– Не скажите, дорогой граф; обе были со мной суровы.

    – Как так обе?

    – Очень просто: мадемуазель Эжени едва удостаивала меня ответом, а мадемуазель д’Армильи, ее наперсница, мне вовсе не отвечала.

    – Да, но отец обожает вас, – сказал Монте-Кристо.

    – Он? Наоборот, он всадил мне в сердце тысячу кинжалов; правда, кинжалов с лезвием, уходящим в рукоятку, какие употребляют на сцене, но сам он их считает настоящими.

    – Ревность – признак любви.

    – Да, но я не ревную.

    – Зато он ревнует.

    – К кому? К Дебрэ?

    – Нет, к вам.

    – Ко мне? Держу пари, что не пройдет недели, как он велит меня не принимать.

    – Ошибаетесь, дорогой виконт.

    – Чем вы докажете?

    – Вам нужны доказательства?

    – Да.

    – Я уполномочен просить графа де Морсера явиться с окончательным предложением к барону.

    – Кем уполномочены?

    – Самим бароном.

    – Но, дорогой граф, – сказал Альбер так вкрадчиво, как только мог, – ведь вы этого не сделаете, правда?

    – Ошибаетесь, Альбер, я это сделаю, я обещал.

    – Ну вот, – со вздохом сказал Альбер, – похоже, что вы непременно хотите меня женить.

    – Я хочу быть со всеми в хороших отношениях. Но кстати о Дебрэ; я его больше не встречаю у баронессы.

    – Они поссорились.

    – С баронессой?

    – Нет, с бароном.

    – Так он что-нибудь заметил?

    – Вот это мило!

    – А вы думаете, он подозревал? – спросил Монте-Кристо с очаровательной наивностью.

    – Ну и ну! Да откуда вы явились, дорогой граф?

    – Из Конго, скажем.

    – Это еще не так далеко.

    – Откуда мне знать нравы парижских мужей?

    – Ах, дорогой граф, мужья везде одинаковы; раз вы изучили эту человеческую разновидность в какой-нибудь одной стране, вы знаете всю их породу.

    – Но тогда из-за чего Данглар и Дебрэ могли рассориться? Они как будто так хорошо ладили, – сказал Монте-Кристо, снова начиная изображать наивность.

    – В том-то и дело, здесь уже начинаются тайны Изиды, а в них я не посвящен. Когда Кавальканти-сын станет членом их семьи, вы его спросите.

    Экипаж остановился.

    – Вот мы и приехали, – сказал Монте-Кристо, – сейчас только половина одиннадцатого, зайдите ко мне.

    – С большим удовольствием.

    – Мой экипаж отвезет вас потом домой.

    – Нет, спасибо, моя карета должна была ехать следом.

    – Да, вот она, – сказал Монте-Кристо, выходя из экипажа.

    Они вошли в дом; гостиная была освещена, и они прошли туда.

    – Подайте нам чаю, Батистен, – приказал Монте-Кристо.

    Батистен молча вышел из комнаты. Через две секунды он вернулся, неся уставленный всем необходимым поднос, который, как это бывает в волшебных сказках, словно явился из-под земли.

    – Знаете, – сказал Альбер, – меня восхищает не ваше богатство, – быть может, найдутся люди и богаче вас; не ваш ум, – если Бомарше был и не умнее вас, то, во всяком случае, столь же умен; но меня восхищает ваше умение заставить служить себе – безмолвно, в ту же минуту, в ту же секунду, как будто по вашему звонку угадывают, чего вы хотите, и как будто то, чего вы захотите, всегда наготове.

    – В этом есть доля правды. Мои привычки хорошо изучены. Вот сейчас увидите; не угодно ли вам чего-нибудь за чаем?

    – Признаться, я не прочь покурить.

    Монте-Кристо подошел к звонку и ударил один раз.

    Через секунду открылась боковая дверь, и появился Али, неся две длинные трубки, набитые превосходным латакиэ.

    – Это прямо чудо, – сказал Альбер.

    – Вовсе нет, это очень просто, – возразил Монте-Кристо. – Али знает, что за чаем или кофе я имею привычку курить; он знает, что я просил чаю, знает, что я вернулся вместе с вами, слышит, что я зову его, догадывается – зачем, и так как на его родине трубка – первый знак гостеприимства, то он вместо одного чубука и приносит два.

    – Да, конечно, всему можно дать объяснение, и все же только вы один… Но что это?

    И Морсер кивнул на дверь, из-за которой раздавались звуки, напоминающие звуки гитары.

    – Я вижу, дорогой виконт, вы сегодня обречены слушать музыку; не успели вы избавиться от рояля мадемуазель Данглар, как попадаете на лютню Гайде.

    – Гайде! Чудесное имя! Неужели не только в поэмах лорда Байрона есть женщины, которых зовут Гайде?

    – Разумеется; во Франции это имя встречается очень редко; но в Албании и Эпире оно довольно обычно; оно означает целомудрие, стыдливость, невинность; такое же имя, как те, которые у вас дают при крещении.

    – Что за прелесть! – сказал Альбер. – Хотел бы я, чтобы наши француженки назывались мадемуазель Доброта, мадемуазель Тишина, мадемуазель Христианское Милосердие! Вы только подумайте, если бы мадемуазель Данглар звали не Клэр-Мари-Эжени, а мадемуазель Целомудрие-Скромность-Невинность Данглар! Вот был бы эффект во время оглашения!

    – Сумасшедший! – сказал граф. – Не говорите такие вещи так громко. Гайде может услышать.

    – Она рассердилась бы на это?

    – Нет, конечно, – сказал граф надменным тоном.

    – Она добрая? – спросил Альбер.

    – Это не доброта, а долг; невольница не может сердиться на своего господина.

    – Ну, теперь вы сами шутите! Разве еще существуют невольницы?

    – Конечно, раз Гайде моя невольница.

    – Нет, правда, вы все делаете не так, как другие люди, и все, что у вас есть, не такое, как у всех! Невольница графа Монте-Кристо! Во Франции – это положение. Притом, как вы сорите золотом, такое место должно приносить сто тысяч экю в год.

    – Сто тысяч экю! Бедная девочка имела больше. Она родилась среди сокровищ, перед которыми сокровища "Тысячи и одной ночи" – просто пустяки.

    – Так она в самом деле княжна?

    – Вот именно, и одна из самых знатных в своей стране.

    – Я так и думал. Но как же случилось, что знатная княжна стала невольницей?

    – А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем? Жребий войны, дорогой виконт, прихоть судьбы.

    – А ее происхождение – тайна?

    – Для всех – да; но не для вас, дорогой виконт, потому что вы мой друг и будете молчать, если пообещаете, правда?

    – Даю вам честное слово!

    – Вы слышали историю янинского паши?

    – Али-Тебелина? Конечно, ведь мой отец приобрел свое состояние у него на службе.

    – Да, правда, я забыл.

    – А какое отношение имеет Гайде к Али-Тебелину?

    – Она всего-навсего его дочь.

    – Как, она дочь Али-паши?

    – И прекрасной Василики.

    – И она ваша невольница?

    – Да.

    – Как же так?

    – Да так. Однажды я проходил по константинопольскому базару и купил ее.

    – Это великолепно! С вами, дорогой граф, не живешь, а грезишь. Скажите, можно попросить вас, хоть это и очень нескромно…

    – Я слушаю вас.

    – Но раз вы показываетесь с ней, вывозите ее в Оперу…

    – Что же дальше?

    – Так я могу попросить вас об этом?

    – Можете просить меня о чем угодно.

    – Тогда, дорогой граф, представьте меня вашей княжне.

    – Охотно. Но только при двух условиях.

    – Заранее принимаю их.

    – Во-первых, вы никогда никому не расскажете об этом знакомстве.

    – Отлично. – Альбер поднял руку. – Клянусь в этом!

    – Во-вторых, вы ей не скажете ни слова о том, что ваш отец был на службе у ее отца.

    – Клянусь в этом.

    – Превосходно, виконт; вы будете помнить обе свои клятвы, не правда ли?

    – О граф! – воскликнул Альбер.

    – Отлично! Я знаю, что вы человек чести.

    Граф снова ударил по звонку; вошел Али.

    – Предупреди Гайде, – сказал ему граф, – что я приду к ней пить кофе, и дай ей понять, что я прошу у нее разрешения представить ей одного из моих друзей.

    Али поклонился и вышел.

    – Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт. Если вы хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у нее.

    – Условились.

    Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его господин и Альбер могут войти.

    – Идемте, – сказал Монте-Кристо.

    Альбер провел рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова взял в руки шляпу, надел перчатки и прошел с Альбером в покои, которые, как верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французские горничные под командой Мирто.

    Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления глаза; в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме Монте-Кристо; она сидела на диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы гнездышко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шелков. Около нее лежал инструмент, звуки которого выдали ее присутствие. Она была прелестна.

    Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой – с улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей руку, которой она, как всегда, коснулась губами.

    Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой, которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого представления.

    – Кого ты привел ко мне? – по-гречески спросила девушка у Монте-Кристо. – Брата, друга, просто знакомого или врага?

    – Друга, – ответил на том же языке Монте-Кристо.

    – Как его зовут?

    – Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук разбойников.

    – На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?

    Монте-Кристо обернулся к Альберу.

    – Вы знаете современный греческий язык? – спросил он его.

    – Увы, даже и древнегреческий не знаю, дорогой граф, – сказал Альбер. – Никогда еще у Гомера и Платона не было такого неудачного и, осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я.

    – В таком случае, – заговорила Гайде, доказывая этим, что она поняла вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, – я буду говорить по-французски или по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.

    Монте-Кристо секунду подумал.

    – Ты будешь говорить по-итальянски, – сказал он. Затем обратился к Альберу: – Досадно, что вы не знаете ни новогреческого, ни древнегреческого языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке придется говорить с вами по-итальянски, из-за того вы, быть может, получите ложное представление о ней.

    Он сделал знак Гайде.

    – Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и повелителем, – сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем нежным римским акцентом, который делает язык Данте столь же звучным, как язык Гомера. – Али, кофе и трубки!

    И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как Али удалился, чтобы исполнить приказание своей госпожи. Монте-Кристо указал Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низкому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые цветы, рисунки и музыкальные альбомы.

    Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещен вход в эту часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец.

    – Берите, берите, – сказал Монте-Кристо, – Гайде почти так же цивилизованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что она не выносит дурного запаха; но восточный табак – это благовоние, вы же знаете.

    Али удалился.

    Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же поставлена сахарница: Монте-Кристо и Гайде пили этот арабский напиток по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула руку, взяла кончиками своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла ее к губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-нибудь, что очень любит.

    В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и поставили их на два предназначенных для этого маленьких столика.

    – Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, – сказал по-итальянски Альбер, – простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего: передо мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, никогда не видел, но о котором я грезил. И это в самом сердце Парижа! Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики торговцев лимонадом… Ах, синьора, почему я не умею говорить по-гречески! Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой – это был бы такой вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.

    – Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с вами разговаривать, – спокойно сказала Гайде. – И я постараюсь, чтобы вы чувствовали себя на Востоке, раз он вам нравится.

    – О чем мне можно говорить? – шепотом спросил Альбер графа.

    – Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или, если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.

    – Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с ней о том, о чем можно говорить с парижанкой, – сказал Альбер. – Разрешите мне поговорить с ней о Востоке.

    – Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.

    Альбер обратился к Гайде:

    – В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?

    – Мне было тогда пять лет, – ответила Гайде.

    – И вы помните свою родину?

    – Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то видела. У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, но духовное помнит всегда.

    – А с какого времени вы себя помните?

    – Я едва умела ходить; моя мать Василики – имя Василики означает царственная, – прибавила девушка, подымая голову, – моя мать брала меня за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы говорили: "Благотворящий бедному дает взаймы Господу…"^[59] Когда кошелек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец, не говоря отцу, все эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных, отсылали монастырскому игумену, а он распределял их между заключенными.

    – А сколько вам было тогда лет?

    – Три года, – сказала Гайде.

    – И вы помните все, что делалось вокруг вас, начиная с трехлетнего возраста?

    – Все.

    – Граф, – сказал шепотом Альбер, – разрешите синьоре рассказать нам что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем отце, но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких прекрасных уст.

    Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв бровь, чтобы обратить ее особое внимание на то, что он ей скажет, произнес по-гречески:

    – Patroz athn, mh onoma prodotou cai prodosian, eip’hmtn.^[60]

    Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело.

    – Что вы ей сказали? – шепотом спросил Морсер.

    – Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от вас.

    – Итак, – сказал Альбер, – ваше первое воспоминание – о том, как вы собирали милостыню для заключенных; какое же следующее?

    – Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дрожащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к самому старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать лежит у его ног, а я, маленькая, играю белой бородой, спадающей ему на грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана алмазами. Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда не меняя голоса: "Убейте его" или "Я его прощаю".

    – Как странно, – сказал Альбер, – слышать такие вещи из уст молодой девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но как же вам после такого поэтического прошлого, после таких волшебных далей нравится Франция?

    – Я нахожу, что это прекрасная страна, – сказала Гайде, – но я вижу Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее глазами взрослой женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от того, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.

    – Вы так молоды, синьора, – сказал Альбер, невольно отдавая дань пошлости, – когда же вы успели страдать?

    Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей неуловимый знак, шепнул:

    – Eipe.^[61]