Мой отец ответил раскатами хохота, более страшного, чем всякая угроза. Он все еще смеялся, спуская курки двух своих пистолетов. Грянули два выстрела, и два человека упали мертвыми.

    Паликары, лежавшие ничком вокруг моего отца, вскочили и открыли огонь; комната наполнилась грохотом, пламенем и дымом.

    В тот же миг и с другой стороны началась пальба, и пули начали пробивать доски рядом с нами.

    О, как прекрасен, как величествен был визирь Али-Тебелин, мой отец, среди пуль, с кривой саблей в руке, с лицом, почерневшим от пороха! Как перед ним бежали враги!

    "Селим! Селим! – кричал он. – Хранитель огня, исполни свой долг!"

    "Селим мертв, – ответил чей-то голос, как будто исходивший со дна убежища, – а ты, господин мой Али, ты погиб!"

    В тот же миг раздался глухой залп, и пол вокруг моего отца разлетелся на куски.

    Чодоары стреляли сквозь пол. Три или четыре паликара упали, сраженные пулями снизу, и тела их были изрешечены пулями.

    Мой отец зарычал, вцепился пальцами в пробоины от пуль и вырвал из пола целую доску.

    Но тут из этого отверстия грянуло двадцать выстрелов, и огонь, вырываясь, словно из кратера вулкана, охватил обивку стен и пожрал ее.

    Среди этого ужасающего шума, среди этих страшных криков два самых громких выстрела, два самых раздирающих крика заставили меня похолодеть от ужаса. Эти два выстрела смертельно ранили моего отца, и это он дважды закричал так страшно.

    И все же он остался стоять, схватившись за окно. Моя мать изо всех сил дергала дверь, чтобы вбежать и умереть вместе с ним, но дверь была заперта изнутри.

    Вокруг него корчились в предсмертных судорогах паликары; двое или трое из них, не раненые или раненные легко, выскочили в окна.

    И в это время треснул весь пол, разбиваемый ударами снизу. Мой отец упал на одно колено; в тот же миг протянулось двадцать рук, вооруженных саблями, пистолетами, кинжалами, двадцать ударов обрушились зараз на одного человека, и мой отец исчез в огненном вихре, зажженном этими рычащими дьяволами, словно ад разверзся у него под ногами.

    Я почувствовала, что падаю на землю: моя мать потеряла сознание.

    Гайде со стоном уронила руки на колени и взглянула на графа, словно спрашивая, доволен ли он ее послушанием.

    Граф встал, подошел к ней, взял ее за руку и сказал по-гречески:

    – Отдохни, милая, и воспрянь духом. Помни, что есть бог, карающий предателей.

    – Какая ужасная история, граф, – сказал Альбер, сильно напуганный бледностью Гайде, – я очень упрекаю себя за свое жестокое любопытство.

    – Ничего, – ответил Монте-Кристо и, положив руку на опущенную голову девушки, добавил: – У Гайде мужественное сердце, и, рассказывая о своих несчастьях, она иногда находила в этом облегчение.

    – Это оттого, повелитель, что мои несчастья напоминают мне о твоих благодеяниях, – живо сказала Гайде.

    Альбер взглянул на нее с любопытством: она еще ничего не сказала о том, что ему больше всего хотелось узнать: каким образом она стала невольницей графа.

    В глазах графа и в глазах Альбера Гайде прочла одно и то же желание.

    Она продолжала:

    – Когда мать моя пришла в себя, мы очутились перед сераскиром.

    "Убейте меня, – сказала она, – но пощадите честь вдовы Али".

    "Обращайся не ко мне", – сказал Куршид.

    "А к кому же?"

    "К твоему новому господину".

    "Кто же это?"

    "Вот он".

    – И Куршид указал нам на одного из тех, кто более всего способствовал гибели моего отца, – продолжала Гайде, гневно сверкнув глазами.

    – Таким образом, – спросил Альбер, – вы стали собственностью этого человека?

    – Нет, – ответила Гайде, – он не посмел оставить нас у себя, он продал нас работорговцам, направлявшимся в Константинополь. Мы прошли всю Грецию и прибыли полумертвые к воротам императорского дворца. Перед дворцом собралась толпа любопытных; она расступилась, давая нам дорогу. Моя мать посмотрела в том направлении, куда были устремлены все взгляды, и вдруг вскрикнула и упала, указывая мне рукой на голову, торчавшую на копье над воротами.

    Под этой головой были написаны следующие слова: "Вот голова Али-Тебелина, янинского паши".

    Плача, пыталась я поднять мою мать; она была мертва!

    Меня отвели на базар; меня купил богатый армянин. Он воспитал меня, дал мне учителей, а когда мне минуло тринадцать лет, продал меня султану Махмуду.

    – У которого, – сказал Монте-Кристо, – я откупил ее, как уже говорил вам, Альбер, за такой же изумруд, как тот, в котором я держу лепешки гашиша.

    – О, ты добр, ты велик, мой господин, – сказала Гайде, целуя руки Монте-Кристо, – и я счастлива, что принадлежу тебе!

    Альбер был ошеломлен всем, что он услышал.

    – Допивайте же свой кофе, – сказал ему граф, – рассказ окончен.

    Франц вышел из комнаты Нуартье такой потрясенный и растерянный, что даже Валентине стало жаль его.

    Вильфор, который за все время тягостной сцены пробормотал лишь несколько бессвязных слов и затем поспешно удалился в свой кабинет, получил два часа спустя следующее письмо:

    "После того что обнаружилось сегодня, г-н Нуартье де Вильфор едва ли допускает мысль о родственных отношениях между его семьей и семьей Франца д’Эпине. Франц д’Эпине с ужасом думает о том, что г-н де Вильфор, по-видимому, осведомленный об оглашенных сегодня событиях, не предупредил его об этом сам".

    Тот, кто видел бы в эту минуту королевского прокурора, согбенного под тяжестью удара, мог бы предположить, что Вильфор этого удара не ожидал; и в самом деле Вильфор никогда не думал, чтобы его отец мог дойти до такой откровенности, вернее, беспощадности. Правда, г-н Нуартье, мало считавшийся с мнением сына, не нашел нужным осведомить его об этом событии, и Вильфор всегда думал, что генерал де Кенель, или, если угодно, барон д’Эпине, погиб от руки убийцы, а не в честном поединке.

    Это жестокое письмо всегда столь почтительного молодого человека было убийственно для самолюбия Вильфора.

    Едва успел он пройти в свой кабинет, как к нему вошла жена.

    Уход Франца, которого вызвал к себе г-н Нуартье, настолько всех удивил, что положение г-жи де Вильфор, оставшейся в обществе нотариуса и свидетелей, становилось все затруднительнее. Наконец она решительно встала и вышла из комнаты, заявив, что пойдет узнать, в чем дело.

    Вильфор сообщил ей только, что после происшедшего между ним, Нуартье и д’Эпине объяснения брак Валентины и Франца состояться не может.

    Невозможно было объявить это ожидавшим; поэтому г-жа де Вильфор, вернувшись в гостиную, сказала, что с г-ном Нуартье случилось нечто вроде удара, так что подписание договора придется отложить на несколько дней.

    Это известие, хоть и совершенно ложное, так странно дополняло два однородных случая в этом доме, что присутствующие удивленно переглянулись и молча удалились.

    Тем временем Валентина, счастливая и испуганная, нежно поцеловала беспомощного старика, одним ударом разбившего цепи, которые она уже считала нерасторжимыми, попросила разрешения уйти к себе и отдохнуть. Нуартье взглядом отпустил ее.

    Но вместо того чтобы подняться к себе, Валентина, выйдя из комнаты деда, пошла по коридору и через маленькую дверь выбежала в сад. Среди всей этой смены событий сердце ее сжималось от тайной тревоги. С минуты на минуту она ждала, что появится Моррель, бледный и грозный, как Ревенсвуд в "Ламмермурской невесте".

    Она вовремя подошла к решетке. Максимилиан увидел, как Франц уехал с кладбища вместе с Вильфором, догадался о том, что должно произойти, и поехал следом. Он видел, как Франц вошел в дом, потом вышел и через некоторое время вновь вернулся с Альбером и Шато-Рено. Таким образом, у него уже не было никаких сомнений. Тогда он бросился в огород, готовый на все и не сомневаясь, что Валентина при первой возможности прибежит к нему.

    Он не ошибся; заглянув в щель, он увидел Валентину, которая, не принимая обычных мер предосторожности, бежала прямо к воротам.

    Едва увидев ее, он успокоился; едва она заговорила, он подпрыгнул от радости.

    – Спасены! – воскликнула Валентина.

    – Спасены! – повторил Моррель, не веря своему счастью. – Но кто же нас спас?

    – Дедушка. Всегда любите его, Моррель!

    Моррель поклялся любить старика всей душой, и ему нетрудно было дать эту клятву, потому что в эту минуту он не только любил его, как друга или отца, он поклонялся ему, как божеству.

    – Но как это произошло? – спросил Моррель. – Что он сделал?

    Валентина уже готова была все рассказать, но вспомнила, что за всем этим скрывается страшная тайна, которая принадлежит не только ее деду.

    – Когда-нибудь я вам все расскажу, – сказала она.

    – Когда же?

    – Когда буду вашей женой.

    Такими словами можно было заставить Морреля согласиться на все; поэтому он покорно удовольствовался услышанным и даже согласился немедленно уйти, но только при условии, что увидится с Валентиной на следующий день вечером.

    Валентина обещала. Все изменилось для нее, и ей было легче поверить теперь, что она выйдет за Максимилиана, чем час тому назад поверить, что она не выйдет за Франца.

    Тем временем г-жа де Вильфор поднялась к Нуартье.

    Нуартье, как всегда, встретил ее мрачным и строгим взглядом.

    – Сударь, – обратилась она к нему, – мне незачем говорить вам, что свадьба Валентины расстроилась, раз все это произошло именно здесь.

    Нуартье был невозмутим.

    – Но вы не знаете, – продолжала г-жа де Вильфор, – что я всегда была против этого брака и он устраивался помимо меня.

    Нуартье посмотрел на свою невестку, как бы ожидая объяснения.

    – А так как теперь этот брак, которого вы не одобряли, расторгнут, я являюсь к вам с просьбой, с которой ни мой муж, ни Валентина не могут к вам обратиться.

    Нуартье вопросительно посмотрел на нее.

    – Я пришла просить вас, – продолжала г-жа де Вильфор, – и только я одна имею на это право, потому что я одна ничего от этого не выигрываю, – чтобы вы вернули своей внучке не любовь, – она всегда ей принадлежала, – но ваше состояние.

    В глазах Нуартье выразилось колебание; по-видимому, он искал причин этой просьбы и не находил их.

    – Могу ли я надеяться, сударь, – сказала г-жа де Вильфор, – что ваши намерения совпадают с моей просьбой?

    – Да, – показал Нуартье.

    – В таком случае, сударь, – сказала г-жа де Вильфор, – я ухожу от вас счастливая и благодарная. – И, поклонившись старику, она вышла из комнаты.

    На следующий же день Нуартье вызвал нотариуса. Первое завещание было уничтожено и составлено новое, по которому он оставлял все свое состояние Валентине с тем условием, что его с ней не разлучат.

    Нашлись люди, которые подсчитали, что мадемуазель де Вильфор, наследница маркиза и маркизы де Сен-Меран и к тому же вернувшая себе милость своего деда, в один прекрасный день станет обладательницей почти трехсот тысяч ливров годового дохода.

    Между тем граф Монте-Кристо посетил графа де Морсера, и тот, чтобы доказать Данглару свою готовность, нарядился в парадный генерал-лейтенантский мундир со всеми орденами и велел подать лучший выезд.

    Он отправился на улицу Шоссе-д’Антен и велел доложить о себе Данглару, который как раз подводил свой месячный баланс.

    В последнее время, чтобы застать Данглара в хорошем расположении духа, лучше было выбирать другую минуту.

    При виде старого друга Данглар принял величественный вид и выпрямился в кресле.

    Морсер, обычно столь чопорный, старался, напротив, быть веселым и приветливым. Почти уверенный в том, что его предложение будет встречено с радостью, он отбросил всякую дипломатию и сразу приступил к делу.

    – Я к вам, барон, – сказал он. – Мы с вами уже давно ходим вокруг да около наших старых планов…

    Морсер ждал, что при этих словах лицо барона просияет, потому что именно своему долгому молчанию он приписывал его хмурый вид; но, напротив, как ни странно, это лицо стало еще более бесстрастным и холодным.

    Вот почему Морсер остановился на середине своей фразы.

    – Какие планы, граф? – спросил банкир, словно не понимая, о чем идет речь.

    – Вы большой педант, дорогой барон, – сказал граф. – Я упустил из виду, что церемониал должен быть проделан по всем правилам. Ну что ж, прошу прощения. Ведь у меня один только сын, и так как я впервые собираюсь его женить, то я новичок в этом деле; извольте, я повинуюсь.

    И Морсер, принужденно улыбаясь, встал, отвесил Данглару глубокий поклон и сказал:

    – Барон, я имею честь просить руки мадемуазель Эжени Данглар, вашей дочери, для моего сына, виконта Альбера де Морсера.

    Но вместо того чтобы встретить эти слова благосклонно, как имел право надеяться Морсер, Данглар нахмурился и, не приглашая графа снова сесть, сказал:

    – Прежде чем дать вам ответ, граф, мне необходимо подумать.

    – Подумать! – возразил изумленный Морсер. – Разве у вас не было времени подумать? Ведь восемь лет прошло с тех пор, как мы с вами впервые заговорили об этом браке.

    – Каждый день возникают новые обстоятельства, граф, – отвечал Дангар, – они вынуждают людей менять уже принятые решения.

    – Что это значит? – спросил Морсер. – Я вас не понимаю, барон!

    – Я хочу сказать, сударь, что вот уже две недели, как новые обстоятельства…

    – Позвольте, – сказал Морсер, – зачем нам разыгрывать эту комедию?

    – Какую комедию?

    – Объяснимся начистоту.

    – Извольте.

    – Вы виделись с графом Монте-Кристо?

    – Я вижу его очень часто, – важно сказал Данглар. – Мы с ним друзья.

    – И в одну из последних встреч вы ему сказали, что вас удивляет моя забывчивость, моя нерешительность касательно этого брака.

    – Совершенно верно.

    – Так вот, как видите, с моей стороны нет ни забывчивости, ни нерешительности, напротив, я явился просить вас выполнить ваше обещание.

    Данглар ничего не ответил.

    – Может быть, вы успели передумать, – прибавил Морсер, – или вы меня вызвали на этот шаг, чтобы иметь удовольствие унизить меня?

    Данглар понял, что, если он будет продолжать разговор в том же тоне, это может грозить ему неприятностями.

    – Граф, – сказал он, – вы имеете полное право удивляться моей сдержанности, я вполне вас понимаю. Поверьте, я сам очень этим огорчен, но меня вынуждают к этому весьма серьезные обстоятельства.

    – Все это отговорки, сударь, – возразил граф, – другой на моем месте, быть может, и удовлетворился бы ими; но граф де Морсер – не первый встречный. Когда он является к человеку и напоминает ему о данном слове, а этот человек не желает свое слово сдержать, то он имеет право требовать хотя бы объяснения.

    Данглар был трусом, но не хотел казаться им; тон Морсера задел его за живое.

    – Объяснение у меня, конечно, имеется, – возразил он.

    – Что вы хотите сказать?

    – Я хочу сказать, что хотя объяснение у меня и имеется, но дать его нелегко.

    – Но согласитесь, – сказал Морсер, – что я не могу удовольствоваться вашими недомолвками; во всяком случае, для меня ясно, что вы отвергаете родственный союз между нами.

    – Нет, сударь, – ответил Данглар, – я только откладываю свое решение.

    – Но не думаете же вы, что я подчинюсь вашей прихоти и буду смиренно ждать, пока вы мне вернете свое благоволение?

    – В таком случае, граф, если вам не угодно ждать, будем считать, что наши планы не осуществились.

    Граф до боли закусил губу, чтобы не дать воли своему высокомерному и вспыльчивому нраву; он понимал, что при данных обстоятельствах он один окажется в смешном положении. Он направился было к двери, но вдруг раздумал и вернулся.

    Тень прошла по его лицу, выражение оскорбленной гордости сменилось признаками смутного беспокойства.

    – Послушайте, дорогой Данглар, – сказал он, – мы с вами знакомы не первый год и должны немного считаться друг с другом. Я прошу вас объясниться. Должен же я по крайней мере знать, какое злополучное обстоятельство заставило вас изменить свое отношение к моему сыну.

    – Это ни в какой мере не касается лично виконта, вот все, что я могу вам сказать, – отвечал Данглар, к которому вернулась его наглость, когда он увидел, что Морсер несколько смягчился.

    – А кого это касается? – побледнев, спросил Морсер изменившимся голосом.

    Данглар, от которого не ускользнуло его волнение, посмотрел на него более уверенным взглядом, чем обычно.

    – Будьте благодарны мне за то, что я не выражаюсь яснее, – сказал он.

    Нервная дрожь, вызванная, вероятно, сдерживаемым гневом, охватила Морсера.

    – Я имею право, – ответил он, делая над собой усилие, – и я требую, чтобы вы объяснились. Может быть, вы имеете что-нибудь против госпожи де Морсер? Может быть, вы считаете, что я недостаточно богат? Может быть, мои взгляды не сходны с вашими?..