Тогда Кадрусс, поняв, что он ушел, приподнялся на локте и из последних сил крикнул хриплым голосом:

    – Убили! Я умираю! Помогите, господин аббат, помогите!

    Этот жуткий крик прорезал ночную тьму. Открылась дверь потайной лестницы, затем калитка сада, и Али и его хозяин подбежали с фонарем.

    Кадрусс все еще звал жалобным голосом:

    – Господин аббат, помогите! Помогите!

    – Что случилось? – спросил Монте-Кристо.

    – Помогите! – повторил Кадрусс. – Меня убили.

    – Мы идем, потерпите.

    – Все кончено! Поздно! Вы пришли смотреть, как я умираю. Какие удары! Сколько крови!

    И он потерял сознание.

    Али и его хозяин подняли раненого и перенесли его в дом. Там Монте-Кристо велел Али раздеть его и увидел три страшные раны.

    – Боже, – сказал он, – иногда твое мщение медлит; но тогда оно еще более грозным нисходит с неба.

    Али посмотрел на своего господина, как бы спрашивая, что делать дальше.

    – Отправляйся в предместье Сент-Оноре к господину де Вильфору, королевскому прокурору, и привези его сюда. По дороге разбуди привратника и пошли его за доктором.

    Али повиновался и оставил мнимого аббата наедине с Кадруссом, все еще лежавшим без сознания.

    Когда несчастный снова открыл глаза, граф, сидя в нескольких шагах от него, смотрел на него с выражением угрюмого сострадания и, казалось, беззвучно шептал молитву.

    – Доктора, доктора, – простонал Кадрусс.

    – За ним уже послали, – ответил аббат.

    – Я знаю, это бесполезно, меня не спасти, но, может быть, он подкрепит мои силы, и я успею сделать заявление.

    – О чем?

    – О моем убийце.

    – Так вы его знаете?

    – Еще бы не знать! Это Бенедетто.

    – Тот самый молодой корсиканец?

    – Он самый.

    – Ваш товарищ?

    – Да. Он дал мне план графского дома, надеясь, должно быть, что я убью графа и он получит наследство или что граф меня убьет и тогда он от меня избавится. А потом он подстерег меня на улице и убил.

    – Я послал сразу и за доктором, и за королевским прокурором.

    – Он опоздает, – сказал Кадрусс, – я чувствую, что вся кровь из меня уходит.

    – Постойте, – сказал Монте-Кристо.

    Он вышел из комнаты и вернулся с флаконом в руках.

    Глаза умирающего, страшные в своей неподвижности, во время его отсутствия ни на секунду не отрывались от двери, через которую, он чувствовал, должна была явиться помощь.

    – Скорее, господин аббат, скорее! – сказал он. – Я сейчас потеряю сознание.

    Монте-Кристо подошел к раненому и влил в его синие губы три капли жидкости из флакона.

    Кадрусс глубоко вздохнул.

    – Еще… еще… – сказал он. – Вы возвращаете мне жизнь.

    – Еще две капли, и вы умрете, – ответил аббат.

    – Что же никто не идет? Я хочу назвать убийцу!

    – Хотите, я напишу за вас заявление? Вы его подпишете?

    – Да… да… – сказал Кадрусс, и глаза его заблестели при мысли об этом посмертном мщении.

    Монте-Кристо написал:

    "Я умираю от руки убийцы, корсиканца Бенедетто, моего товарища по каторге в Тулоне, значившегося под № 59".

    – Скорее, скорее! – сказал Кадрусс. – А то я не успею подписать.

    Монте-Кристо подал Кадруссу перо, и тот, собрав все свои силы, подписал заявление и откинулся назад.

    – Остальное вы расскажете сами, господин аббат, – сказал он. – Вы скажете, что он называет себя Андреа Кавальканти, что он живет в гостинице Принцев, что… боже мой, я умираю!

    И Кадрусс снова лишился чувств. Аббат поднес к его лицу флакон, и раненый снова открыл глаза.

    Жажда мщения не оставляла его, пока он лежал в обмороке.

    – Вы все расскажете, правда, господин аббат?

    – Все это, конечно, и еще многое другое.

    – А что еще?

    – Я скажу, что он, вероятно, дал вам план этого дома в надежде, что граф убьет вас. Я скажу, что он предупредил графа письмом; я скажу, что, так как граф был в отлучке, это письмо получил я и что я ждал вас.

    – И его казнят, правда? – сказал Кадрусс. – Его казнят, вы обещаете? Я умираю с этой надеждой, так мне легче умереть.

    – Я скажу, – продолжал граф, – что он явился следом за вами, что он все время вас подстерегал; что, увидав, как вы вылезли из окна, он забежал за угол и там спрятался.

    – Так вы все это видели?

    – Вспомни мои слова: "Если ты вернешься домой цел и невредим, я буду считать, что господь простил тебя, и я тоже тебя прощу".

    – И вы не предупредили меня? – воскликнул Кадрусс, пытаясь приподняться на локте. – Вы знали, что он меня убьет, как только я выйду отсюда, и вы меня не предупредили?

    – Нет, потому что в руке Бенедетто я видел божье правосудие, и я считал кощунством противиться воле провидения.

    – Божье правосудие! Не говорите мне о нем, господин аббат. Вы лучше всех знаете, что, если бы оно существовало, некоторые люди были бы наказаны.

    – Терпение, – сказал аббат голосом, от которого умирающий затрепетал, – терпение!

    Кадрусс, пораженный, взглянул на графа.

    – К тому же, – сказал аббат, – господь милостив ко всем, он был милостив и к тебе. Он раньше всего отец, а затем уже судия.

    – Так вы верите в бога? – сказал Кадрусс.

    – Если бы я имел несчастье не верить в него до сих пор, – сказал Монте-Кристо, – то я поверил бы теперь, глядя на тебя.

    Кадрусс поднял к небу сжатые кулаки.

    – Слушай, – сказал аббат, простирая руку над раненым, словно повелевая ему верить, – вот что сделал для тебя бог, которого ты отвергаешь в твой смертный час: он дал тебе здоровье, силы, обеспеченный труд, даже друзей – словом, такую жизнь, которая удовлетворила бы всякого человека со спокойной совестью и естественными желаниями. Что сделал ты, вместо того чтобы воспользоваться этими дарами, которые бог столь редко посылает с такой щедростью? Ты погряз в лености и пьянстве и, пьяный, предал одного из своих лучших друзей.

    – Помогите! – закричал Кадрусс. – Мне нужен не священник, а доктор; быть может, мои раны не смертельны, я не умру, меня можно спасти!

    – Ты ранен смертельно, и не дай я тебе этой жидкости, ты был бы уже мертв. Слушай же!

    – Странный вы священник! – прошептал Кадрусс. – Вместо того чтобы утешать умирающих, вы лишаете их последней надежды!

    – Слушай, – продолжал аббат, – когда ты предал своего друга, бог, еще не карая, предостерег тебя: ты впал в нищету, ты познал голод. Половину той жизни, которую ты мог посвятить приобретению земных благ, ты предавался зависти. Уже тогда ты думал о преступлении, оправдывал себя в собственных глазах нуждою. Господь явил тебе чудо, из моих рук даровал тебе в твоей нищете богатство, несметное для такого бедняка, как ты. Но это богатство, нежданное, негаданное, неслыханное, кажется тебе уже недостаточным, как только оно у тебя в руках; тебе хочется удвоить его. Каким же способом? Убийством. Ты удвоил его, и господь отнял его у тебя и поставил тебя перед судом людей.

    – Это не я, – сказал Кадрусс, – не я хотел убить еврея, это Карконта.

    – Да, – сказал Монте-Кристо. – И господь в бесконечном своем милосердии не покарал тебя смертью, которой ты по справедливости заслуживал, но позволил, чтобы твои слова тронули судей, и они оставили тебе жизнь.

    – Как же! И отправили меня на вечную каторгу! Хороша милость!

    – Эту милость, несчастный, ты, однако, считал милостью, когда она была тебе оказана. Твое подлое сердце, трепещущее в ожидании смерти, забилось от радости, услышав о твоем вечном позоре, потому что ты, как и все каторжники, сказал себе: с каторги можно уйти, а из могилы нельзя. И ты оказался прав; ворота тюрьмы неожиданно раскрылись для тебя. В Тулон приезжает англичанин, который дал обет избавить двух людей от бесчестия; его выбор падает на тебя и на твоего товарища; на тебя сваливается с неба новое счастье, у тебя есть и деньги, и покой, ты можешь снова зажить человеческой жизнью, – ты, который был обречен на жизнь каторжника; тогда, несчастный, ты искушаешь господа в третий раз. Мне этого мало, говоришь ты, когда на самом деле у тебя было больше, чем когда-либо раньше, и ты совершаешь третье преступление, ничем не вызванное, ничем не оправданное. Терпение господне истощилось. Господь покарал тебя.

    Кадрусс слабел на глазах.

    – Пить, – сказал он, – дайте пить… я весь горю!

    Монте-Кристо подал ему стакан воды.

    – Подлец Бенедетто, – сказал Кадрусс, отдавая стакан, – он-то вывернется.

    – Никто не вывернется, говорю я тебе… Бенедетто будет наказан!

    – Тогда и вы тоже будете наказаны, – сказал Кадрусс, – потому что вы не исполнили свой долг священника… Вы должны были помешать Бенедетто убить меня.

    – Я! – сказал граф с улыбкой, от которой кровь застыла в жилах умирающего. – Я должен был помешать Бенедетто убить тебя, после того как ты сломал свой нож о кольчугу на моей груди!.. Да, если бы я увидел твое смирение и раскаяние, я, быть может, и помешал бы Бенедетто убить тебя, но ты был дерзок и коварен, и я дал свершиться воле божьей.

    – Я не верю в бога! – закричал Кадрусс. – И ты тоже не веришь в него… ты лжешь… лжешь!..

    – Молчи, – сказал аббат, – ты теряешь последние капли крови, еще оставшиеся в твоем теле… Ты не веришь в бога, а умираешь, пораженный его рукой! Ты не веришь в бога, а бог ждет только одной молитвы, одного слова, одной слезы, чтобы простить… Бог, который мог так направить кинжал убийцы, чтобы ты умер на месте, бог дал тебе эти минуты, чтобы раскаяться… Загляни в свою душу и покайся!

    – Нет, – сказал Кадрусс, – нет, я ни в чем не раскаиваюсь. Бога нет, провидения нет, есть только случай.

    – Есть провидение, есть бог, – сказал Монте-Кристо. – Смотри: вот ты умираешь, в отчаянии отрицая бога, а я стою перед тобой, богатый, счастливый, в расцвете сил, и возношу молитвы к тому богу, в которого ты пытаешься не верить и все же веришь в глубине души.

    – Но кто же вы? – сказал Кадрусс, устремив померкнувшие глаза на графа.

    – Смотри внимательно, – сказал Монте-Кристо, беря свечу и поднося ее к своему лицу.

    – Вы аббат… аббат Бузони…

    Монте-Кристо сорвал парик и встряхнул длинными черными волосами, так красиво обрамлявшими его бледное лицо.

    – Боже, – с ужасом сказал Кадрусс, – если бы не черные волосы, я бы сказал, что вы тот англичанин, лорд Уилмор.

    – Я не аббат Бузони и не лорд Уилмор, – ответил Монте-Кристо. – Вглядись внимательно, вглядись в прошлое, в самые давние твои воспоминания.

    В этих словах графа была такая магнетическая сила, что слабеющие чувства несчастного ожили в последний раз.

    – В самом деле, – сказал он, – я словно уже где-то видел вас, я вас знал когда-то.

    – Да, Кадрусс, ты меня видел, ты меня знал.

    – Но кто же вы наконец? И почему, если вы меня знали, вы даете мне умереть?

    – Потому что ничто не может тебя спасти, Кадрусс, раны твои смертельны. Если бы тебя можно было спасти, я увидел бы в этом последний знак милосердия господня, и я бы попытался, клянусь тебе могилой моего отца, вернуть тебя к жизни и раскаянию.

    – Могилой твоего отца! – сказал Кадрусс, в котором вспыхнула последняя искра жизни, и приподнялся, чтобы взглянуть поближе на человека, который произнес эту священнейшую из клятв. – Да кто же ты?

    Граф не переставал следить за ходом агонии. Он понял, что эта вспышка – последняя; он наклонился над умирающим и остановил на нем спокойный и печальный взор.

    – Я… – сказал он ему на ухо, – я…

    И с его еле раскрытых губ слетело имя, произнесенное так тихо, словно он сам боялся услышать его.

    Кадрусс приподнялся на колени, вытянул руки, отшатнулся, потом сложил ладони и последним усилием воздел их к небу.

    – О боже мой, боже мой, – сказал он, – прости, что я отрицал тебя; ты существуешь, ты поистине отец небесный и судья земной! Господи боже мой, я долго не верил в тебя! Господи, прими душу мою!

    И Кадрусс, закрыв глаза, упал навзничь с последним криком и последним вздохом.

    Кровь сразу перестала течь из ран.

    Он был мертв.

    – Один! – загадочно произнес граф, устремив глаза на труп, обезображенный ужасной смертью.

    Десять минут спустя прибыли доктор и королевский прокурор, приведенные один привратником, другой Али, и были встречены аббатом Бузони, молившимся у изголовья мертвеца.

    В Париже целых две недели только и говорили что об этой дерзкой попытке обокрасть графа. Умирающий подписал заявление, в котором указывал на некоего Бенедетто, как на своего убийцу. Полиции было предписано пустить по следам убийцы всех своих агентов.

    Нож Кадрусса, потайной фонарь, связка отмычек и вся его одежда, исключая жилет, которого нигде не нашли, были приобщены к делу; труп был отправлен в морг.

    Граф всем отвечал, что все это произошло, пока он был у себя в Отейле, и что, таким образом, он знает об этом только со слов аббата Бузони, который, по странной случайности, попросил позволения провести эту ночь у него в доме, чтобы сделать выписки из некоторых редчайших книг, имеющихся в его библиотеке.

    Один только Бертуччо бледнел каждый раз, когда при нем произносили имя Бенедетто, но никто не интересовался цветом лица Бертуччо.

    Вильфор, призванный на место преступления, пожелал сам заняться делом и вел следствие с тем страстным рвением, с каким он относился ко всем уголовным делам, которые вел лично.

    Но прошло уже три недели, а самые тщательнейшие розыски не привели ни к чему; в обществе начинали забывать об этом покушении и об убийстве вора его сообщником и занялись предстоящей свадьбой мадемуазель Данглар и графа Андреа Кавальканти.

    Этот брак был почти уже официально объявлен, и Андреа бывал в доме банкира на правах жениха.

    Написали Кавальканти-отцу; тот весьма одобрил этот брак, очень жалел, что служба мешает ему покинуть Парму, где он сейчас находится, и изъявил согласие выделить капитал, приносящий полтораста тысяч ливров годового дохода.

    Было условлено, что три миллиона будут помещены у Данглара, который пустит их в оборот; правда, нашлись люди, выразившие молодому человеку свои сомнения в устойчивом положении дел его будущего тестя, который за последнее время терпел на бирже неудачу за неудачей; но Андреа, преисполненный высокого доверия и бескорыстия, отверг все эти пустые слухи и был даже настолько деликатен, что ни слова не сказал о них барону.

    Недаром барон был в восторге от графа Андреа Кавальканти.

    Что касается мадемуазель Эжени Данглар, – в своей инстинктивной ненависти к замужеству она была рада появлению Андреа, как способу избавиться от Морсера; но когда Андреа сделался слишком близок, она начала относиться к нему с явным отвращением.

    Быть может, барон это и заметил; но так как он мог приписать это отвращение только капризу, то сделал вид, что не замечает его.

    Между тем выговоренная Бошаном отсрочка приходила к концу. Кстати, Морсер имел возможность оценить по достоинству совет Монте-Кристо, который убеждал его дать делу заглохнуть; никто не обратил внимания на газетную заметку, касавшуюся генерала, и никому не пришло в голову узнать в офицере, сдавшем Янинский замок, благородного графа, заседающего в Палате пэров.

    Тем не менее Альбер считал себя оскорбленным, ибо не подлежало сомнению, что оскорбительные для него строки были помещены в газете преднамеренно. Кроме того, поведение Бошана в конце их беседы оставило в его душе горький осадок. Поэтому он лелеял мысль о дуэли, настоящую причину которой, если только Бошан на это согласился бы, он надеялся скрыть даже от своих секундантов.

    Бошана никто не видел с тех пор, как Альбер был у него; всем, кто о нем осведомлялся, отвечали, что он на несколько дней уехал.

    Где же он был? Никто этого не знал.

    Однажды утром Альбера разбудил камердинер и доложил ему о приходе Бошана. Альбер протер глаза, велел попросить Бошана подождать внизу, в курительной, быстро оделся и спустился вниз.

    Он застал Бошана шагающим из угла в угол. Увидев его, Бошан остановился.

    – То, что вы сами явились ко мне, не дожидаясь сегодняшнего моего посещения, кажется мне добрым знаком, – сказал Альбер. – Ну, говорите скорей, могу ли я протянуть вам руку и сказать: Бошан, признайтесь, что вы были не правы, и останьтесь моим другом. Или же я должен просто спросить вас, какое оружие вы выбираете?

    – Альбер, – сказал Бошан с печалью в голосе, изумившей Морсера, – прежде всего сядем и поговорим.

    – Но мне казалось бы, сударь, что, прежде чем сесть, вы должны дать мне ответ?

    – Альбер, – сказал журналист, – бывают обстоятельства, когда всего труднее – дать ответ.

    – Я вам это облегчу, сударь, повторив свой вопрос: берете вы обратно свою заметку, да или нет?