Это было накануне ее отъезда в Эдирондекс. В конце первого акта, когда занавес опустился, ты услышал прямо за своей спиной чей-то голос: - Кажется, я оставила свой носовой платок в туалетной комнате. Эффект был странным. Ты не узнал этого голоса, тебе даже не пришло в голову, что ты когда-либо слышал его, но он поразительно взволновал тебя; ты вздрогнул и почувствовал тревогу; не поворачивая головы, ты не ответил на какой-то вопрос Эрмы и с волнением ожидал. Мужской баритон ответил: - Может, одолжить тебе мой? Затем снова послышался тот голос: - Да, видимо, придется так сделать. Ты мгновенно обернулся, пренебрегая приличиями, в упор посмотрел на сидевшую за тобой женщину и сразу ее узнал. Если бы у тебя была хоть капля мозгов, ты сказал бы Эрме, что у тебя внезапно заболел живот или тебя поразил приступ слабоумия, после чего немедленно покинул бы театр. Но ты просидел весь антракт, прислушиваясь к хрипловатому голосу, и к концу второго акта, ощущая столь близкое присутствие Миллисент, ты пришел в состояние невероятного возбуждения. - Может, служащая туалета его нашла, - сказала она, - посмотрю после второго акта. Когда занавес снова упал, ты пробормотал Эрме какие-то сбивчивые извинения, вскочил с места и оказался за оркестром еще до того, как включили свет. Она прошла по боковому проходу между креслами под руку со своим партнером, высоким худым молодым человеком в коричневом костюме, и ты встал в сторонку, пропуская их. Затем они разошлись в разных направлениях, и ты бросился за ней и тронул ее за плечо. - Простите, - сказал ты, - вы, случайно, не Миллисент Моран? Она повернула голову и спокойно посмотрела на тебя. - Да, это мое девичье имя, но теперь я миссис Грин, - ответила она. По ее лицу ты понял, что она узнала тебе, еще не закончив говорить, но в типичной для нее манере только потом добавила: - Как же, я вас помню. - Храбрый Билл, - неловко запинаясь, напомнил ты. - Уилл Сидни, - сказала она. - Ужасно приятно снова вас видеть. - Я удивлен, что вы еще меня помните. Не зная, что на это ответить, она просто молча смотрела на тебя. Внезапно ты почувствовал себя глупым и неуверенным, в растерянности не зная, что сказать, но все твое существо пронизывало возбуждение. Ты колебался… - Может, как-нибудь встретимся и потолкуем о старых добрых временах, - сказал ты. - У меня нет с собой визитной карточки, но вы можете найти меня в телефонном справочнике. Уильям Б. Сидни. - Это было бы очень мило, - согласилась она. - И если бы вы дали мне свой адрес… Она назвала тебе свой адрес и номер телефона, и ты сразу же и навечно запомнил их. Затем она попрощалась и ушла, вероятно, в дамскую комнату, чтобы найти носовой платок. В течение последующих двух актов представления и в антракте между ними ты опасался, что она скажет что-нибудь тебе прямо там, в партере, вынудив представить ее Эрме, и втянет в разговор сопровождающего ее человека, как ты предполагал, мистера Грина. Это был сдержанный мужчина с задумчивым видом, на котором был аккуратный деловой костюм и высокий накрахмаленный воротничок, не очень здесь уместный. Ты предположил, что у него какая-нибудь необычная профессия вроде автора газетных статей по финансовым вопросам или эксперта по уничтожению мусора. Во всяком случае, страшно не хотелось посвящать в это Эрму, и ты испытал невероятное облегчение, когда по окончании спектакля увидел, как они направляются к выходу из зала. В ту ночь ты не смог заснуть. Это не было для тебя чем-то непривычным, но твое бдение было совершенно иного характера. Нет, ты даже и не пытался уснуть. Эта случайная встреча снова всколыхнула весь сбивчивый подтекст вопроса, от которого ты уклонялся в течение многих лет: что делать с призраком маленькой Миллисент, который все больше и больше присутствует в твоих самых интимных и тайных моментах, который постепенно достиг такой полной власти над твоими фантазиями, что вскоре угрожал лишить реальности все, кроме ощущения стула под тобой и вкуса пищи, которую ты принимаешь. Это было в высшей степени капризное привидение, с разнообразной и пестрой карьерой, сложившейся за двадцать с небольшим лет. Иногда проходило довольно много времени, и оно ни разу не появлялось; порой оно было с тобой почти неразлучно, и если не активно управляло твоими мыслями, то, по крайней мере, парило на границе подсознания. Наибольшую настойчивость и наглость оно проявляло в моменты, когда ты утрачивал какой-либо источник активного интереса, например после отъезда Люси, или после замужества сестры, когда распалась ваша с ней близость, или когда ты один вернулся из Европы. Ты часами лежал без сна, припоминая и анализируя. Временами ты его ненавидел. Отвергал его, как инфантильный, постыдный, немужской, отвратительный. Ты так чувствовал, но никогда так не думал, потому что в тех случаях, когда оно появлялось, в тебе кипели яркие ощущения, кровь бешено и горячо бежала по жилам, приливая к голове и к кончикам пальцев, тут было не до размышлений. Если же ты пытался размышлять об этом позже, ты приходил к выводу, что, когда эти ощущения и ненависть исчезали, все становилось таким нереальным и не относящимся к тебе и не имело значения. Затем это возвращалось - но не обязательно в прежнем виде. Иногда это было так приятно и так неоскорбительно, как, например, собирать розы в саду Эрмы в Уайтстоуне. Теперь, когда ты снова с ней встретился, тебя поразило, что за все эти годы ты ни разу не попытался ее отыскать. Ты не только не делал этого, но даже и не думал. А найти ее было легко. Ты мог найти ее пять лет назад, десять… Зачем? Для жизни! Для того чтобы любить кого-то и заботиться о ком-то, чтобы ссориться по пустякам, нежить и холить - и ты мог бы не обращать внимания на холодное презрение Эрмы, ты мог бы усмехаться бешеным и властным выговорам Дика, Джейн могла бы растить своих отпрысков и учредить колонию свободной любви, а тебе было бы на все наплевать… Э, подумалось тебе, слишком уж ты преувеличиваешь значение всего этого. У каждого есть свои фантазии и любимые мечты; здоровый и разумный подход заключается в том, чтобы воспользоваться ими, когда они приходят, а затем спокойно отпустить их восвояси. А что касается Миллисент, этой миссис Грин, она была застрахована от какого бы то ни было значения. Она не имела никакого отношения к призраку. Ты вспоминал, как она выглядела, стоя рядом с тобой в театре: ее тонкую, слегка увядшую фигуру в простом темном платье, ее тусклые тонкие волосы, небрежно прибранные, так что из прически неряшливо выбивались отдельные пряди, ее спокойные серо-голубые глаза, бледное, неприметное лицо. Можно сказать, что, какая бы страсть ни имелась в ее крови, она давно исчезла. Она моложе тебя на десять лет, значит, ей тридцать. У нее есть муж, возможно, и дети. Она и вправду взволновала тебя, но это было просто волнение воспоминания; ты проявил себя глупо, не подавив желания заговорить с ней. Теперь она может надоедать тебе, писать письма, звонить по телефону. Наконец ты заснул. На следующий день ты встал поздно, не собираясь идти на работу, потому что дни отъезда Эрмы обычно бывали наполнены суматохой, какими-то делами, которые приходилось делать в последние минуты. На этот раз ее несло к Эдирондексам, чтобы провести лето в отделке двадцатикомнатного дома, который она купила в поместье Хэттона. Джон с женой и две горничные отправились туда на предыдущей неделе; четверо или пятеро слуг отбыли утренним поездом; Эрма собиралась отправиться в путь сразу после ленча в новом "линкольне" с Дорстом за рулем. Наконец около пяти они уехали, оставив тебе кучу инструкций насчет шляп, ковров, галет для собак и теннисных ракеток. Ты должен был последовать за ними через неделю, но ты не связал себя конкретной датой. Предполагалось, что ты куда-нибудь поедешь отдохнуть; не было смысла болтаться в Нью-Йорке в июле и августе. А тем временем ты снял комнату в клубе. На следующее утро, появившись в офисе, ты ожидал обнаружить на столе розовый листок с запиской: "Звонила миссис Грин, ничего не передала". Его там не оказалось, и в ближайшие два дня тоже. Ты с усмешкой вспомнил свою историю с миссис Дэвис в Кливленде. Что ж, по крайней мере, миссис Грин не приведет тебе сына приблизительно твоего возраста, чтобы ты послал его в Европу развлекаться там за твой счет. Однажды утром, через неделю после отъезда Эрмы, ты отправился из клуба сразу на Парк-авеню и там из ящика стола достал листок бумаги, вырванный из театральной программки, где ты записал ее адрес и номер телефона. Сразу же набрал ее номер, после долгих гудков в трубке раздался сонный и невнятный голос. - Извините, если я разбудил вас, - сказал ты. - Да, - ответила она, - обычно я встаю не раньше полудня. Не пообедает ли она с тобой? Да. Сегодня вечером? Да. Можешь ты зайти к ней в семь? Да. Ты повесил трубку, гадая, не слишком ли она сонная, чтобы понимать то, о чем она говорит. Привычка спать до полудня не очень свойственна матери семейства. Хотя в твоем распоряжении были две-три машины, да еще "фостер", оставленный Эрмой, ты почел за благо воспользоваться такси. Ты решил не одеваться и был рад этому, когда вошел в скромную маленькую гостиную на Двадцать второй улице и нашел ее в том же неописуемом платье, в котором она была в театре. Она была уже в шляпе. - Я пожалела, что не попросила вас прийти в половине шестого, - сказала она. - Я завтракаю в двенадцать и к шести уже страшно проголодалась. Было очень жарко, по сути, это был первый по-летнему жаркий вечер, и ты повел ее в "Касл" на Тридцать шестой улице, где вы могли сидеть у открытого окна. Твои попытки завязать разговор в продолжении вечера были тщетны и под конец смешны. Казалось, она была совершенно лишена мнения даже относительно выбора еды, к которой проявила полное безразличие. Ты нестерпимо скучал, а в конце обеда даже впал в отчаяние; просто невозможно, думал ты, чтобы человек, восставший из могилы, был до такой степени бесцветным и плоским. Бесспорно, такой же она была и в детстве - изменения произошли в тебе самом. Ты смотрел на ее бледное, непроницаемое лицо и пытался вспомнить страстные, беспокойные часы, которые проводил в ожидании ее. После обеда ты предложил пойти на шоу или покататься в автомобиле в парке и у реки. На этот счет у нее имелось собственное мнение: она предпочла прогулку в автомобиле. Ты нашел открытое такси, и вы ездили взад-вперед битых два часа, пока у тебя не закружилась голова и ты не начал чувствовать себя так, как будто развлекал глухонемую старушку из Среднего Запада. Доставив ее наконец на Двадцать вторую улицу и распрощавшись с ней у дверей, ты с облегчением вздохнул: вечер закончился. Ты позвонил ей опять через три дня, бог знает зачем. Странно, что ты сделал это, не испытывая ни намека на прежнее - естественно и почти весело, отдавая себе отчет, что этот забавный сфинкс может тебе надоесть так же, как тупицы в твоем клубе или как ты сам. За эти первые с ней встречи тебе удалось немного продвинуться и постепенно, шаг за шагом, вытянуть из нее некоторые подробности ее жизни за прошедшие двадцать лет с того момента, как мать затолкала ее в поезд, отправлявшийся на Запад. Не сказать, чтобы тебя это очень интересовало, но ни на какие другие темы она, казалось, была не способна разговаривать. Они уехали тогда в Индианаполис, где жил ее дядя, и там миссис Моран опять стала работать прачкой и работала восемь лет, пока Миллисент не закончила школу. В самый день окончания школы миссис Моран слегла в постель и скончалась через три дня ночью, а ее получившая образование дочка держала ее за руку и смотрела на нее сухими глазами. - Нет, я не могла плакать, - сказала Миллисент. - Я плакала только раз в жизни. Она не сказала, по какому случаю это было. Она стала жить у своего дяди и устроилась на работу в юридическую контору заполнять бумаги. Это было ей не по вкусу (слишком скучно, как она сама сказала!), вскоре она отказалась от места и через своего дядю, полотера, получила место продавщицы в крупном универмаге. Все это было лишь приготовлением к ее настоящей карьере, которая началась, когда ей исполнился двадцать один год, через три года после смерти матери. Ей предложили работу в табачном киоске в самом шикарном отеле Индианаполиса. Тебе было поведано несколько версий по поводу происхождения этой работы; наиболее вероятной казалась та, в которой упоминался помощник управляющего отеля, покупавший у нее в универмаге чулки для своей жены. В течение четырех лет она продавала там сигары и сигареты знатным гостям Индианаполиса, коммерсантам, разъездным лекторам и клиентам парикмахерской, пока в один прекрасный День некто Кларенс Грин, разъезжающий по Индиане и Иллинойсу с товарами "Руббалайт компани", вдовец средних лет, не сделал ей предложение. Они сразу же поженились и, когда вскоре после этого его перевели на восточные территории, приехали в Нью-Йорк и устроились на квартире. Дальше история становилась такой смутной, что ничего невозможно было разобрать. Кажется, в конце первого лета, которое они прожили в Нью-Йорке, она вернулась после недельного отдыха за городом со своей подругой Грейс и нашла квартиру пустой, опустевшей, из нее украли все, кроме ее личных вещей. Как-то неожиданно получился развод, и ей были назначены алименты в размере сто пятьдесят долларов в месяц. - Он очень добросовестно выплачивает алименты, - сказала она. - Никогда больше четырех дней не задерживает их. Так же выяснилось, что за прошедшие три года у нее было несколько предложений, одно от очень состоятельного человека, у которого есть собственный дом за городом, но она решила, что алиментов на жизнь хватает, и ей нравится, что не нужно ни о ком заботиться. Ты выразил недоверчивость по поводу брачных предложений; она не назвала тебе ни одного имени, объяснив, что никого не хочет компрометировать. Ты критически посмотрел на нее: с чего это какому-то мужчине пожелать купаться в этой стоячей луже? В тот вечер ты поздно засиделся у нее. Вы пообедали в ресторане гостиницы "Эрроухед", а потом уселись на террасе, наслаждаясь свежим ветерком, порывами налетающим с реки, дожидаясь, пока с наступлением вечера слегка остынут раскалившиеся за день городские стены и асфальт, и поздно приехали к ней. Она лежала на диване - который, видимо, служил ей и кроватью, - забросив за спину две плоские подушки, а ты сидел на шатком, рахитичном стуле. - Возможно, в конце недели я поеду в Эдирондекс, - сказал ты. - Моя жена недоумевает, почему я остался здесь, в этой раскаленной духовке. Я не говорил ей, что встретил старую приятельницу по школьным годам. - И надолго ты уедешь? - Наверное, до конца лета. Обычно я возвращаюсь только ко Дню труда, иногда позже. - Верно, у тебя очень богатая жена? Ты кивнул: - Я зарабатываю куда больше того, на что рассчитывал, но по сравнению с ней я нищий. Когда я вспоминаю, как урезал себя в курении, чтобы купить тебе конфет… - Я по-прежнему очень люблю конфеты, - сказала она. - Тогда мне нужно было принести тебе что-нибудь сладкое, в память о прежних временах. Полную корзину, чтобы пустить пыль в глаза. Она молчала. Ты взглянул на нее и увидел, что она неподвижно и пристально смотрит на тебя, тебе стало неловко, и ты отвел взгляд. По тебе пробежала дрожь ожидания; ты долго сидел совершенно неподвижно, по временам взглядывая на нее и снова отводя взгляд. - Подойди ко мне, - сказала она низким тихим голосом, не двигаясь, казалось, губы у нее даже не шевельнулись. Ты сразу встал, но без спешки, подошел и сел рядом с ней на диван. С первым же прикосновением ее руки ты весь задрожал; ты затаил дыхание, и что-то внутри тебя порывалось уйти, заставить тебя встать и уйти. Но ты уже лишился самообладания, стал беспомощным. Как ты теперь понимаешь, ты стал таким с первого звука ее голоса, услышанного там, в театре. Это кажется безумием, какой-то головоломкой, которую ты не в силах разгадать. Во всех ее Движениях было что-то пугающее и невыносимое: в том, как ее костлявые ягодицы давили тебе на ноги, когда она сидела у тебя на коленях; в ощущении ее ног, ни теплых и ни холодных, но подавляющих, когда они касались тебя, и самое волнующее, когда она касалась тебя своими руками. Она должна была знать с самого начала, что ты был готов к этому; почему же она так долго ждала? Потом она сказала тебе, что должна быть честной по отношению к мистеру Гоуэну! Иногда тебе казалось, что она думала, что ты веришь ее бесстыдному вранью… В тот первый вечер ты остался ненадолго, очнувшись, ты понял, что она гладит тебя по волосам и говорит: - Уже поздно, думаю, тебе пора уходить. Ты был смущен и не хотел смотреть ей в лицо. Ее рука обжигала тебя, хотя теперь ее поглаживания были медленными и приятными. Ты встал с дивана, посмотрел на часы и оглянулся в поисках шляпы. - Ты называл меня Мил, - сказала она. - Да. - Когда будешь выходить из дома, не хлопай дверью. - Хорошо. - Увидимся снова, да? - Да, конечно. Я тебе позвоню. Она так и не встала, когда ты осторожно выскользнул из комнаты. На Седьмой авеню ты взял такси, но, добравшись до клуба, не испытывал желания спать. Ты бесцельно бродил по опустевшим улицам, пока небо не осветили первые лучи рассвета. Ты чувствовал, что с тобой происходит что-то глубинное и неизбежное, и не понимал ничего, так же как не понимал и сильнейший дискомфорт на душе. В ощущениях вины и нечистоплотности не было ничего нового, они часто приходили к тебе с твоими фантазиями и даже с Эрмой, но не так, как сейчас, со страхом и отвращением, которые тебя пугали. Неужели ты позволил себя втянуть в нечто настолько безобразное, что на этот раз ты сам не сможешь себя простить? Ты раздраженно возражал, что все это несправедливая и необъяснимая чепуха, в конце концов, женщина есть женщина, а руки - всего лишь руки, и было бы чертовски смешно, если бы ты проявлял слишком большую брезгливость. |
