– Морсер, так просто не отвечают: да или нет, когда дело касается чести, общественного положения, самой жизни такого человека, как генерал-лейтенант граф де Морсер, пэр Франции.

    – А что же в таком случае делают?

    – Делают то, что сделал я, Альбер. Говорят себе: деньги, время и усилия не играют роли, когда дело идет о репутации и интересах целой семьи. Говорят себе: мало одной вероятности, нужна уверенность, когда идешь биться насмерть с другом. Говорят себе: если мне придется скрестить шпагу или обменяться выстрелом с человеком, которому я в течение трех лет дружески жал руку, то я по крайней мере должен знать, почему я это делаю, чтобы иметь возможность явиться к барьеру с чистым сердцем и спокойной совестью, которые необходимы человеку, когда он защищает свою жизнь.

    – Хорошо, хорошо, – нетерпеливо сказал Альбер, – но что все это значит?

    – Это значит, что я только что вернулся из Янины.

    – Из Янины? Вы?

    – Да, я.

    – Не может быть!

    – Дорогой Альбер, вот мой паспорт; взгляните на визы: Женева, Милан, Венеция, Триест, Дельвино, Янина. Вы, надеюсь, поверите полиции одной республики, одного королевства и одной империи?

    Альбер бросил взгляд на паспорт и с изумлением посмотрел на Бошана.

    – Вы были в Янине? – переспросил он.

    – Альбер, если бы вы были мне чужой, незнакомец, какой-нибудь лорд, как тот англичанин, который явился несколько месяцев тому назад требовать у меня удовлетворения и которого я убил, чтобы избавиться от него, вы отлично понимаете, я не взял бы на себя такой труд; но мне казалось, что из уважения к вам я обязан это сделать. Мне потребовалась неделя, чтобы доехать туда, неделя на возвращение; четыре дня карантина и двое суток на месте, – это составило ровно три недели. Сегодня ночью я вернулся, и вот я у вас.

    – Боже мой, сколько предисловий, Бошан! Почему вы медлите и не говорите того, чего я жду от вас!

    – По правде говоря, Альбер…

    – Можно подумать, что вы не решаетесь.

    – Да, я боюсь.

    – Вы боитесь признаться, что ваш корреспондент обманул вас? Бросьте самолюбие, Бошан, и признайтесь, ведь в вашей храбрости никто не усомнится.

    – Совсем не так, – прошептал журналист, – как раз наоборот…

    Альбер смертельно побледнел; он хотел что-то сказать, но слова замерли у него на губах.

    – Друг мой, – сказал Бошан самым ласковым голосом, – поверьте, я был бы счастлив принести вам мои извинения и принес бы их от всей души; но, увы…

    – Но что?

    – Заметка соответствовала истине, друг мой.

    – Как! Этот французский офицер…

    – Да.

    – Этот Фернан?

    – Да.

    – Изменник, который выдал замки паши, на службе у которого состоял…

    – Простите меня за то, что я должен вам сказать, мой друг; этот человек – ваш отец!

    Альбер сделал яростное движение, чтобы броситься на Бошана, но тот удержал его не столько рукой, сколько ласковым взглядом.

    – Вот, друг мой, – сказал он, вынимая из кармана бумагу, – вот доказательство.

    Альбер развернул бумагу; то было заявление четырех именитых граждан Янины, удостоверяющее, что полковник Фернан Мондего, полковник-инструктор на службе у визиря Али-Тебелина, выдал Янинский замок за две тысячи кошельков.

    Подписи были заверены консулом.

    Альбер пошатнулся и, сраженный, упал в кресло.

    Теперь уже не могло быть сомнений, фамилия значилась полностью.

    После минуты немого отчаяния он не выдержал, все его тело напряглось, из глаз брызнули слезы.

    Бошан, с глубокой скорбью глядевший на убитого горем друга, подошел к нему.

    – Альбер, – сказал он, – теперь вы меня понимаете? Я хотел лично все видеть, во всем убедиться, надеясь, что все разъяснится в смысле, благоприятном для вашего отца, и что я смогу защитить его доброе имя. Но, наоборот, из собранных мною сведений явствует, что этот офицер-инструктор Фернан Мондего, возведенный Али-пашой в звание генерал-губернатора, не кто иной, как граф Фернан де Морсер; тогда я вернулся сюда, помня, что вы почтили меня своей дружбой, и бросился к вам.

    Альбер все еще полулежал в кресле, закрыв руками лицо, словно желая скрыться от дневного света.

    – Я бросился к вам, – продолжал Бошан, – чтобы сказать вам: Альбер, проступки наших отцов в наше беспокойное время не бросают тени на детей. Альбер, немногие прошли через все революции, среди которых мы родились, без того, чтобы их военный мундир или судейская мантия не оказались запятнаны грязью или кровью. Никто на свете теперь, когда у меня все доказательства, когда ваша тайна в моих руках, не может заставить меня принять вызов, который ваша собственная совесть, я в этом уверен, сочла бы преступлением; но то, чего вы больше не вправе от меня требовать, я вам добровольно предлагаю. Хотите, чтобы эти доказательства, эти разоблачения, свидетельства, которыми располагаю я один, исчезли навсегда? Хотите, чтобы эта страшная тайна осталась между вами и мной? Доверенная моей чести, она никогда не будет разглашена. Скажите, вы этого хотите, Альбер? Вы этого хотите, мой друг?

    Альбер бросился Бошану на шею.

    – Мой благородный друг! – воскликнул он.

    – Возьмите, – сказал Бошан, подавая Альберу бумаги.

    Альбер судорожно схватил их, сжал их, смял, хотел было разорвать; но, подумав, что, быть может, когда-нибудь ветер поднимет уцелевший клочок и коснется им его лба, он подошел к свече, всегда зажженной для сигар, и сжег их все, до последнего клочка.

    – Дорогой, несравненный друг! – шептал Альбер, сжигая бумаги.

    – Пусть все это забудется, как дурной сон, – сказал Бошан, – пусть все это исчезнет, как эти последние искры, бегущие по почерневшей бумаге, пусть все это развеется, как этот последний дымок, вьющийся над безгласным пеплом.

    – Да, да, – сказал Альбер, – и пусть от всего этого останется лишь вечная дружба, в которой я клянусь вам, мой спаситель. Эту дружбу будут чтить наши дети, она будет служить мне вечным напоминанием, что честью моего имени я обязан вам. Если бы кто-нибудь узнал об этом, Бошан, говорю вам, я бы застрелился; или нет, ради моей матери я остался бы жить, но я бы покинул Францию.

    – Милый Альбер! – промолвил Бошан.

    Но Альбера быстро оставила эта внезапная и несколько искусственная радость, и он впал в еще более глубокую печаль.

    – В чем дело? – спросил Бошан. – Скажите, что с вами?

    – У меня что-то сломалось в душе, – сказал Альбер. – Знаете, Бошан, не так легко сразу расстаться с тем уважением, с тем доверием, с той гордостью, которую внушает сыну незапятнанное имя отца. Ах, Бошан! Как я встречусь теперь с отцом? Отклоню лоб, когда он приблизит к нему губы, отдерну руку, когда он протянет мне свою?.. Знаете, Бошан, я несчастнейший из людей. Несчастная моя матушка! – продолжал он, глядя сквозь слезы на портрет графини. – Если она знала об этом, как она должна была страдать!

    – Крепитесь, мой друг! – сказал Бошан, беря его за руку.

    – Но каким образом попала эта заметка в вашу газету? – воскликнул Альбер. – За всем этим кроется чья-то ненависть, какой-то невидимый враг.

    – Тем более надо быть мужественным, – сказал Бошан. – На вашем лице не должно быть никаких следов волнения; носите это горе в себе, как туча несет в себе погибель и смерть, роковую тайну, которую никто не видит, пока не грянет гроза. Друг, берегите ваши силы для той минуты, когда она грянет.

    – Разве вы думаете, что это не конец? – в ужасе спросил Альбер.

    – Я ничего не думаю, но в конце концов все возможно. Кстати…

    – Что такое? – спросил Альбер, видя, что Бошан колеблется.

    – Вы все еще считаетесь женихом мадемуазель Данглар?

    – Почему вы меня спрашиваете об этом сейчас?

    – Потому что, мне кажется, вопрос о том, состоится этот брак или нет, связан с тем, что нас сейчас занимает.

    – Как! – вспыхнул Альбер. – Вы думаете, что Данглар…

    – Я вас просто спрашиваю, как обстоит дело с вашей свадьбой. Черт возьми, не выводите из моих слов ничего другого, кроме того, что я в них вкладываю, и не придавайте им такого значения, какого у них нет!

    – Нет, – сказал Альбер, – свадьба расстроилась.

    – Хорошо. – Потом, видя, что молодой человек снова опечалился, Бошан сказал: – Знаете, Альбер, послушайтесь моего совета, выйдем на воздух; прокатимся по Булонскому лесу в экипаже или верхом; это вас успокоит; потом заедем куда-нибудь позавтракать, а после каждый из нас пойдет по своим делам.

    – С удовольствием, – сказал Альбер, – но только пойдем пешком, я думаю, мне будет полезно немного утомиться.

    – Пожалуй, – сказал Бошан.

    И друзья вышли и пешком пошли по бульвару. Дойдя до церкви Мадлен, Бошан сказал:

    – Слушайте, раз уж мы здесь, зайдем к графу Монте-Кристо, он развлечет вас; он превосходно умеет отвлекать людей от их мыслей, потому что никогда ни о чем не спрашивает; а, по-моему, люди, которые никогда ни о чем не спрашивают, самые лучшие утешители.

    – Пожалуй, – сказал Альбер, – зайдем к нему, я его люблю.

    Монте-Кристо очень обрадовался, увидев, что молодые люди пришли вместе.

    – Итак, я надеюсь, все кончено, разъяснено, улажено? – сказал он.

    – Да, – отвечал Бошан, – эти нелепые слухи сами собой заглохли; и если бы они снова всплыли, я первый ополчился бы против них. Не будем больше говорить об этом.

    – Альбер вам подтвердит, – сказал граф, – что я ему советовал то же самое. Кстати, – прибавил он, – вы застали меня за неприятнейшим занятием.

    – А что вы делали? – спросил Альбер. – Приводили в порядок свои бумаги?

    – Только не свои, слава богу! Мои бумаги всегда в образцовом порядке, ибо у меня их нет. Я разбирал бумаги господина Кавальканти.

    – Кавальканти? – переспросил Бошан.

    – Разве вы не знаете, что граф ему покровительствует? – сказал Альбер.

    – Вы не совсем правы, – сказал Монте-Кристо, – я никому не покровительствую, и меньше всего Кавальканти.

    – Он женится вместо меня на мадемуазель Данглар, каковое обстоятельство, – продолжал Альбер, пытаясь улыбнуться, – как вы сами понимаете, дорогой Бошан, повергает меня в отчаяние.

    – Как! Кавальканти женится на мадемуазель Данглар? – спросил Бошан.

    – Вы что же, с неба свалились? – сказал Монте-Кристо. – Вы, журналист, возлюбленный Молвы! Весь Париж только об этом и говорит.

    – И это вы, граф, устроили этот брак? – спросил Бошан.

    – Я? Пожалуйста, господин создатель новостей, не вздумайте распространять подобные слухи! Бог мой! Чтобы я да устраивал чей-нибудь брак? Нет, вы меня не знаете; наоборот, я всячески противился этому; я отказался быть посредником.

    – Понимаю, – сказал Бошан, – из-за вашего друга Альбера.

    – Только не из-за меня, – сказал Альбер. – Граф не откажется подтвердить, что я, наоборот, давно просил его расстроить эти планы. Граф уверяет, что не его я должен благодарить за это; пусть так, мне придется, как древним, воздвигнуть алтарь неведомо кому.

    – Послушайте, – сказал Монте-Кристо, – это все так далеко от меня, что я даже нахожусь в натянутых отношениях и с тестем, и с женихом; и только мадемуазель Эжени, которая, по-видимому, не имеет особой склонности к замужеству, сохранила ко мне добрые чувства и благодарность за то, что я не старался заставить ее отказаться от дорогой ее сердцу свободы.

    – И скоро эта свадьба состоится?

    – Да, невзирая на все мои предосторожности. Я ведь не знаю этого молодого человека; говорят, он богат и из хорошей семьи; но для меня все это только "говорят". Я до тошноты повторял это Данглару, но он без ума от своего итальянца. Я счел даже нужным сообщить ему об одном обстоятельстве, по-моему, еще более важном: этого молодого человека не то подменили, когда он был грудным младенцем, не то его украли цыгане, не то его где-то потерял его воспитатель, не знаю точно. Но мне доподлинно известно, что его отец ничего о нем не знал десять с лишним лет. Что он делал эти десять лет бродячей жизни, бог весть. Но и это предостережение не помогло. Мне поручили написать майору, попросить его выслать документы: вот они. Я их посылаю Дангларам, но, как Пилат, умываю руки.

    – А мадемуазель д’Армильи? – спросил Бошан. – Она не в обиде на вас, что вы отнимаете у нее ученицу?

    – Право, не могу вам сказать; но, по-видимому, она уезжает в Италию. Госпожа Данглар говорила со мной о ней и просила у меня рекомендательных писем к итальянским импресарио; я дал ей записку к директору театра Валле, который мне кое-чем обязан. Но что с вами, Альбер? Вы такой грустный; уж не влюблены ли вы, сами того не подозревая, в мадемуазель Данглар?

    – Как будто нет, – сказал Альбер с печальной улыбкой.

    Бошан принялся рассматривать картины.

    – Во всяком случае, – продолжал Монте-Кристо, – вы не такой, как всегда. Скажите, что с вами?

    – У меня мигрень, – сказал Альбер.

    – Если так, мой дорогой виконт, – сказал Монте-Кристо, – то я могу предложить вам незаменимое лекарство, которое мне всегда помогает, когда мне не по себе.

    – Какое? – спросил Альбер.

    – Перемену мест.

    – Вот как? – сказал Альбер.

    – Да. Я и сам сейчас очень не в духе и собираюсь уехать. Хотите, поедем вместе?

    – Вы не в духе, граф, – сказал Бошан, – почему?

    – Вам легко говорить; а вот посмотрел бы я на вас, если бы в вашем доме велось следствие!

    – Следствие? Какое следствие?

    – А как же, сам господин де Вильфор ведет следствие по делу о моем уважаемом убийце, – это какой-то разбойник, бежавший с каторги, по-видимому.

    – Ах да, – сказал Бошан, – я читал об этом в газетах. Кто это такой, этот Кадрусс?

    – Какой-то провансалец. Вильфор слышал о нем, когда служил в Марселе, а Данглар даже припоминает, что видел его. Поэтому господин королевский прокурор принял самое горячее участие в этом деле, оно, по-видимому, чрезвычайно заинтересовало и префекта полиции. Благодаря их вниманию, за которое я им как нельзя более признателен, мне уже недели две как приводят на дом всех бандитов, каких только можно раздобыть в Париже и его окрестностях, под предлогом, что это убийца Кадрусса. Если так будет продолжаться, через три месяца в славном французском королевстве не останется ни одного жулика, ни одного убийцы, который не знал бы назубок плана моего дома. Мне остается только отдать им его в полное распоряжение и уехать куда глаза глядят. Поедем со мной, виконт!

    – С удовольствием.

    – Значит, решено?

    – Да, но куда же мы едем?

    – Я вам уже сказал, туда, где воздух чист, где шум убаюкивает, где, как бы ни был горд человек, он становится смиренным и чувствует свое ничтожество. Я люблю это уничижение, я, которого, подобно Августу, называют властителем Вселенной.

    – Но где же это?

    – На море, виконт. Я, видите ли, моряк: еще ребенком я засыпал на руках у старого Океана и на груди у прекрасной Амфитриты; я играл его зеленым плащом и ее лазоревыми одеждами; я люблю море, как возлюбленную, и если долго не вижу его, тоскую по нем.

    – Поедем, граф!

    – На море?

    – Да.

    – Вы согласны?

    – Согласен.

    – В таком случае, виконт, у моего крыльца сегодня будет ждать дорожная карета, в которой ехать так же удобно, как в кровати; в нее будут впряжены четыре лошади. Послушайте, Бошан, в моей карете можно очень удобно поместиться вчетвером. Хотите поехать с нами? Я вас приглашаю.

    – Благодарю вас, я только что был на море.

    – Как, вы были на море?

    – Да, почти. Я только что совершил маленькое путешествие на Борромейские острова.

    – Все равно поедем! – сказал Альбер.

    – Нет, дорогой Морсер, вы должны понять, что, если я отказываюсь от такой чести, значит, это невозможно. Кроме того, – прибавил он, понизив голос, – сейчас очень важно, чтобы я был в Париже, хотя бы уже для того, чтобы следить за корреспонденцией, поступающей в газету.

    – Вы верный друг, – сказал Альбер, – да, вы правы; следите, наблюдайте, Бошан, и постарайтесь открыть врага, который опубликовал это сообщение.

    Альбер и Бошан простились; в последнее рукопожатие они вложили все то, что не могли сказать при постороннем.

    – Славный малый этот Бошан! – сказал Монте-Кристо, когда журналист ушел. – Правда, Альбер?

    – Золотое сердце, уверяю вас. Я очень люблю его. А теперь скажите, хотя, в сущности, мне это безразлично, – куда мы отправляемся?

    – В Нормандию, если вы ничего не имеете против.

    – Чудесно. Мы там будем на лоне природы, правда? Ни общества, ни соседей?

    – Мы будем наедине с лошадьми для верховой езды, собаками для охоты и с лодкой для рыбной ловли, вот и все.

    – Это то, что мне надо; я предупрежу свою мать, а затем я к вашим услугам.