– Да, – твердо показал Нуартье.

    Моррель невольно отшатнулся с жестом ужаса и недоверия.

    – Сударь, – воскликнул Вильфор, удерживая Морреля за руку, – вы знаете, мой отец непреклонный человек и если он обращается к вам с такой просьбой, значит, он верит, что Валентина будет страшно отмщена. Правда, отец?

    Старик сделал знак, что да.

    Вильфор продолжал:

    – Он меня знает, а я дал ему слово. Можете быть спокойны, господа; я прошу у вас три дня, это меньше, чем у вас попросил бы суд; и через три дня мщение, которое постигнет убийцу моей дочери, заставит содрогнуться самое бесчувственное сердце. Правда, отец?

    При этих словах он скрипнул зубами и потряс мертвую руку старика.

    – Обещание будет исполнено, господин Нуартье? – спросил Моррель; д’Авриньи взглядом спросил о том же.

    – Да! – показал Нуартье с мрачной радостью в глазах.

    – Так поклянитесь, господа, – сказал Вильфор, соединяя руки д’Авриньи и Морреля, – поклянитесь, что вы пощадите честь моего дома и предоставите мщение мне.

    Д’Авриньи отвернулся и неохотно прошептал "да", но Моррель вырвал руку из рук Вильфора, бросился к постели, прижался губами к холодным губам Валентины и выбежал вон с протяжным стоном отчаяния.

    Как мы уже сказали, все слуги исчезли.

    Поэтому Вильфору пришлось просить д’Авриньи взять на себя все те многочисленные и сложные хлопоты, которые влечет за собой смерть в наших больших городах, особенно смерть при таких подозрительных обстоятельствах.

    Что касается Нуартье, то было страшно смотреть на это недвижимое горе, это окаменелое отчаяние, эти беззвучные слезы.

    Вильфор заперся в своем кабинете; д’Авриньи пошел за городским врачом, обязанность которого – свидетельствовать смерть и которого выразительно именуют "доктором мертвых".

    Нуартье не захотел расставаться с внучкой.

    Через полчаса д’Авриньи вернулся со своим собратом; дверь с улицы была заперта, и, так как привратник исчез вместе с остальными слугами, Вильфор сам пошел отворить.

    Но у комнаты Валентины он остановился; у него не было сил снова войти туда.

    Оба доктора вошли одни.

    Нуартье сидел у кровати, бледный, как сама покойница, недвижимый и безмолвный, как она.

    Доктор мертвых подошел к постели с равнодушием человека, который полжизни проводит с трупами, откинул с лица девушки простыню и приоткрыл ей губы.

    – Да, – сказал д’Авриньи со вздохом, – бедная девушка мертва, сомнений нет.

    – Да, – коротко ответил доктор мертвых, снова закрывая простыней лицо Валентины.

    Нуартье глухо захрипел.

    Д’Авриньи обернулся; глаза старика сверкали.

    Д’Авриньи понял, что он хочет видеть свою внучку; он подошел к кровати, и, пока второй врач полоскал в хлористой воде пальцы, которые коснулись губ умершей, он открыл это спокойное и бледное лицо, похожее на лицо спящего ангела.

    Слезы, выступившие на глазах Нуартье, сказали д’Авриньи, как глубоко благодарен ему несчастный старик.

    Доктор мертвых написал свидетельство тут же в комнате Валентины, на краю стола, и, совершив эту последнюю формальность, вышел, провожаемый д’Авриньи.

    Вильфор услышал, как они спускались с лестницы, и вышел из своего кабинета.

    Сказав несколько слов благодарности доктору, он обратился к д’Авриньи.

    – Теперь нужен священник, – сказал он.

    – Есть какой-нибудь священник, которого вы хотели бы пригласить? – спросил д’Авриньи.

    – Нет, – отвечал Вильфор, – обратитесь к ближайшему.

    – Ближайший, – сказал городской врач, – это итальянский аббат, поселившийся в доме рядом с вами. Хотите, проходя мимо, я его попрошу?

    – Будьте добры, д’Авриньи, – сказал Вильфор, – пойдите с господином доктором. Вот ключ, чтобы вы могли входить и выходить, когда вам нужно. Приведите священника и устройте его в комнате моей бедной девочки.

    – Вы хотите с ним поговорить?

    – Я хочу побыть один. Вы меня простите, правда? Священник должен понимать все страдания, тем более страдания отца.

    Вильфор вручил д’Авриньи ключ, поклонился еще раз городскому врачу и, вернувшись к себе в кабинет, принялся за работу.

    Есть люди, для которых работа служит лекарством от всех зол.

    Выйдя на улицу, оба врача заметили человека в черной сутане, стоящего на пороге соседнего дома.

    – Вот тот, о ком я вам говорил, – сказал доктор мертвых.

    Д’Авриньи подошел к священнику.

    – Сударь, не согласитесь ли вы оказать услугу несчастному отцу, потерявшему только что дочь, королевскому прокурору де Вильфору?

    – Да, сударь, – отвечал священник с сильным итальянским акцентом, – я знаю, смерть поселилась в его доме.

    – Тогда мне незачем говорить вам, какого рода помощи он от вас ожидает.

    – Я шел предложить свои услуги, сударь, – сказал священник, – наше назначение – идти навстречу нашим обязанностям.

    – Это молодая девушка.

    – Да, знаю; мне сказали слуги, я видел, как они бежали из дома. Я узнал, что ее имя Валентина, и я уже молился за нее.

    – Благодарю вас, – сказал д’Авриньи, – и раз вы уже приступили к вашему святому служению, благоволите его продолжить. Будьте возле усопшей, и вам скажет спасибо безутешная семья.

    – Иду, сударь, – отвечал аббат, – и смею сказать, что не будет молитвы горячей, чем моя.

    Д’Авриньи взял аббата за руку и, не встретив Вильфора, затворившегося у себя в кабинете, проводил его к покойнице, которую должны были облечь в саван только ночью.

    Когда они входили в комнату, глаза Нуартье встретились с глазами аббата; вероятно, Нуартье увидел в них что-то необычайное, потому что взгляд его больше не отрывался от лица священника.

    Д’Авриньи поручил попечению аббата не только усопшую, но и живого, и тот обещал д’Авриньи помолиться о Валентине и позаботиться о Нуартье.

    Обещание аббата звучало торжественно; и для того, должно быть, чтобы ему не мешали в его молитве и не беспокоили Нуартье в его горе, он, едва д’Авриньи удалился, запер на задвижку не только дверь, в которую вышел доктор, но и ту, которая вела к г-же де Вильфор.

    Утро настало пасмурное и унылое.

    Ночью гробовщики исполнили свою печальную обязанность и зашили лежащее на кровати тело в саван – скорбную одежду усопших, которая, что бы ни говорили о всеобщем равенстве перед смертью, служит последним напоминанием о роскоши, любимой ими при жизни.

    Этот саван был не что иное, как кусок тончайшего батиста, купленный Валентиной две недели тому назад.

    Нуартье еще вечером перенесли из комнаты Валентины в его комнату; против всяких ожиданий, старик не противился тому, что его разлучили с телом внучки.

    Аббат Бузони пробыл до утра и на рассвете ушел, никому не сказав ни слова.

    В восемь часов приехал д’Авриньи; он встретил Вильфора, который шел к Нуартье, и отправился вместе с ним, чтобы узнать, как старик провел ночь.

    Они застали его в большом кресле, служившем ему кроватью; старик спал спокойным, почти безмятежным сном.

    Удивленные, они остановились на пороге.

    – Посмотрите, – сказал д’Авриньи Вильфору, – природа умеет успокоить самое сильное горе; конечно, никто не скажет, что господин Нуартье не любил своей внучки, и, однако, он спит.

    – Да, вы правы, – с недоумением сказал Вильфор, – он спит, и это очень странно: ведь из-за малейшей неприятности он способен не спать целыми ночами.

    – Горе сломило его, – отвечал д’Авриньи.

    И оба, погруженные в раздумье, вернулись в кабинет королевского прокурора.

    – А вот я не спал, – сказал Вильфор, указывая д’Авриньи на нетронутую постель, – меня горе не может сломить; уже две ночи я не ложился; но зато посмотрите на мой стол: сколько я написал в эти два дня и две ночи!.. Сколько рылся в этом деле, сколько заметок сделал на обвинительном акте убийцы Бенедетто!.. О работа, моя страсть, мое счастье, мое безумие, ты одна можешь победить все мои страдания! – И он судорожно сжал руку д’Авриньи.

    – Я вам нужен? – спросил доктор.

    – Нет, – сказал Вильфор, – только возвращайтесь, пожалуйста, к одиннадцати часам, в двенадцать часов состоится… вынос… Боже мой, моя девочка, моя бедная девочка!

    И королевский прокурор, снова становясь человеком, поднял глаза к небу и вздохнул.

    – Вы будете принимать соболезнования?

    – Нет, один мой родственник берет на себя эту тягостную обязанность. Я буду работать, доктор; когда я работаю, все исчезает.

    И не успел доктор дойти до двери, как королевский прокурор снова принялся за свои бумаги.

    На крыльце д’Авриньи встретил родственника, о котором ему говорил Вильфор, личность незначительную как в этой повести, так и в семье, одно из существ, которые от рождения предназначены играть в жизни роль статиста.

    Одетый в черное, с крепом на рукаве, он явился в дом Вильфора с подобающим случаю выражением лица, намереваясь его сохранить, пока требуется, и немедленно сбросить после церемонии.

    В одиннадцать часов траурные кареты застучали по мощеному двору, и предместье Сент-Оноре огласилось гулом толпы, которая одинаково жадно смотрит и на радости, и на печали богачей и бежит на пышные похороны с той же торопливостью, что и на свадьбу герцогини.

    Понемногу гостиная, где стоял гроб, наполнилась посетителями; сначала явились некоторые наши старые знакомые – Дебрэ, Шато-Рено, Бошан, потом все знаменитости судебного, литературного и военного мира; ибо г-н де Вильфор, не столько даже по своему общественному положению, сколько в силу личных достоинств, занимал одно из первых мест в парижском свете.

    Родственник стоял у дверей, встречая прибывающих, и для равнодушных людей, надо сознаться, было большим облегчением увидеть равнодушное лицо, не требовавшее лицемерной печали, притворных слез, как это полагалось бы в присутствии отца, брата или жениха.

    Те, кто был знаком между собой, подзывали друг друга взглядом и собирались группами. Одна такая группа состояла из Дебрэ, Шато-Рено и Бошана.

    – Бедняжка, – сказал Дебрэ, невольно, как, впрочем, и все, платя дань печальному событию, – такая богатая! Такая красивая! Могли бы вы подумать об этом, Шато-Рено, когда мы пришли… давно ли?.. да три недели, месяц тому назад самое большое… подписывать ее брачный договор, который так и не был подписан?

    – Нет, признаться, – сказал Шато-Рено.

    – Вы ее знали?

    – Я говорил с ней раза два на балу у госпожи де Морсер; она мне показалась очаровательной, только немного меланхоличной. А где мачеха, вы не знаете?

    – Она проведет весь день у жены этого почтенного господина, который нас встречал.

    – Кто он такой?

    – Это вы о ком?

    – Да господин, который нас встречал. Он депутат?

    – Нет, – сказал Бошан, – я осужден видеть наших законодателей каждый день, и эта физиономия мне неизвестна.

    – Вы упомянули об этой смерти в своей газете?

    – Заметка не моя, но она наделала шуму, и я сомневаюсь, чтобы она была приятна Вильфору. Насколько я знаю, в ней сказано, что если бы четыре смерти последовали одна за другой в каком-нибудь другом доме, а не в доме королевского прокурора, то королевский прокурор был бы, наверное, более взволнован.

    – Но доктор д’Авриньи, который лечит и мою мать, говорит, что Вильфор в большом горе, – заметил Шато-Рено.

    – Кого вы ищете, Дебрэ?

    – Графа Монте-Кристо.

    – Я встретил его на Бульваре, когда шел сюда. Он, по-видимому, собирается уезжать; он ехал к своему банкиру, – сказал Бошан.

    – Его банкир – Данглар? – спросил Шато-Рено у Дебрэ.

    – Как будто да, – отвечал личный секретарь с некоторым смущением, – но здесь не хватает не только Монте-Кристо. Я не вижу Морреля.

    – Морреля? А разве он с ними знаком? – спросил Шато-Рено.

    – Мне кажется, он был представлен только госпоже де Вильфор.

    – Все равно, ему бы следовало прийти, – сказал Дебрэ, – о чем он будет говорить вечером? Эти похороны – злоба дня. Но тише, помолчим; вот министр юстиции и исповеданий; он почтет себя обязанным обратиться с маленьким спичем к опечаленному родственнику.

    И молодые люди подошли к дверям, чтобы услышать "спич" министра юстиции и исповеданий.

    Бошан сказал правду: идя на похороны, он встретил Монте-Кристо, который ехал к Данглару, на улицу Шоссе-д’Антен.

    Банкир из окна увидел коляску графа, въезжающую во двор, и вышел ему навстречу с грустным, но приветливым лицом.

    – Я вижу, граф, – сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, – вы заехали выразить мне сочувствие. Да, такое несчастье посетило мой дом, что, увидав вас, я даже задал себе вопрос, не пожелал ли я несчастья этим бедным Морсерам, – это оправдало бы пословицу: "Не рой другому яму, сам в нее попадешь". Но нет, честное слово, я не желал Морсеру зла; быть может, он был немного спесив для человека, начавшего с пустыми руками, как и я, обязанного всем самому себе, как и я; но у всякого свои недостатки. Будьте осторожны, граф: людям нашего поколения… впрочем, простите, вы не нашего поколения, вы – человек молодой… Людям моего поколения не везет в этом году: свидетель тому – наш пуританин, королевский прокурор, который только что потерял дочь. Вы посмотрите: у Вильфора странным образом погибает вся семья; Морсер опозорен и кончает самоубийством; я стал посмешищем из-за этого негодяя Бенедетто и вдобавок…

    – Что вдобавок? – спросил граф.

    – Увы, разве вы не знаете?

    – Какое-нибудь новое несчастье?

    – Моя дочь…

    – Мадемуазель Данглар?

    – Эжени нас покидает.

    – Да что вы!

    – Да, дорогой граф. Ваше счастье, что у вас нет ни жены, ни детей!

    – Вы находите?

    – Еще бы!

    – И вы говорите, что мадемуазель Эжени…

    – Она не могла перенести позора, которым нас покрыл этот негодяй, и попросила меня отпустить ее путешествовать.

    – И она уехала?

    – В прошлую ночь.

    – С госпожой Данглар?

    – Нет, с одной нашей родственницей… Но как-никак мы потеряли нашу дорогую Эжени; сомневаюсь, чтобы с ее характером она согласилась когда-нибудь вернуться во Францию!

    – Что поделаешь, дорогой барон, – сказал Монте-Кристо, – все эти семейные горести – катастрофа для какого-нибудь бедняка, у которого ребенок – единственное богатство, но они не так страшны для миллионера. Что бы ни говорили философы, деловые люди всегда докажут им противное; деньги утешают во многих бедах, а вы должны утешиться скорее, чем кто бы то ни было, если вы верите в целительную силу этого бальзама; вы – король финансов, точка пересечения всех могущественных сил.

    Данглар искоса взглянул на графа, стараясь понять, смеется ли он, или говорит серьезно.

    – Да, – сказал он, – если богатство утешает, я должен быть утешен: я богат.

    – Так богаты, дорогой барон, что ваше богатство подобно пирамидам; если бы хотели их разрушить, то не посмели бы; а если бы посмели, то не смогли бы.

    Данглар улыбнулся доверчивому простодушию графа.

    – Кстати, когда вы вошли, я как раз выписывал пять бумажек; две из них я уже подписал; разрешите мне подписать три остальные?

    – Пожалуйста, дорогой барон, пожалуйста.

    Наступило молчание, слышно было, как скрипело перо банкира; Монте-Кристо разглядывал раззолоченную лепку потолка.

    – Испанские? – сказал Монте-Кристо. – Или гаитийские, или неаполитанские?

    – Нет, – отвечал Данглар, самодовольно посмеиваясь, – чеки на предъявителя, чеки на Французский банк. Вот, граф, – прибавил он, – вы – император финансов, если я – король; часто вам случалось видеть такие вот клочки бумаги стоимостью по миллиону?

    Монте-Кристо взял в руку, словно желая их взвесить, пять клочков бумаги, горделиво переданных ему Дангларом, и прочел:

    "Господин директор банка, благоволите уплатить предъявителю сего за мой счет один миллион франков. Барон Данглар".

    – Один, два, три, четыре, пять, – сказал Монте-Кристо, – пять миллионов! Черт возьми, вот так размах, господин Крез!

    – Вот как я делаю дела! – сказал Данглар.

    – Это удивительно, особенно если эта сумма, в чем я, впрочем, не сомневаюсь, будет уплачена наличными.

    – Так оно и будет, – сказал Данглар.

    – Хорошо иметь такой кредит; в самом деле, только во Франции видишь такие вещи; пять клочков бумаги, которые стоят пять миллионов; нужно видеть это, чтобы поверить.

    – А вы сомневаетесь?

    – Нет.

    – Вы это говорите таким тоном… Хотите, доставьте себе удовольствие: пойдите с моим доверенным в банк, и вы увидите, как он выйдет оттуда с облигациями казначейства на ту же сумму.