– Нет, право, это слишком любопытно, – сказал Монте-Кристо, складывая все пять чеков, – я сам произведу опыт. Мой кредит у вас был на шесть миллионов; я взял девятьсот тысяч франков, за вами остается пять миллионов сто тысяч. Я беру ваши клочки бумаги, которые я принимаю за валюту при одном взгляде на вашу подпись, и вот вам общая расписка на шесть миллионов, которая уравнивает наши счеты. Я приготовил ее заранее, так как должен сознаться, что мне очень нужны деньги сегодня.

    И, кладя чеки в карман, он другой рукой протянул банкиру расписку.

    Молния, упавшая у ног Данглара, не поразила бы его большим ужасом.

    – Как же так? – пролепетал он. – Вы берете эти деньги, граф? Но, простите, эти деньги я должен приютам, это вклад, и я обещал уплатить сегодня.

    – А, это другое дело, – сказал Монте-Кристо. – Мне не нужны непременно эти чеки, заплатите мне какими-нибудь другими ценностями; я их взял просто из любопытства, чтобы иметь возможность рассказывать повсюду, что без всякого предупреждения, не попросив у меня и пяти минут отсрочки, банк Данглара выплатил мне пять миллионов наличными. Это было бы великолепно! Но вот ваши чеки; повторяю, дайте мне что-нибудь другое.

    Он подал чеки Данглару, и тот, смертельно бледный, протянул было руку, как коршун протягивает когти сквозь прутья клетки, чтобы вцепиться в мясо, которое у него отнимают.

    Но вдруг он спохватился, сделал над собой усилие и сдержался. Затем он улыбнулся, и его искаженное лицо смягчилось.

    – Впрочем, – сказал он, – ваша расписка – это те же деньги.

    – Ну, конечно! Будь вы в Риме, Томсон и Френч платили бы вам по моей расписке с той же легкостью, с какой вы сами сделали это сейчас.

    – Извините меня, граф, извините.

    – Так я могу оставить эти деньги себе?

    – Да, да, оставьте, – сказал Данглар, отирая вспотевший лоб.

    Монте-Кристо положил чеки обратно в карман, причем лицо его ясно говорило:

    "Что ж, подумайте; если вы раскаиваетесь, еще не поздно".

    – Нет, нет, – сказал Данглар, – оставьте эти чеки себе. Но, вы знаете, мы, финансисты, очень щепетильны. Я предназначал эти деньги приютам, и мне казалось, что я их обкрадываю, если не плачу именно этими чеками, как будто деньги не все одинаковы. Простите меня! – И он громко, но нервически рассмеялся.

    – Прощаю, – любезно сказал Монте-Кристо, – и кладу деньги в карман. – И он сложил чеки в свой бумажник.

    – Но у вас остается еще сто тысяч франков? – сказал Данглар.

    – О, пустяки! – сказал Монте-Кристо. – Лаж, вероятно, составляет приблизительно ту же сумму; оставьте ее себе, и мы будем квиты.

    – Вы говорите серьезно, граф?

    – Я никогда не шучу с банкирами, – отвечал Монте-Кристо с серьезностью, граничащей с гордостью.

    И он направился к двери как раз в ту минуту, когда лакей докладывал:

    – Господин де Бовиль, главный казначей Управления приютов.

    – Вот видите, – сказал Монте-Кристо, – я пришел как раз вовремя, чтобы воспользоваться вашими чеками; их берут нарасхват.

    Данглар снова побледнел и поспешил проститься с графом.

    Монте-Кристо обменялся церемонным поклоном с г-ном де Бовилем, который дожидался в приемной и был тотчас же после ухода графа введен в кабинет Данглара.

    На лице графа, всегда таком серьезном, мелькнула мимолетная улыбка, когда в руке у казначея приютов он увидел бумажник.

    У дверей его ждала коляска, и он велел тотчас же ехать в банк.

    Тем временем Данглар, подавляя волнение, шел навстречу своему посетителю.

    Нечего и говорить, что на его губах застыла приветливая улыбка.

    – Здравствуйте, дорогой кредитор, – сказал он, – потому что я бьюсь об заклад, что ко мне является именно кредитор.

    – Вы угадали, барон, – отвечал Бовиль, – в моем лице к вам являются приюты: вдовы и сироты моей рукой просят у вас подаяния в пять миллионов.

    – А еще говорят, что сироты достойны сожаления! – сказал Данглар, продолжая шутку. – Бедные дети!

    – Вот я и пришел от их имени, – сказал Бовиль. – Вы должны были получить мое письмо вчера…

    – Да.

    – Вот и я, с распиской в получении.

    – Дорогой де Бовиль, – сказал Данглар, – ваши вдовы и сироты, если вы ничего не имеете против, будут добры подождать двадцать четыре часа, потому что граф Монте-Кристо, который только что отсюда вышел… ведь вы с ним встретились, правда?

    – Да, так что же?

    – Так вот, Монте-Кристо унес их пять миллионов!

    – Как так?

    – Граф имел у меня неограниченный кредит, открытый римским домом Томсон и Френч. Он попросил у меня сразу пять миллионов, и я дал ему чек на банк; там я держу свои деньги; вы понимаете, я боюсь, что, если я потребую у управляющего банком десять миллионов в один день, это может ему показаться весьма странным. В два дня – другое дело, – добавил Данглар с улыбкой.

    – Да что вы! – недоверчиво воскликнул Бовиль. – Пять миллионов этому господину, который только что вышел отсюда и еще раскланялся со мной, как будто я с ним знаком?

    – Быть может, он вас знает, хотя вы с ним и не знакомы. Граф Монте-Кристо знает всех.

    – Пять миллионов!

    – Вот его расписка. Поступите, как апостол Фома: посмотрите и потрогайте.

    Бовиль взял бумагу, которую ему протягивал Данглар, и прочел:

    "Получил от барона Данглара пять миллионов сто тысяч франков, которые, по его желанию, будут ему возмещены банкирским домом Томсон и Френч в Риме".

    – Все верно! – сказал он.

    – Вам известен дом Томсон и Френч?

    – Да, – сказал Бовиль, – у меня была с ним однажды сделка в двести тысяч франков; но с тех пор я больше ничего о нем не слышал.

    – Это один из лучших банкирских домов в Европе, – сказал Данглар, небрежно бросая на стол взятую им из рук Бовиля расписку.

    – И на его счету было пять миллионов только у вас? Да это какой-то набоб, этот граф Монте-Кристо!

    – Я уж, право, не знаю, кто он такой, но у него было три неограниченных кредита: один у меня, другой у Ротшильда, третий у Лаффита; и, как видите, – небрежно добавил Данглар, – он отдал предпочтение мне и оставил сто тысяч франков на лаж.

    Бовиль выказал все признаки величайшего восхищения.

    – Нужно будет его навестить, – сказал он. – Я постараюсь, чтобы он основал у нас какое-нибудь благотворительное заведение.

    – И это дело верное; он одной милостыни раздает больше, чем на двадцать тысяч франков в месяц.

    – Это замечательно! Притом я ему поставлю в пример госпожу де Морсер и ее сына.

    – В каком отношении?

    – Они пожертвовали все свое состояние приютам.

    – Какое состояние?

    – Да их собственное, состояние покойного генерала де Морсера.

    – Но почему?

    – Потому, что они не хотели пользоваться имуществом, приобретенным такими низкими способами.

    – Чем же они будут жить?

    – Мать уезжает в провинцию, а сын поступает на военную службу.

    – Скажите, какая щепетильность! – воскликнул Данглар.

    – Я не далее как вчера зарегистрировал дарственный акт.

    – И сколько у них было?

    – Да не слишком много, миллион двести тысяч с чем-то. Но вернемся к нашим миллионам.

    – Извольте, – сказал самым естественным тоном Данглар. – Так вам очень спешно нужны эти деньги?

    – Очень; завтра у нас кассовая ревизия.

    – Завтра! Почему вы это сразу не сказали? До завтра еще целая вечность! В котором часу ревизия?

    – В два часа.

    – Придите в полдень, – сказал с улыбкой Данглар.

    Бовиль в ответ только кивнул головой, теребя свой бумажник.

    – Или вот что, – сказал Данглар, – можно сделать лучше.

    – Что именно?

    – Расписка графа Монте-Кристо – это те же деньги; предъявите эту расписку Ротшильду или Лаффиту; они тотчас же ее примут.

    – Несмотря на то что им придется рассчитываться с Римом?

    – Разумеется; вы только потеряете тысяч пять-шесть на учете.

    Казначей подскочил.

    – Ну нет, знаете; я лучше подожду до завтра. Как вы это просто говорите!

    – Прошу прощения, – сказал Данглар с удивительной наглостью, – я было подумал, что вам нужно покрыть небольшую недостачу.

    – Что вы! – воскликнул казначей.

    – Это бывает у нас, и тогда приходится идти на жертвы.

    – Слава богу, нет, – сказал Бовиль.

    – В таком случае до завтра; согласны, мой дорогой?

    – Хорошо, до завтра; но уж наверное?

    – Да вы шутите! Пришлите в полдень, банк будет предупрежден.

    – Я приду сам.

    – Тем лучше, я буду иметь удовольствие увидеться с вами.

    Они пожали друг другу руки.

    – Кстати, – сказал Бовиль, – разве вы не будете на похоронах бедной мадемуазель де Вильфор? Я встретил процессию на Бульваре.

    – Нет, – ответил банкир, – я еще немного смешон после этой истории с Бенедетто и прячусь.

    – Напрасно; чем вы виноваты?

    – Знаете, мой дорогой, когда носишь незапятнанное имя, как мое, становишься щепетилен.

    – Все сочувствуют вам, поверьте, и особенно жалеют вашу дочь.

    – Бедная Эжени! – произнес Данглар с глубоким вздохом. – Вы знаете, что она постригается?

    – Нет.

    – Увы, к несчастью, это так. На следующий день после скандала она решила уехать с подругой-монахиней; она хочет поискать какой-нибудь строгий монастырь в Италии или Испании.

    – Это ужасно!

    И господин де Бовиль удалился, выражая свои соболезнования несчастному отцу.

    Но едва он вышел, как Данглар с выразительным жестом, о котором могут составить себе представление только те, кто видел, как Фредерик играет Робер-Макера,^[64] воскликнул:

    – Болван!!!

    И, пряча расписку Монте-Кристо в маленький бумажник, добавил:

    – Приходи в полдень! В полдень я буду далеко!

    Затем он запер двери на ключ, опорожнил все ящики своей кассы, собрал тысяч пятьдесят кредитными билетами, сжег кое-какие бумаги, другие положил на видное место и сел писать письмо; кончив его, он запечатал конверт и надписал:

    "Баронессе Данглар".

    – Вечером я сам положу его к ней на туалетный столик, – пробормотал он.

    Затем он достал из ящика стола паспорт.

    – Отлично, – сказал он, – действителен еще на два месяца.

    Бовиль в самом деле встретил похоронную процессию, провожавшую Валентину к месту последнего упокоения.

    Погода была хмурая и облачная; ветер, еще теплый, но уже гибельный для желтых листьев, срывал их с оголяющихся ветвей и кружил над огромной толпой, заполнявшей Бульвары.

    Вильфор, истый парижанин, смотрел на кладбище Пер-Лашез как на единственное, достойное принять прах одного из членов парижской семьи; все остальные кладбища казались ему слишком провинциальными, какими-то меблированными комнатами смерти. Только на кладбище Пер-Лашез покойник из хорошего общества был у себя дома.

    Здесь, как мы видели, он купил в вечное владение место, на котором возвышалась усыпальница, так быстро заселившаяся всеми членами его первой семьи.

    Надпись на фронтоне мавзолея гласила: "Семья Сен-Меран и Вильфор", – такова была последняя воля бедной Рене, матери Валентины.

    Итак, пышный кортеж от предместья Сент-Оноре продвигался к Пер-Лашез. Пересекли весь Париж, прошли по предместью Тампль, затем по наружным Бульварам до кладбища. Более пятидесяти собственных экипажей следовало за двадцатью траурными каретами, а за этими пятьюдесятью экипажами более пятисот человек шли пешком.

    Это были почти все молодые люди, которых как громом поразила смерть Валентины; несмотря на ледяное веяние века, на прозаичность эпохи, они поддавались поэтическому обаянию этой прекрасной, непорочной, пленительной девушки, погибшей в цвете лет.

    Когда процессия приближалась к заставе, появился экипаж, запряженный четырьмя резвыми лошадьми, которые сразу остановились; их нервные ноги напряглись, как стальные пружины: приехал граф Монте-Кристо.

    Граф вышел из коляски и смешался с толпой, провожавшей пешком похоронную колесницу.

    Шато-Рено заметил его; он тотчас же оставил свою карету и присоединился к нему. Бошан также покинул свой наемный кабриолет.

    Граф внимательно осматривал толпу; он, видимо, искал кого-то. Наконец он не выдержал.

    – Где Моррель? – спросил он. – Кто-нибудь из вас, господа, знает, где он?

    – Мы задавали себе этот вопрос еще в доме покойной, – сказал Шато-Рено, – никто из нас его не видел.

    Граф замолчал, продолжая оглядываться.

    Наконец пришли на кладбище.

    Монте-Кристо зорко оглядел рощи тисов и сосен и вскоре перестал беспокоиться; среди темных грабин промелькнула тень, и Монте-Кристо, должно быть, узнал того, кого искал.

    Все знают, что такое похороны в этом великолепном некрополе: черные группы людей, рассеянные по белым аллеям; безмолвие неба и земли, изредка нарушаемое треском ломающихся веток или живой изгороди вокруг какой-нибудь могилы; скорбные голоса священников, которым вторит то там, то здесь рыдание, вырвавшееся из-за груды цветов, где поникла женщина с молитвенно сложенными руками.

    Тень, которую заметил Монте-Кристо, быстро пересекла рощу за могилой Элоизы и Абеляра, поравнялась с факельщиками, шедшими во главе процессии, и вместе с ними подошла к месту погребения.

    Все взгляды скользили с предмета на предмет.

    Но Монте-Кристо смотрел только на эту тень, почти не замеченную окружающими.

    Два раза граф выходил из рядов, чтобы посмотреть, не ищет ли рука этого человека оружия, спрятанного в складках одежды.

    Когда кортеж остановился, в этой тени узнали Морреля; бледный, со впалыми щеками, в наглухо застегнутом сюртуке, судорожно комкая шляпу в руках, он стоял, прислонясь к дереву, на холме, возвышавшемся над мавзолеем, так что мог видеть все подробности предстоящего печального обряда.

    Все совершилось согласно обычаям. Несколько человек – как всегда, наименее опечаленные – произнесли речи. Одни оплакивали эту безвременную кончину; другие распространялись о скорби отца; нашлись и такие, которые уверяли, что Валентина не раз просила у г-на де Вильфора пощады виновным, над чьей головой он заносил меч правосудия; словом, не жалели цветистых метафор и прочувствованных оборотов, переиначивая на все лады стансы Малерба и Дюперье.

    Монте-Кристо ничего не слышал; он видел лишь Морреля, чье спокойствие и неподвижность представляли страшное зрелище для того, кто знал, что совершается в его душе.

    – Посмотрите! – сказал вдруг Бошан, обращаясь к Дебрэ. – Вон Моррель! Куда это он залез?

    И они показали на него Шато-Рено.

    – Какой он бледный, – сказал тот, вздрогнув.

    – Ему холодно, – возразил Дебрэ.

    – Нет, – медленно произнес Шато-Рено, – по-моему, он потрясен. Максимилиан – человек очень впечатлительный.

    – Да нет же! – сказал Дебрэ. – Ведь он почти не был знаком с мадемуазель де Вильфор. Вы сами говорили.

    – Это верно. Все же, я помню, на балу у госпожи де Морсер он три раза танцевал с ней; знаете, граф, на том балу, где вы произвели такое впечатление.

    – Нет, не знаю, – ответил Монте-Кристо, не замечая даже, на что и кому он отвечает, до того он был занят Моррелем, у которого покраснели щеки, как у человека, старающегося не дышать.

    – Речи кончились, прощайте, господа, – вдруг сказал Монте-Кристо.

    И он подал сигнал к разъезду, исчезнув сам, причем никто не заметил, куда он направился.

    Церемония похорон кончилась, присутствующие пустились в обратный путь.

    Один Шато-Рено поискал Морреля глазами; но пока он провожал взглядом удаляющегося графа, Моррель покинул свое место, и Шато-Рено, так и не найдя его, последовал за Дебрэ и Бошаном.

    Монте-Кристо вошел в кусты, и спрятавшись за широкой могилой, следил за каждым движением Морреля, который приближался к мавзолею, покинутому любопытными, а потом и могильщиками.

    Моррель медленно посмотрел вокруг себя; в то время как его взгляд был обращен в противоположную сторону, Монте-Кристо незаметно подошел еще на десять шагов.

    Максимилиан опустился на колени.

    Граф, пригнувшись, с расширенными, остановившимися глазами, весь в напряжении, готовый броситься по первому знаку, продолжал приближаться к нему.

    Моррель коснулся лбом каменной ограды, обеими руками ухватился за решетку и прошептал:

    – Валентина!

    Сердце графа не выдержало звука его голоса; он сделал еще шаг и тронул Морреля за плечо.

    – Вы здесь, мой друг, – сказал он. – Я вас искал.