаны и атласные туфли и потребовал, чтобы его боевые товарищи целовали ему ноги, как богу! Разве Ахиллес и другие герои древних греков из столь почитаемой им "Илиады" требовали этого? Разве они допустили бы такое падение образа героя?..

    Цель провокатора Перитакены была достигнута – взбешенный Александр вскочил. Левую часть лица и плечо передергивало от гнева:

    – Теперь я знаю твое истинное отношение ко мне! Наконец ты высказался со всей откровенностью; ты мой самый убежденный враг и достоин казни…

    Каллисфен ответил:

    – Как философ я согласен принять всякую казнь, но как один из почитателей и учеников лучезарного Феба прошу не лишать меня неба, звезд и солнца, не бросать меня в темный погреб. Лучше сразу казни.

    – Я так и сделаю.

    Каллисфена схватили, сорвали с него плащ и увели. Он держался с таким достоинством, что его уход превратился в торжественное прощание с прежними товарищами.